Где кончается море

После показательного использования Уильяма в качестве подушки Ламаник уже не устраивал бойкоты. Неделя за неделей он исправно глотал кулинарные изыски и даже смеялся в ответ на некоторые шутки своего похитителя. Они общались, они ругались по бытовым мелочам, словно настоящие соседи, мирились, как нормальные люди — наступила почти идиллия. Почти, потому что незримая стена, по кирпичикам сложенная из выборов лишь одной стороны, никуда не исчезла. Другое дело, что Уильям сидел напротив Ламаника, варил ему кофе или читал по вечерам вслух и думал: но ведь Ламаник тоже выбрал? Выбрал играть с ним в карты и шахматы, брать его книги, беседовать с ним, будто бы с другом. Так редко вспоминать вслух о собственном заключении. Слушать сказки и истории Уилла из детства, пить с ним согревающий глинтвейн, дважды — засыпать практически в объятиях друг друга. Ламаник согласился делать вид, будто компания Уилла не угнетает его, а сам Уильям не вызывает жгучей ненависти. Это было искусное притворство, и Сайфер был благодарен и счастлив. Спустя полгода после похищения заткнулся последний голос — тот самый, который всё время пытался его запугать. Не менялось только одно: дверь в комнату Ламаника в отсутствии Уилла оставалась закрытой. Это не создавало практически никаких проблем — в гостевой комнате был собственный санузел, — кроме того, что Ламаник оставался пленником, а Уилл — похитившим его мудаком. И стена изо дня в день словно становилась прочнее и выше. И Уилл учился игнорировать её всё лучше. …Ламаник, в свою очередь, видел больше, чем Уилл знал о себе самом, и чуть меньше, чем Уиллу хотелось бы показать. Он буквально кожей чувствовал взгляды. Затяжные и любующиеся, полные восхищения. Ощущал так и не случившиеся касания и немой, требовательный восторг от тех, что всё-таки случались. Он нравился Уиллу. Так, как ещё никому не нравился. Уильям совершенно точно хотел его, и Ламаник, конечно же, должен был испытывать отвращение к тому, кто против воли сделал его своей собственностью и запер в четырёх стенах, но, чем дальше, тем чаще внутренний голос повторял: «А ты и не против». От одиночества некоторые становились нелюдимыми, окончательно погружались в себя и превращались в совершенно невыносимых уродов. С Уильямом всё получилось наоборот: в итоге Ламаник пришёл к выводу, что тот даже слишком ценил простое человеческое тепло. Потому и влюбился. На любые проявления симпатии Уильям реагировал с такой отдачей, что Ламанику становилось стыдно. Он отдавал в разы меньше, чем получал, и подобные рассуждения даже в контексте их насильственных отношений казались ему уместными. Это о многом говорило, на самом деле — но затыкать внутренний голос всегда Ламанику удавалось куда лучше, чем его похитителю. Он говорил себе: это не имеет значения. Такого не прощают. Это не мои проблемы, чёрт подери. И это всё было правдой, справедливой правдой, безусловно, и Ламаник твердил: он не хочет быть здесь. Неправильно хотеть быть с ним, верно? Верно. (и плевать, что впервые в жизни мысль об ощущении дома пришла к нему, когда Уилл во сне ткнулся лицом в кудряшки у него на затылке, и пахло от него морской солью и мятой, и за окнами шумел океан, и было так хорошо, что от этого тепла и уюта хотелось плакать) *** Позднее лето закончилось, сменилось промозглой осенью, когда Ламаник решительно заявил: — Хочу выйти к океану. Уилл очевидно замялся. Сцепил руки в замок, опустил голову. Подёргал коленкой. Глифул холодно уставился ему в глаза: — Вот как? — Я боюсь снова остаться в одиночестве, — с убийственной честностью признался Уилл. — И поэтому отказываешь мне в такой малости? — Ламаник поднялся из-за стола. Он знал, что у него получится. Знал, что в рамках дозволенного Уилл прогнётся, потому что нельзя смотреть так, как смотрел он, и уметь при этом говорить категоричное «нет». Уилл прогибался даже под каплей грубой манипуляции — прогнётся и теперь. — Я должен был догадаться сразу. Тебе на меня плевать. Я для тебя не человек, да? Я для тебя не больше, чем говорящее животное. Хуже собаки. Нужно сказать спасибо, что всё это время мне не приходилось жрать собачий корм. А может, и пришлось бы, если бы тебе его доставляли! — Почему бы и нет, в конце концов, — сказал Уилл с самым разбитым видом из всего своего арсенала. — До цивилизации минимум два часа на машине. В случае чего я догоню тебя и заобнимаю до смерти, если ты перед этим не столкнёшь меня с утёса. А вообще, знаешь, если собираешься сбежать, толкни обязательно. Ламаник шагнул к Уильяму, ссутулившемуся на стуле. Взял его ладони в свои, крепко сжал пальцы и сглотнул, когда мужчина поднял на него вмиг ставший полубезумным взгляд. — Я не убегу, — сказал он. — Я просто хочу наружу. Мне тошно здесь, в четырех стенах. Хочу на свежий воздух. Хочу пройтись по мокрым камням, полюбоваться океаном вокруг. Я не хочу, чтобы ты обращался со мной, как с вещью, которую по прихоти можно поставить на полку и запереть в шкафу. И может, я идиот, — он опустил ладонь Уиллу на щёку и самыми кончиками пальцев аккуратно очертил линию высокой скулы, — но я верю, что и тебе этого совсем не хочется. Тебе ведь не хочется, правда? Уилл смотрел так, что было страшно и гадко. Некоторое время назад до Ламаника доносились обрывки разговоров Уилла с самим собой, из которых он и понял, что тот не в себе, и испугался, но сейчас, когда Сайфер пялился на него, как на единственный смысл всей жизни… — Хорошо, — кивнул Уилл, неосознанным движением прижимая чужую руку к своей щеке. — Только тебе надо будет одеться теплее, сегодня прохладно. С поставками лекарств всегда были проблемы. Заболеешь и придётся лечить тебя какой-нибудь водорослевой настойкой. — Просто дай мне свой свитер, — через силу улыбнулся Глифул и всё-таки отстранился. — Хорошо, — снова кивнул Уилл и робко улыбнулся. Ламаник почти слышал, о чём он думает: «Лучше столкни в море, только не бросай, я боюсь окончательно потерять себя, это хуже смерти». Ну, раз хуже… Кухонный нож лежал на столе, совсем рядом. Возьмёшь, если протянешь руку. Ламаник уверенно наступил на горло своему внутреннему голосу, но всё равно почувствовал в своей голове что-то страшное — ледяное, огромное и обречённое. Ламаник подался к Уиллу и, прежде чем тот поднялся на ноги, сел к нему на колени. Их лица оказались очень близко друг к другу. Уилл растерялся и, кажется, запаниковал, а Ламаник вместо улыбки выдал сомнительную лицевую судорогу. Что он делает, чёрт подери, что же он творит. — Ламаник, — одними губами прошептал Сайфер, всё ещё пребывая в глубоком шоке. — Ты… Ламаник не знал, что в нём сейчас сильнее: страх ли, потребность сказать «прости меня», жалость или горячечная, безумная нежность — или всё вместе, или желание просто поцеловать этого грустного и одинокого человека, спрятавшего его ото всех, для себя, на краю мира. Может быть, это был его единственный шанс сбежать (может, он не хотел сбегать, может, там у него не было ничего, может, здесь ему было лучше, чем когда-либо где-либо, может, Уилл нравился ему, может, он…). Обхватив лицо Уилла ладонями, Ламаник прижался сначала лбом к его лбу, затем отстранился, посмотрел на его подрагивающие ресницы и лишь тогда ласково и осторожно поцеловал приоткрытые в удивлении губы. Уилл отреагировал далеко не сразу. Он даже глаза не закрыл. Спустя некоторое время, показавшееся Ламанику вечностью, Уилл обнял его, теснее прижимая к себе, и разорвал неловкое касание, чтобы спрятать лицо. Носом он вжался Ламанику в шею и снова застыл, кажется, перестав дышать. Было совсем не сложно отыскать на столе рукоять ножа. И подтащить его к себе, чтобы не видел Уилл, и отстраниться, прижав лезвие к открытому горлу, прямо под адамовым яблоком, было проще простого — не требовалось ни особой сноровки, ни большого труда. Только руки тряслись слишком уж сильно, было слишком уж тошно. Казалось, что губы горели, казалось, что внутри, за рёбрами, выгорело всё, что было. А может, и не было ничего. Иначе он бы просто продолжил целовать Уилла и был бы охуительно счастлив (Уилла, который запер его здесь. Лишил свободы воли, лишил права выбора. Такое не прощалось, он не мог жить вещью, запертой в шкафу, не мог жить домашним животным — пусть даже горячо любимым, что с того? Что с того, что Уилл полюбил его? Что с того, что прямо сейчас больше всего на свете хотелось послать себя к чёрту и отмотать назад секунды?). Лезвие надавило, практически вспоров смуглую кожу. Глаза защипало, и непрошенные слёзы комом встали в горле, когда Ламаник встретился с Уильямом взглядом. Молчание затягивалось. Ламаника с каждой секундой трясло всё сильнее, а потом Уилл удивительно уверенной рукой сжал его запястье и сильнее надавил ножом на собственное горло. Лезвие было тупым, но Уилл тянул его от всей души, и по шее вниз стекла первая капелька крови. — На счёт три я резко поверну голову, — сказал он ни разу не дрогнувшим голосом и расцепил руку, сжатую вокруг талии Глифула. Рука повисла безвольной плетью. — Наверняка получится задеть сонную артерию, так что крови будет много. Я не болею ничем заразным, не переживай. Ключи от машины на тумбочке рядом с входной дверью. Если нет прав, позвони в службу спасения. Телефон находится на самом верхнем этаже маяка, под большим стендом с инструкциями. Ламаник не запомнил, как выпустил нож из пальцев. Просто услышал глухой звук удара рукояти о пол, и звук этот тупым, судорожным отчаянием, будто ледяным кулаком, стиснул его внутренности. А потом отвернулся и заплакал. — Тише, Ламаник, всё хорошо, не плачь, — Уилл грустно улыбался. Он его успокаивал. Полностью готовый совершить самоубийство человек успокаивал того, кто чуть было не помог ему отправиться на тот свет. — Ничего страшного, я всё понимаю. Я притащил тебя сюда, заставил с собой общаться. Вынудил идти на такие унизительные меры… Правда, прости. Тебе не обязательно демонстрировать… чувства. Просто разговаривай со мной, если хочешь. И сколько хочешь. Этого будет вполне достаточно. Ламаник сполз с его коленей и повернулся спиной. От вида его улыбки становилось хуже — до тошноты. Хотя куда уж паршивей?.. — Может, тебя отвезти домой? — Теперь Уилл выглядел обеспокоенным. — Не переживай, со мной всё будет нормально. Затыкать голос в голове больше не получалось. Он просто выл, надрывно и горько, выл и туже затягивал больной, полный сожаления узел в груди. — Я хочу остаться с тобой, — выдохнул Ламаник. — Только не говори, что ты тоже… что ты свихнулся, — усмехнулся Уилл и добродушно потрепал его по волосам. — Пойдём, ты хотел к океану. Всё ещё не поворачиваясь к нему лицом, Ламаник увернулся от прикосновения. И, молча выйдя из кухни, ушёл в свою комнату, где заперся изнутри.