Дьявол во плоти

Он ненавидел скрипку. Ненавидел отца, который избивал его до кровоподтёков, когда он не хотел заниматься. Ненавидел свой талант, который у него безусловно был. Музыка стала для него одновременно спасением и проклятьем. Поиск новых сочетаний звуков заставлял играть до умопомрачения, до дрожи в пальцах, до боли в плече и кисти. В такие моменты отец злился ещё сильнее — приходилось отменять концерт, а это значило, что денег и славы им не заработать. На бледной коже появлялись новые следы побоев, сначала незаметные, а потом расцветавшие, словно цветы. Всё менялось в тот миг, когда Орочимару выходил на сцену. Белый, как лист бумаги, с чёрными длинными волосами, высокий и худой, он вызывал за своей спиной перешёптывания: — Он одержим дьяволом. Эти завистливые шепотки затихали, едва он начинал играть, и продолжались лишь после того, как он заканчивал: — Он продал ему свою душу! Никто не может так играть! — Сам дьявол управляет его смычком! — Дьявол! Дьявол! Молодого скрипача не могли не радовать подобные замечания. Их Орочимару воспринимал с лёгкой улыбкой. Ради этих слов он поставил на кон всё — свои мечты, здоровье, в конце концов, саму жизнь. Он полюбил скрипку. Но так и не смог простить отца, который, несмотря на его успехи, по-прежнему был строг с ним и, хотя уже не мог поднимать на сына руку, никогда не хвалил его. До самой его смерти Орочимару так и не услышал заветных слов. Когда отец умирал, его не было рядом, чтобы проститься и помиловать. Тот вряд ли испытывал раскаяние даже на смертном одре. Музыка стала для него всем. Его жизнью, его смертью. Его болью, его искуплением. Играть лучше, чем кто-либо во все времена, — вот к чему он стремился. Уже теперь ему казалось, что он превзошёл всех, кто был до него, и тех, кто будет после. Слабость давала о себе знать. Возраст не давал забывать о себе. Его рука слабела, уже не могла так резво управляться со смычком. Ах, дьявол. Если бы он только существовал, то Орочимару без вопросов передал бы ему свою душу, лишь бы играть, как раньше, лишь бы… Он водил пальцами по струнам лежавшей рядом скрипки, вспоминая те времена, когда он мог слету сыграть сложнейшее произведение без единой заминки. — Если бы я мог жить вечно, — прошептал Орочимару, закрывая глаза. Его разбудил голос. Неприятный, как скрежет металла. Тихий, как шелест листьев. Он звал его, но куда? — Оставь всё это. Оставь. Оставь. Оставь, — требовал он настойчиво. Словно мантра, этот голос звучал в голове, но кому он принадлежал, Орочимару не видел. Галлюцинации? Неужели сходит с ума? Умирает? — Ты звал меня. — Кто ты? — Тот, кого ты звал. С каждой секундой происходящее казалось все безумнее. Странный голос говорил загадками и не давал никаких ответов. — Я тот, кем все тебя называли. Осознание пришло не сразу. Бред. Ерунда. Не может такого быть! Или может? — Ты дьявол? — осторожно спросил Орочимару. — И да, и нет. — Как это? Голос тихо засмеялся, и смех его был зловещ, и становился он все громче, пока не стал по-настоящему оглушающим. — Ты хотел играть как раньше? Я могу тебе помочь. Заключим сделку. Сделку? Ему не послышалось? Орочимару сам говорил, что готов к этому. И прямо сейчас его решение осталось прежним. — Я согласен. Не было договоров, скрепленных кровью, лишь одна фраза, произнесенная вслух. — По рукам, — ответил Дьявол. Утром служанка обнаружила холодное тело хозяина со смычком в руке, а рядом с ним — разбитую скрипку.