Где кончается море

Во всяком случае, касательно ада Ламаник не соврал. Он пытался сбежать трижды. В первый раз посреди ночи вскрыл хлипкий замок в своей комнате и уже разбил окно, через которое собирался выскользнуть из дома, когда Уилл за шиворот сгрёб его обратно. Вторая попытка закончилась, едва начавшись: Уиллу на голову закинули одеяло, но даже сослепу, путаясь в складках пододеяльника, он поймал юркого мальчишку за руку. Третий раз был куда неприятнее: припрятав с ужина вилку, Ламаник вооружился ей и всерьёз вознамерился выцарапать Уиллу глаза. Скрутить его оказалось тяжелее, чем оба раза до этого. Ламаник брыкался, орал, плевался проклятиями, в четырёх местах укусил Уилла до крови и едва не сломал ему нос. Мальчишка был тщедушным и костлявым, но дрался яростно. Прикручивая его на время истерики к поручням кровати, Уилл едва не плакал от жалости и чувства вины, и всю следующую неделю по двадцать раз на дню слёзно извинялся за синяки, оставшиеся от ремней на тонких лодыжках. Четыре дня с последней попытки побега прошли спокойно и мирно, когда Ламаник придумал новый способ бойкота. Тарелка с ароматным и трепетно сервированным ужином с порога впечаталась Уиллу в живот. — Я не голоден, — с невыносимым апломбом заявил Ламаник и попытался захлопнуть перед ним дверь. Сайфер резво просунул ногу между дверью и косяком, поставил на пол тарелку и вошёл в комнату, нервно кусая губы. Он чувствовал себя виноватым намного больше, чем в день похищения, постоянно пережёвывал свой поступок и раз за разом находил его отвратительным. На фоне нервного напряжения подала голос плита, попытавшаяся его успокоить, но плита из всей утвари была наименее сообразительной, к тому же манера речи у неё была в точности как у его матери. Плиту Уилл попросил заткнуться, но настроение своими бездарными утешениями она ему испортила окончательно. — Ламаник, тебе нужно нормально питаться, — осторожно начал Сайфер и заискивающе улыбнулся. — Ты спрашивал, не собираюсь ли я морить тебя голодом, но не уточнил, что собираешься замучить себя самостоятельно. Скрестив руки на груди, Ламаник с видом царицы Савской уселся на кровать. — Ты здесь, — с апломбом заявил он, — единственный, кто будет мучиться и страдать. Уилл устало потёр виски. Помедлил. Сел с ним рядом. — Я в любом случае не буду голодать, — возразил он мягко. — Верно, — кивнул Глифул. — Уж я-то заставлю тебя навернуть говна. — Как скажешь, — спокойно ответил Уилл. — Я очень виноват, но в чём перед тобой провинилась картошка, даже представить не могу. Какое-то время Ламаник молчал, выжидая тревожную паузу — знал, как это действует Уиллу на нервы. Тот покорно ждал ответа и всё-таки дождался: Ламаник обернулся к нему и спросил: — Если я соглашусь поужинать, принесёшь ещё порцию? — А ты точно поешь? В голубых глазах плясали маленькие злые бесенята. Уилл не удивился бы, если бы и они рассказали ему, какой он сраный кусок обмудка. — О, ну разумеется. Уильям робко, с надеждой ему улыбнулся. — Буду через минуту. …и ни на мгновение не удивился, когда очередная порция изысканно приготовленного картофеля с телятиной и прованскими травами, плод щедрого снабжения и его личных кулинарных талантов, впечаталась ему в морду. Было горячо, обидно и грустно. Уилл облизнулся, побитой собакой глядя на своего пленника. — Приходи завтра, — ласково сказал Ламаник. — Может быть, в третий раз тебе повезёт. Уилл кивнул и вышел из комнаты, унося на лице ошмётки чужого ужина. Ему было паршиво, и ужасно болела голова. *** От еды Ламаник отказывался ещё долго. И вдобавок устроил Уиллу молчаливый бойкот. И раньше тот сходил с ума от угрызений совести, то теперь к чувству вины добавилось волнение. Он был близок к тому, чтобы связать Ламаника и начать насильно кормить с ложечки. Такая голодовка была опасной и вредной, а он поклялся себе, что Ламаник будет здесь в абсолютной безопасности. Но маленький паршивец уже давно почуял собственную безнаказанность. Уильям больше не виделся ему опасным, а вот мягким и жалостливым — вполне, так что метод для манипуляций был выбран отменный. Уиллу и самому не лез кусок в горло, когда он видел, что Ламаник вновь оставил свою порцию нетронутой. Жалко мальчика было до слёз. Себя — тоже. На часах было три ночи, за стенами дома шумел океан и бледными пятнами на волнах плясали огни маяка. Со всеми этими мыслями Уильям не мог заснуть. Посреди дня его настигла ужасная мигрень, которая только сейчас начала сдавать позиции. Он чувствовал себя ужасно и не сразу понял, что неровные звуки шагов за тоненькой стенкой — не плод его воображения. Некоторое время Уилл просто лежал, пялился в потолок и слушал далёкий шум моря и шаги за стеной. Ламаник метался из угла в угол, как животное в клетке. Собственно, это было не так далеко от истины: в клетке он и находился. Голодный, злой и несчастный. Уилла снова разобрал острый приступ стыда. Он тяжело поднялся с постели. Несколько минут невесть зачем пытался причесаться перед зеркалом, глядел на свою помятую рожу и отстранённо думал, что присутствие Ламаника внезапно идёт ему на пользу. Даже так, с голодовкой, мигренью, ежеминутными угрызениями совести. Живой человек под боком окупал все эти трудности. Уильям был аккуратно одет, гладко выбрит — а раньше, помнится, мог неделями зарастать неопрятной бородой, потому что кому какое дело? Он даже не притрагивался к бутылке, а прежде практически не было вечеров, когда он шел в постель, не плеснув виски на два, четыре, шесть пальцев. Это было внешними проявлениями, но разве они не являлись следствиями более глубоких? Он будто… старался понравиться. И, наверное, действительно старался. Ему очень хотелось, чтобы Ламаник сделал невозможное и перестал ненавидеть его хотя бы на толику. Чтобы дал шанс, несмотря на тот ужас, что он сотворил. А голоса в голове и вне её постепенно, медленно, шаг за шагом шли на убыль. Уилл долго мялся, прежде чем постучать и аккуратно отворить дверь в чужую спальню. Мальчишка в тот момент больше всего был похож на зверька, случайно выскочившего на дорогу ночью — за секунду до того, как его переедет автомобиль. Уилл подумал, что Ламаник напуган намного больше, чем следовало бы — в конце концов, всё то время, что он провёл здесь, Уилл ещё ни разу не давал ему повода считать клятву нарушенной. Не считая жизни взаперти, пока что вредил Ламанику только сам Ламаник. — Кгхм… извини за поздний визит, — промямлил Сайфер, спиной прислонившись к двери. — Я слышал шаги. Не спится? Он знал, что за него говорит жалостливость и чувство вины, но Ламаник казался ему болезненно отощавшим и каким-то надломленным. Разумеется, это было чушью, Ламаник выглядел точно так же — он и тогда упоминал, что страдает бессонницей, — разве что глядел на него по-другому. Раньше во взгляде читалось любопытство, удивительно тёплое, сейчас — ничего, кроме злости и недоверия. Или было что-то ещё? Распознать эту эмоцию Уилл не сумел. Она проскользнула мимо и, возможно, лишь почудилась ему, и всё же… Ламаник промолчал. Сел на жалобно скрипнувшую кровать и демонстративно отвернулся к стене. — Может, хочешь стакан тёплого молока с мёдом? И словно бы пассивно-агрессивное молчание стало усталым. Ламаник лёг на постель, повернулся к нему спиной — его собственная спина была хрупкой, цепочка позвонков выделялась под тонкой футболкой, торчали заострённые лопатки. Уилл подался вперёд, уже представляя, как они ощущались бы под кончиками пальцев, но вовремя одёрнул себя. Он всё-таки сел рядом. Упёрся локтями в колени, опустил голову. — Сказку на ночь? — в порядке бреда предложил он. Лопатки чуть вздрогнули. Вряд ли это можно было воспринимать как ответ, но Уилл воспринял. И осторожно наклонился ближе. Очень, очень хотелось коснуться тёмных, вьющихся кудрями волос. Узнать, какие они — тугие завитки у висков, жёсткие ли, мягкие ли, словно шёлк? Он протянул руку. Подушечки пальцев застыли в расстоянии тоньше нити и всё-таки не коснулись, но сердце, ёкнувшее, больно затрепыхалось прямо под горлом. Чтобы как-то оправдать свой порыв, Уилл накрыл Ламаника одеялом и аккуратно подоткнул уголки. — Сквозняки, — объяснил он, нервно улыбнувшись. — Какую сказку ты бы хотел: грустную или весёлую? И снова Ламаник не ответил. Только повернулся на другой бок, лицом к нему — и это уже точно было исчерпывающим ответом. — Значит, грустную, — усмехнулся Уилл. И начал рассказывать, бессовестно заполняя позабытые обороты своими выдумками. Сказка была о рыбаке, продавшему душу ради хорошего улова. Рыбак быстро разбогател, женился на красавице, у них была куча детишек и в общем-то счастливая жизнь. А потом рыбаку пришла пора умирать, а души-то нет! Он выпросил у Смерти три дня на то, чтобы вернуть свою душу, но ничего у него не вышло. — …тогда Смерть сказала, что не может забрать с собой одно только тело, а потому оставит его на этой земле. Рыбак обрадовался, но Смерть покачала головой и спросила, а живой ли он, без души? Жил ли, будет ли жить? И ушла. А рыбак остался. На этом история кончается, но мы могли бы дополнить конец, — Уилл покосился на подушку и замолчал на полуслове: Ламаник спал. Нервное лицо разгладилось, исчезла напрочь засевшая между бровей морщинка. Едва не задыхаясь от малопонятного чувства и не давая себе времени на сомнения, Уилл всё-таки провёл рукой по его кудрям. Они оказались упругими и мягкими, будто бы сами ластились к ладони. Ламаник тихо вздохнул во сне, заворочался, и Сайфер мазнул указательным пальцем по кончику его носа. Нос был тёплый. Ламаник дышал глубоко и размеренно. Уилл не отходил от его кровати до самого утра. Ближе к утру, когда температура в доме упала до минимума, Ламаник подлез к нему под самый бок, свернулся компактным калачиком и уложил голову ему на колено. Уилл, сам того не замечая, заулыбался во весь рот. Уже не задумываясь, погладил Ламаника по щеке, по тоненькой шее и прошептал: — Сколько бы дерьма ты не заставил меня сожрать, я всё равно буду тебе благодарен. Микроволновка наконец-то заткнулась, и стиральная машина тоже. Когда Ламаник проснулся, теплые пальцы ласково перебирали его кудряшки. Он лежал на чём-то неудобном, но ужасно уютном, а по телу разливалась приятная слабость. Обет молчания забылся сразу, стоило сложить в уме два и два. — Старый извращенец. Ты меня всю ночь лапал? — хрипло осведомился Глифул и тяжело сковырнулся с чужих коленок. — Мне всегда нравились кудрявые люди, — добродушно улыбнулся Уилл. — Но по дурацкому стечению обстоятельств никогда не получалось потрогать кудряшки, представляешь? Все тридцать семь лет, с ума сойти можно. — Кошмар, какая ты древняя рухлядь, — вздохнул Глифул, недовольно хмурясь. Он не выспался и с удовольствием заснул бы ещё на пару недель, но не при Уильяме же! А тот лишь вздохнул и будто угадал его мысли: — Поспи ещё немного, — предложил он, — Сейчас только семь утра. — Ага. А ты останешься здесь, как сраный маньяк? — Ты миленький, когда спишь. — Правда? — с уморительной серьёзностью спросил Ламаник. Уилл посмотрел на него, поймал тяжёлый взгляд и смиренно опустил голову. — Хорошо, я понял, — согласился он. — Ухожу. Когда проснёшься, постучи в стену, принесу тебе завтрак. А потом произошло… что-то. — Стой. Погоди, — худые пальцы нервно вцепились ему в штанину. — Останься. В смысле, раз уж припёрся… — Ламаник запнулся, тихо выругался. Вид у него был растерянный — он словно сам не ждал от себя таких слов. — Просто сиди, как сидел, окей? Уилл молча опустился обратно, боясь даже смотреть в сторону Глифула. Всё это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Ламаник снова улёгся к нему на колени, лицом прямо в живот. Лёг — и отключился почти сразу. Возможно, даже раньше, чем Уилл снова осмелился погладить его по волосам. — Прелесть, — обречённо вздохнул Сайфер. Это всё с самого начала не было просто, но сейчас, кажется, усложнилось в разы. Уилл чувствовал себя одновременно паршиво, так, что лучше бы до всей этой безумной затеи просто покончил с собой, прыгнул бы в океан с маяка, и прекрасно в той же степени. Только что случилось первое утро за годы в этих стенах, когда он встречал рассвет не в одиночестве, и пронзительное счастье щемило сердце. Радость была горькая, больная, но если что-то и было способно заглушить голоса в его голове, то лишь она. За это ей всё прощалось.