Ein Viertel Slawe und Jude

— Чего ж Вы, Герр Кайль, так поздно возвращаетесь к своей жене? — спрашивает Хофманн, который почему-то стоит на охране выхода для сотрудников. Обычно на эту должность брали середнячков, осторожничая брать совсем уж молодых и не приспособленных, и не желая тревожить людей на высоких постах, чтобы они открывали ворота для людей примерно таких же должностей. — На исследованиях засиделся, — отмахивается Даня, отчаянно надеясь, что голос его звучит максимально обычно. — Говорят, что Вас ждёт великое будущее, — расплывается в нечитаемой улыбке коллега. — Не знаю насколько это секретно, но я слышал сам Шмидт хочет привлечь Вас к своим исследованиям. — Не думаю, что справлюсь, если честно. Боюсь, мне придётся ему отказать. Евгеника, вне всяких сомнений, требует куда больших знаний и исследований, чем я располагаю. Я думаю, что продолжу свою работу в направлении медицинской помощи, — Кайль чувствует подозрение со стороны оппонента и ощущает опасность в воздухе. — Думаю, что Вы совершаете ошибку. Евгеника куда более перспективная отрасль, чем Ваша. И между нами, я бы на Вашем месте обязательно согласился. Ему остались лишь небольшие доработки: ему удалось осветлить радужку, правда всего на несколько часов. — Тогда точно откажусь. Пусть лучше Шмидт закончит работу сам и получит полную награду, чем будет делить эту заслугу со мной. — Вы и правда очень благородный человек, — подозрительность из глаз Хофманна не исчезает. — С радостью бы пообщался с Вами ещё, но вижу, что Вы спешите. Передавайте привет Вашей супруге. — Хорошо, — вежливая улыбка и кивок. Герр Хофманн открывает ворота и Кашин нажимает на газ. В голове абсолютная пустота и звон в ушах. Пытается не радоваться, что у него получилось из-за боязни, что сглазит. До дома ехать всего около двадцати минут по пустой дороге, окружённой густым лесом. В машине слышно лишь мерное дыхание и стрекот сверчков откуда-то из леса. Руки у Данилы потрясывает. Он выдыхает и пытается успокоиться. Подъезжает к дому и видит, что соседи за исключением Мюллеров спят, а Валери ещё нигде не потушила свет, но не смотрит как это обычно бывало, из окна столовой. Вообще, Данила предупреждал, что задержится. Пока Даня паркуется, Шмидты, вероятно, ложатся спать, и только особняк Кайлей горит в полумраке тусклых фонарей. Всё это Даниле на руку. Вынимает ключ и выходит из машины. Осматривается и легонько нажимает на ручку двери соседнего от водительского кресла места, зная, что если сделать это недостаточно аккуратно звук прозвучит подобно выстрелу в такой тишине. Дверь отворяется со скрипом, который в обычно был неслышим, но Данила старается на этом не зацикливаться. Убирает тряпку с Алишера на сидение, протягивает руку и, едва размыкая губы, говорит: "Быстро". Алишер незамедлительно принимает руку помощи и старается максимально быстро и вместе с тем тихо встать. Данила всё смотрит по сторонам в опасении слежки, но никого не видит. Дверь оказывается незапертой. — Доро... — слово застревает в горле. Она смотрит широкими глазами на незнакомого ей человека и шёпотом спрашивает: — Кто это? — Потом, — так же тихо отвечает ей Даня. — Я отведу его в подвал. Валери отходит в сторону, а Данила направляется к подвалу придерживает Моргенштерна за плечо. — Прелестная жена, — мягко усмехается Алишер. — Попрелестней меня будет, — поправляет куцое нечто, что осталось от его некогда шикарных волос. Данила ничего не отвечает. Лишь смотрит некоторое время в тёмно-карие глаза и ничего не говорит. Уходит из подвала и приходит вновь через несколько минут с матрацом, постельным бельём и книгой. — Я приду через некоторое время, — сообщает Данила, когда застилает постель. — Свет включается здесь, если что, — указывает на включатель. Моргенштерн кивает, а Данила идёт на кухню в тяжком ожидании серьёзного разговора. Данила не имел ни малейшего представления, как его жена воспримет очень нерадужную перспективу сокрытия пленного в подвале, но не видел другого выхода. Валери сидела за дубовым столом и дрожащей рукой помешивала чай. Шторы были задёрнуты и фрау Кайль пустым взглядом буравила незамысловатый узор на них. — Это... Это мой друг детства, представляешь? Так... Так неправильно было бы оставить его там. — Даниель, речь идёт о человеке, — на удивление спокойным, идущим вразрез с подрагивающими руками голосом говорит Валери. — Ты хочешь спрятать в доме еврея. Нас за это могут убить. — То есть просто закроешь глаза, а мне отвести такого же как и мы человека обратно в этот ад? — берёт ладонь Валери и проникновенно смотрит в глаза. — Он мой лучший друг. — Мы должны твёрдо для себя решить, — Валери всё продолжает гипнотизировать шторы: — Готов ли ты подвергнуть нас всех такому риску? Готов ли ты пожертвовать всем ради него? — Да, — тяжко вздыхая отвечает Данила, отводя взгляд в сторону. — Иначе бы не решился, — ещё тише добавляет Кашин. — Куда уж мне и нашему ребёнку до твоих друзей, — разочарованно произносит Валери, вытаскивая ладонь из цепких тисков. — Ты даже не поговорил со мной! — А что я должен был сделать? Нельзя было медлить и минуты, я его в лаборатории спрятал, а потом выждал удобный момент. У него даже номерной татуировки нет, он буквально не числится в лагере. Алишер очень хороший человек. Он замечательный друг и не достоин такой судьбы. — Сколько? — видя недоумённый взгляд Данилы она уточняет: — Сколько твой замечательный друг будет находиться у нас? Ты понимаешь что к нам приходят мои немецкие подруги не отличающиеся лояльностью к евреям? Ты понимаешь, чёрт возьми насколько это опасно? У тебя хоть какой-то план есть? Молчание в данной ситуации — самый красноречивый ответ. — Чудесно. У нас дома еврей. Ты абсолютно не знаешь что с ним делать и как быть в случае чего. Просто замечательно, — грозное шипение. — Сколько у тебя ещё друзей-евреев, которых ты без предупреждения приведёшь на ночь глядя? — Он один такой. Я не могу его бросить. Я сам вслед за ним в огонь прыгну, потому что если сдам, то буду уже не я, — голос понижается донельзя и кажется уже, что не Данила говорит, а воображение само добавляет слова к безмолвным размыканиям губ: — Это будет значить, что Гитлер победил внутри меня. Я этого не выдержу. В комнате повисает гробовая тишина, в конце нарушившаяся скрипом отодвигающегося стула и тихим: "Ладно". Валери уходит из столовой, а Кашин продолжает сидеть, не веря в случившееся. В душе поселяется паршивое чувство. Только он его забыл. Только он смирился. Только пообвыкся и вот снова. Стоит только этой ране зажить, стоит только смирению невозможности находиться рядом с Моргенштерном наступить, как вновь он возникает в его жизни, находясь во всё более пагубном положении. Становится чертовски страшно. И страшно даже не за себя, а за Валери и ребёнка. За Алишера, который всё никак не может убежать от судьбы. Даниле уже давно не было страшно за себя, он воспринимает возможную расправу как кару за бездушие и пособничество ужасному делу. А Валери, Алишер и нерождённый ребёнок, вот что они сделали плохого, чтоб умереть подобно крысам и сгореть в печах крематория? Кашину плохо от витающего буквально в воздухе чувству несправедливости и бесчеловечности. — Валери согласна, — первое, что говорит Моргенштерну, когда наконец приходит в подвал, — Но вообще тебе следует быть настолько тихим, насколько это возможно. Днём к ней приходят куча знакомых, которые придерживаются куда более радикальной позиции по поводу евреев. И... И если тебя обнаружат, то убьют нас всех. — Зачем ты меня привёл? — спрашивает Алишер с искренним непониманием и не особо понятной Кашину лёгкой горечью. Алишер выглядит откровенно плохо. И так бывшая плохенькой одежда для заключенных после долгой носки превратилась в откровенные лохмотья, неровно обрезанные волосы странно лежали на голове, небритость тоже не придавала особого шарма. Да и сам Алишер выглядел донельзя уставшим и морально, и физически. Глаза не светились тем самым, оставшимся навечно в памяти Данилы, огнём, а отражали лишь печаль. — Я бы не смог тебя оставить. Ты слишком ценен для меня. — Ты подвергаешь опасности себя и свою жену. Так нельзя. — Сделанного не воротишь, — отвечает Данила, поворачивая голову в бок. Он прекрасно понимал, что он ничего бы не изменил. Когда Алишер появлялся в зоне видимости, Данила начинал действовать больше доверяясь эмоциям, нежели разуму. — Ты ужасный человек, Данила. Она ведь беременна, — укоризненно с грустной улыбкой говорит он. — Я заметил, — не удерживается от едкого замечания Кайль. — И тем не менее, ты находишься в куда более опасном положении, чем пресловутая беременность моей жены. Что мне нужно было по твоему сделать с тобой? Оставить там? Отправить тебя в лагерь на работы, где ты умрёшь? Или отдать тебя на опыты по осветлению радужки? А может самому резать тебя? Что конкретно из этого стоило мне выбрать, чтоб не побеспокоить мою бедную-несчастную жену, чтобы она не переживала? — А что ты обычно делаешь? Просто мне сложно предугадать твои действия. Уж никогда бы не подумал, что мой лучший друг станет кем-то вроде экспериментатора на фабрике смерти людей, родившихся с неправильной кровью. — У меня задание связанное с ускорением регенерации. Максимум, что я могу сделать — это анестезию и требовать повышенный паёк для пациентов для наиболее приближенных условий к ситуации, в которой находятся немецкие солдаты. Правда в последнее время всё больше и больше приходят приказы сверху для разных исследовательских групп, и я из-за этого уже получил тринадцать трупов среди своих пациентов. Я пытаюсь помочь бедным людям, но я не всемогущ, — недолгая пауза и приглушённое: — Я не могу допустить, чтобы с тобой произошло нечто подобное. Данила не отрываясь смотрит на Алишера, который не находит, что сказать в ответ и просто молчит, уткнувшись в пол. Они сидят в гнетущей тишине. Когда становиться очевидно, что продолжить диалог не получится, Данила, бросив кроткое "Будь осторожнее, я приду завтра вечером", уходит к жене. Валери не спит и подчёркнуто отворачивается от Даниной стороны кровати. Данила не лезет с разговорами. Как только голова прикасается к подушке, Кайль мгновенно засыпает.

***

На следующий день на работе возникает странное затишье. Данила пусть и понимает, что это обычный день, но подсознание почему-то бьёт тревогу. Он понимает, что постоянно проваливается в собственные размышления и выглядит слишком отстранённо, но ничего не может с собой поделать. У Дани всё валится из рук, и потому он не проводит никаких операций, решая разобраться с бумажной волокитой. Однако и она не удаётся нагружённому раздумьями Кашину: он лишь сидит перед открытыми отчётами и не может никак приступить к работе. В конце концов понимает, что это бесполезно и как только часовая стрелка достигает пяти, Кайль направляется домой. Дома его не встречает привычно радостная жена, что заставляет его нахмуриться. Обиделась. И тонкий голосок внутри нашёптывал, что она имеет право. Валери сидит в гостиной, читая книгу, и никак не реагирует на вошедшего Данилу. — Дорогая, я скучал, — как бы между прочим заявляет нерадивый супруг, искренне надеясь на благосклонность жены. Жена лишь хмыкает, выражая своё отношение к словам мужа в одном звуке и отсутствием даже мимолётного взгляда. Даня понимает, что в данный момент исправить ситуацию не представляется возможным, и идёт проведать узника в подвал. На душе было как-то тяжело. Преследующее чувство неправильности происходящего и ощущение ошибки. Будто бы Данила должен был поступать не так, а как, даже после тщательного непрекращающегося почти сутки самоанализа, он не мог дать ответа. Алишер спал и Данила просто смотрел на его лицо с полчаса, сидя около покоцанного матраца, и ловил себя на том, что ни о чём не думает, а просто любуется Алишером. И понимает, что ему не хватало времени, когда он просто-напросто любовался любимым человеком. С Валери было как-то не так. С Валери было тягуче-спокойно, разумно и это было словно олицетворение правильности брака и любви из новых школьных учебников. А Алишер вызывает неведомое чувство в глубине души, будоража сердце одним своим видом. Данилу из состояния подобного трансу выводит очень приглушённый голос жены, в котором слышались явные нотки истерики: — Даниель! Там стучат! Кашин за считанные секунды выбирается из подполья, закрывает подвал на засов и прикрывает стёганным ковриком, немного выбивающимся из новомодного интерьера типичного немецкого домика. Про себя Данила успевает похоронить всех и попрощаться. Смотрит на чрезвычайно нервную Валери, теребящую рукава платья, ставшего ей из-за беременности маловатым, и ласково улыбается ей. Выдыхает, будто бы для храбрости и открывает дверь. И на удивление супругов Кайлей, за дверью их поджидают не люди в форме, а блондин двадцати пяти-двадцати шести лет в гражданском. — Даниель! — звонкий радостный голос, заставляет Данилу выйти из состояния шока и приглядеться в голубые глаза. — О Господи, Лутц, ты ли это? — Кайль с удивлением смотрит на бывшего довольно таки близкого друга университетских времён, несмотря на то, что тот предан Гитлеру по-настоящему, и придерживается "правильной" позиции по отношению к не-арийцам. — Ты же вроде должен быть в Варшаве? — Я здесь буквально до сегодняшнего вечера — в девять тридцать у меня поезд, — улыбается и пожимает Даниелю руку. — Поеду в Берлин согласовывать место, где смогу наконец проводить выведение тарпанов. Но это всё неважно, лучше расскажи как ты? — Я... Давай не на пороге, проходи, — Данила уступает ему дорогу и лучезарно улыбающийся мужчина заходит внутрь. Галантно целует руку нервничающей Валери, а когда та уходит принести чего покрепче, говорит Даниле, что жена у него милая и скромная, что придаёт ей ещё шарм. Даниель улыбается и благодарит друга. Они сидят до самого крайнего момента и выходят в восемь часов, чтобы неспешным шагом успеть дойти до станции. Во время разговора Даниель чувствует приступы острой неприязни к бывшему товарищу, во время мимолётных упоминаний о "евгенических" теориях. Притом острая неприязнь даже не из-за самих упоминаний, сколь от их обыденности и привычности Лутцу. В его сознании и быть по-другому не может: евреи, цыгане, негры... все находятся ниже их, только из-за определённого строения организма и другой крови. Данила находит это омерзительным и какая-то часть опьянённого небольшой порцией алкоголя мозга говорит: "Вытащи Алишера и пусть Хек покажет, что же не так с ним из-за формы черепа". Так или иначе, Даниле удаётся сдержаться и в девять тридцать вечера старый университетский товарищ отбывает в Берлин, а Кайль выдыхает. Вечерняя прохлада действует расслабляюще, и по дороге домой тот чувствует, как приходит в относительный порядок. В голове приятная пустота и всё кажется куда более радостным, чем обычно. Как только Данила заходит в дом, к нему на шею кидается Валери и уткнувшись в изгиб шеи плачет. После недолгого ступора, Данила успокаивающе поглаживает супругу по спине, слушая горячий шёпот, пускающий мурашки вдоль спины: — Мне так страшно... Вдруг нас поймают... Я так боюсь... Валери всхлипывает, а всё что может сделать Данила это гладить её по спине и в свою очередь шептать, что всё будет хорошо. Фрау Кайль потихоньку успокаивается, но от объятий мужа не уходит. Они продолжают стоять в прихожей. Данила легонько отстраняется минут через пять, когда слышит, что у Валери уже выравнялось дыхание, и смотря ей в глаза с ласковой улыбкой, вытирает дорожку от слезы пальцем и тихо говорит: "Всё будет хорошо". Она пытается улыбнуться в ответ, но улыбка выходит кривой, и она вновь в шаге от того чтобы расплакаться. Данила снова обнимает её и говорит: — Дорогая, тебе вредно нервничать. Пойдём в спальню, приляжешь, отдохнёшь, а я с тобой посижу. Валери кивает. Сама выглядит бесконечно несчастной с застывшими в глазах слезами и поджатыми губами. Она ложится в постель, не переодевая платья. Данила сидит рядом с ней около часа и держит её за руку. Никто ничего не говорит и в комнате устанавливается тишина, которая пусть и не была комфортной, но достаточно терпимой, чтобы не нарушать её пустым и безликим "всё будет хорошо". Данила сидит с супругой немного дольше нужного. Он остаётся после того как умотанная эмоциями девушка засыпает. Смотрит на красивое миловидное личико и понимает что не испытывает к ней чего-то большего, чем обычная симпатия, да и просто получает эстетическое удовольствие от приятной внешности. А Алишер... Данила ловит себя на мысли, что он слишком уж часто сравнивает Валери и Алишера, да и вообще почти каждое размышление рано или поздно приводит к Моргенштерну. Данила целует супругу в лоб и выходит из спальни. Бросает мимолётом взгляд в зеркало и видит, что сам выглядит не очень хорошо. Заходит в ванную комнату и умывается холодной водой. Понимает, что Алишер скорее всего не ел, а потому наскоро делает бутерброд и наливает чай. Моргенштерн не спит. — Как работа? — спрашивает наконец прерывая тягостную для двоих тишину Алишер, когда расправляется с нехитрым ужином. Данила махает рукой и ничего не отвечает. — Тебе ещё принести еды? — Не стоит. Я не голоден. Они продолжают сидеть. Говорить вроде как не о чем, а уходить Даниле не хочется, потому что знает, что не уснёт. Знает, что скорее всего будет лежать, смотреть в потолок и думать о Моргенштерне. Поэтому он сидит на ящике с барахлом, придвинутом к спальному месту и смотрит на друга. — Любуешься? — по-доброму усмехается Алишер, глядя в серо-голубо-зелёные глаза Кашина. — Ага, — кивает Кашин. Они синхронно тянутся друг к другу. Целуются на протяжении считанных секунд, а когда Алишер отстраняется он говорит одну лишь единственную фразу: "От тебя пахнет её духами". Грустно улыбается и молчит. Данила ничего не отвечает, ведь что он в конце концов может сказать? Они целуются ещё раз, но чувствуется, что "романтический настрой" утерян. Они сидят в гнетущей тишине ещё минут десять и когда она слишком сильно начинает давить, Кашин сообщает, что идёт спать и желает Алишеру спокойной ночи. Тот желает сладких снов в ответ. День идёт за днём. Алишер читает книжки и ждёт Данилу по вечерам. Больше фрау Кайль они никак не касаются, а разговоры вновь становятся долгими и интересными. Но, так или иначе, Кашин привыкает к Алишеру, и вообще Моргенштерн отходит на второй план. Он важен, но не настолько, чтобы мысли Дани были исключительно о нём. Валери тоже привыкает к ситуации и перестаёт вздрагивать при каждом шорохе. И когда фрау Кайль до родов остаётся месяц, у Данилы возникает план, как вызволить Моргенштерна на волю.