Не перебивай.

Выдох, сомненья, слова, Ночь, разговор до утра, Может, мы только друзья, Ну да, это так очевидно. Мягкий прыжок в никуда, Прячу себя от тебя, Что, если так навсегда? Подождем, там будет видно.

— Пожалуйста, мистер Старк, не смотрите на меня так. — Как — «так», Питер? — Так, как будто бы вам правда важно, что со мной происходит. — Но ведь мне правда важно. — Да почему? — Не знаю, ребенок. Правда не знаю. — Вот и я не знаю, мистер Старк. И я не ребенок. Первый день в новой школе — ожидаемо — стал для Питера таким же обычным, как и в старой школе. Ничего, по сути, не поменялось. Кроме расположения. И того странного факта, что вместо старой трясущейся электрички Питер доехал до школы на дорогом автомобиле с затемненными стеклами. Питер чувствовал себя неуютно и неправильно. Потому что в электричке — шумно и много людей. Потому что в вагонах потертые сидения, признания в любви, нацарапанные ключом на стенах, а еще там всегда гуляет сквозняк и пахнет дешевым кофе. А в машине мистера Старка — тихо, пахнет дорогой кожаной обивкой и совсем не дешевым кофе. А еще в машине совершенно нет посторонних людей. Таких разных. Нет кудрявой девочки, которая каждое утро рисует что-то в своем блокноте, нет пожилой дамы, которая всегда едет до конечной вместе с Питером. Нет мужчины, который спит на третьем ряду, и нет прекрасной женщины, которая так печальна и красива в своем утреннем одиночестве. Поэтому сказать, что день не задался с самого раннего утра, — не сказать ничего. Особенно непонятен был странный и печальный взгляд мистерка Старка, которым тот одарил Питера в прихожей, когда закрывал за ним дверь. Такой печальный, такой жаждущий что-то сказать. Тони грел замерзшие руки о большую фарфоровую кружку, дымящуюся горьким кофейным запахом. Стоял и молча смотрел на то, как Питер кладет в карман новую связку ключей, проездной, мятную жвачку и пачку сигарет. Не хмурил брови, не говорил параллельно что-то о том, как вредно курить и все остальное. Просто смотрел так, как будто бы Питер навсегда уходил. «Но ведь так надо, мистер Старк. Вы не хотели бы, чтобы я днями сидел у вас дома», — молчал Питер. «У нас дома, Пит», — молчал Тони. «Я скоро вернусь, мне тоже не хочется надолго уходить», — смотрел Питер. «Мне так хочется объяснить тебе, что все нормально, что это ничего страшного — ну да, кажется, что мороз, злость и серость теперь отвечают за твое сердце, но это только кажется. Только кажется», — смотрел Тони. И Питер ушел, тихо закрыв за собой дверь. Куда-то в неизвестность. В новый день. Оставшись наедине с самим собой, Старк прислонился лбом к холодной двери и закрыл глаза. Почему так непривычно? Почему кажется, будто не надо отпускать этого мальчишку от себя даже на пять метров? Почему хочется, чтобы он был рядом? Тони так хотелось, чтобы Питер перестал смотреть на него так, будто ожидает предательства или подвоха. Хотелось, чтобы он перестал чувствовать себя неисправимо одиноким и самостоятельным. Тони и не думал, что это будет так сложно. Не думал, что захочется увидеть улыбку на губах этого юноши. Не думал, что «отцовство» может быть таким. Тони не умел заботиться. Не умел проявлять нежность и ласку. Потому что он забыл, каково это. А научить было некому. Тони умел только брать, но вот отдавать взамен не всегда получалось. Получалось скорее откупаться. А не дарить ощущение тепла и заботы. Старк с ужасом понимал, что стал поступать так же, как когда-то с ним поступал его отец. И от этого становилось до боли противно и обидно. Питер же стал отдушиной. Избавлением, спасением, лекарством. Грехом и душой Тони. «Мне хочется сказать, что ты живой, и потому — с тобой все в порядке, все хорошо, а ты начинаешь плакать, едва услышав это «живой», и сквозь слезы пытаешься объяснить мне, что ничего такого в себе не чувствуешь, что это другие — о силе, красоте и жизни, а ты — так, просто; бог пожал плечами и ты родился с этого жеста: ну, есть я, и что?» Потому что это было совершенно не так. Потому что Питер — не просто так. Потому что Питер — это солнце, накрытое колпаком из темного стекла. Потому что он — маленький замерзший мальчик. И Тони не достоин быть тем, кто возьмет его руки в свои и будет греть своим дыханием. «Мне так хочется, чтобы ты перестал плакать, перестал носить за спиной тоску, и в груди — тоску, чтобы сердце твое не сжималось каждый раз, когда ты думаешь о том, что будет завтра, что было вчера и есть сегодня. Чтобы ты ощущал себя — свободным». Тони тяжело понимать, что он испытывает к мальчику с веснушками что-то настолько большое. Что-то такое, к чему он совершенно не готов. От чего бежит и чего боится. Как Тони Старк вообще достоин испытывать что-то настолько прекрасное? Когда в его жизни появилась Пеппер — все изменилось. Потому что Пеппер была рядом тогда, когда это было необходимо. Потому что она не хотела получить что-то от Старка. Она заботилась и оберегала. Создавала ощущение тепла и комфорта. Перед ней можно было быть собой. «Тони, закрой все двери и выключи телефон. Закрой глаза. Выдохни. Я с тобой, все в порядке». Эта хрупкая прекрасная женщина с рыжими медными волосами всегда оказывалась где-то неподалеку. Брала на себя часть обязанностей. Гладила по уставшим плечам, ласково шептала на ухо. И Тони был готов быть для нее тем, кем она его для себя видела. И вот сейчас, когда в их жизни появился Питер, было странно ощущать к мальчишке что-то, что Тони готов был дарить только своей единственной женщине. Но страшнее было даже осознавать это. И смотреть на то, как юноша холодно и отстраненно бродил по коридорам большой квартиры — невыносимо. И даже их редкие разговоры не помогали Питеру начать быть открытым и честным к Тони. Даже несмотря на то, что лед между ними все-таки тронулся. Ну, как казалось Тони. Питер уже не так болезненно воспринимал разговоры о прошлом. Все спокойнее относился к прикосновениям. На его прекрасном лице все чаще стали появляться ямочки и улыбки. Но вот глаза. Они оставались такими же печальными. Даже если Питер смеялся, даже если чувствовал на своем плече горячую ладонь Старка. Даже если обсуждал с Пеппер какое-то шоу по телевизору. Даже если Тони предлагал ему куда-нибудь съездить. «Питер, я так хочу, чтобы ты ощущал себя частью (удивительно красивой частью) всей картины мира, этого звенящего бытия. И одновременно — чувствовал себя целостным, самоценным, ну, знаешь, без этого: я стою столько, сколько стоит моя работа. Потому что ну кто здесь выдает зарплату за преображение мира? Как миру с тобой расплачиваться за особенно интересный сон, который ты увидел почти под утро, за твое великодушное желание не рассердиться, стоя долго на остановке, за узор, который ты разглядел на замерзшем окне?» Тони и Питер стали чаще проводить время вместе. Они могли сидеть в тишине на крыше, которую так полюбил Питер, и тихо разговаривать друг с другом. Они постепенно открывались друг перед другом. Они старались наладить контакт. Старались, несмотря на то, что обоим до зубного скрежета трудно обнажать свое израненное нутро. Потому что каждый привык справляться со всем самостоятельно. Странно было понимать, что теперь они есть друг у друга. Только вот у Питера дыхание сбивалось рядом с Тони. Руки дрожали сильнее обычного. А желание спрятаться в самый далекий уголок планеты становилось невероятно сильным. Но не таким сильным, как броситься в объятия Тони. Не таким сильным, как уткнуться холодным носом в его шею. Не таким сильным, как схватить его за руку в одну из тех ночей, когда они сидели на крыше, закрывая друг друга от всех ветров. А у Тони все мысли в голове крутятся бешеным роем пчел. Крутятся, кричат, бьют кулаками по черепной коробке. Пытаются обратить на себя внимание. А Тони просто сидит на кухне и смотрит на Питера, который стягивает ботинки и уставшими шагами медленно топает в его сторону. «Ты весь — букет из искр, и такого не бывает, чтобы они гасли — ну да, иногда тускнеют, но на этот случай есть искренность, есть разговоры и музыка, от которых разряды на уровне электрических, а еще — объятия, холодные пальцы, и сердце, которое чутко откликается на своих, и вообще на все настоящее». С волос Питера крупными каплями стекает холодная вода. Кончик носа красноватый. Щеки бледные, а длинные намокшие ресницы отбрасывают заметную тень. Юноша тяжело дышит, обхватывая свое хрупкое тело двумя руками, пытаясь сохранить остатки тепла. Он уверенно идет в сторону Тони, который сидит на высоком барном стуле и заворожено смотрит на Питера, шлепающего в его сторону босыми ногами, оставляющими на темном паркете влажные следы. Подойдя вплотную к Тони, Питер смотрит мужчине прямо в глаза, находясь с ним на одном уровне. Смотрит долго, пока капелька, сорвавшаяся с его влажной медной кудряшки, не падает прямиком в кружку с остывшим кофе. Долго смотрит и молчит. А потом упирается своей макушкой в широкую теплую грудь мужчины. От Питера пахнет осенним дождем и сыростью. Тони проводит по мокрой голове теплой ладонью, прочесывая запутанные пряди пальцами, и прижимает поближе к себе. Оберегая. Согревая. — Вы меня не бросите? — Никогда. — Обещаете? — Клянусь.