Где кончается море

Дни стали тянуться медленнее. Уиллу становилось хуже. Всё чаще Ламаник слышал его разговоры и ругань с предметами обстановки, но боялся высказываться об этом открыто. Пугала не то чтобы агрессивная реакция или отрицание — скорее, не хотелось знать наверняка. Но Ламаник, разумеется, знал и так. Иногда Уилл терял нить разговора, минут на пятнадцать зависая в прострации, а потом хватался за голову и едва ли не на четвереньках уползал из комнаты Ламаника. Его мучали мигрени, а один раз Ламаник проснулся посреди ночи из-за крика из соседней спальни, быстро сменившимся на тихое бормотание, в котором отчётливо слышалось только «пожалуйста» и «уходи». Остальное же сливалось бессмысленным потоком звуков. Уилл сходил с ума, а Ламаник никак не мог ему помочь. После того случая Сайфер тщательно выдерживал дистанцию, пресекая любые попытки сближения. «Просто попроси, если тебе что-то нужно, в остальном нет необходимости», — вздыхал он и убирал от себя чужие руки, не позволял себя обнять, отсаживался ещё дальше… Ламаник думал об этом прямо сейчас. Думал, нервно комкал край одеяла и с ненавистью пялился в потолок. За тоненькой отсыревшей стенкой были отчётливо слышен сдавленный, будто в подушку, плач. Ламаник пытался уснуть, накрывшись с головой, но всё равно слышал. Несомненно, Уилл страдал. Человек, вокруг которого всё теснее смыкался мир Ламаника, страдал, и что он мог с этим поделать? С того самого вечера Уилл не сажал его под замок, но Ламаник узнал об этом только сейчас. Это было даже смешно. Дверь под его ладонью скрипнула и легко поддалась, открывая пустой, тёмный коридор — и ещё одну дверь в самом его конце, и распахнутое окно. Он мог бы уйти прямо сейчас, если бы захотел. Он мог бы… В комнате Уилла Ламаник не был ещё ни разу, но даже не подумал разглядывать в потёмках очертания обстановки. Он лишь подошёл к чужой кровати, сел на самый край и застыл, не зная, что делать дальше. Уилл вёл себя страшно, страшной казалась непредсказуемость его психического расстройства, которое Ламаник не понимал совершенно, но здесь и сейчас он просто-напросто не наскрёб в себе сил для страха. Просто хотелось сделать — хоть что-то. Нелепо и жутко, но в том, в каком Уилл был состоянии, Ламаник слишком отчетливо чувствовал свою вину. — Уходи, — едва слышно попросил Сайфер. — Всё нормально, иди спать. Кажется, он вообще не удивился, что Ламаник пришёл к нему. Может, посчитал его ещё одной галлюцинацией? Ламаник не хотел знать. — Может, хватит уже меня выгонять? — вздохнул он и подсел чуть ближе. — Ты перестал меня запирать, значит, я волен идти туда, где хочу быть. Подвинься, лягу с тобой. — Стокгольмский синдром, Ламаник. Иди к себе. Тот усмехнулся и не посчитал нужным отвечать на подобный бред. Наугад нашёл в темноте лоб Уильяма и накрыл ладонью. Лоб показался ему горячечно жарким — а может, его собственные руки были слишком уж холодны. — Хватит твердить это с таким видом, будто это что-то значит, — всё-таки заставил себя ответить он. — Ты несёшь чушь. Подвинься, или я лягу на тебя. — Ладненько, — делано спокойным голосом отозвался Уилл и подвинулся к стене. Лицо у него было такое же — полное каменного, неестественного спокойствия, с вежливой улыбкой, не имеющей ничего общего с его обычной манерой улыбаться. И всё же он поддался, так что Ламаник быстро юркнул под одеяло и подтащил мужчину к себе, насколько позволило неудобное положение тел. На сей раз Уилл почему-то не сопротивлялся. — Я вижу, что тебе херово, — тихо сказал Ламаник, внутренне противясь желанию коснуться губами красивого смуглого плеча. — Нет никакой нужды корчить из тебя мученика, я ведь уже здесь. Скажи, чем я могу помочь. — Не понимаю, о чём ты. — Ты меня ненавидишь? После того, что я пытался сделать? — Ты был в своём праве. Я похитил тебя, принудил жить здесь, в заднице мира, в не самой приятной компании… — Да, ты меня похитил. Этому нет и не может быть оправдания, — Ламаник протянул руку и осторожно убрал пряди волос, прилипшие к его взмокшему лбу. — Да, из-за тебя я живу в заднице мира. Но твоя компания не так плоха, как ты думаешь. Я ведь мог уйти хоть сейчас. Но я не хочу уходить. Называй это, как хочешь, хоть этим чертовым Стокгольмским синдромом, но тебе становилось лучше. Что бы там с тобой ни было, ты шёл на поправку. А теперь тебе снова плохо. И если это случилось из-за меня, я собираюсь это исправить. Даже если теперь ты действительно меня ненавидишь. — То есть, ты здесь из жалости? — в голосе Уилла что-то дрогнуло и сорвалось. Ламаник криво улыбнулся ему в темноте, не зная наверняка, увидит ли он эту улыбку. Под одеялом его ладонь коснулась низа живота Уилла, и тот вздрогнул — сильнее даже, чем его голос секундой ранее. — Я знаю, что всё испортил, — повторил он нетерпеливо, будто бы с раздражением. На самом деле — волнуясь. — И я хочу вернуть всё назад. А ты теперь говоришь с кем угодно, со сраным шкафом, с чайником, собственным отражением, но не со мной! — Не надо, — пискнул Уилл, отодвигаясь назад ещё сильнее. — Да с хера ли нет?! — Если тебе что-то нужно, просто скажи, — повторил набившее оскомину Сайфер и весь как-то сжался — насколько это в принципе было возможно для такой дылды. — Ты меня ещё хочешь? — в лоб спросил Ламаник и даже дышать перестал — от жути и от собственной смелости. Предположим, вытрахать болезнь из Уильяма он не мог. Предположим, даже дурацкий голос в его голове сейчас тревожно заткнулся, но Ламаник не знал, как показать иначе, что он здесь по собственной воле и серьезен в своих намерениях. Потому что, чёрт подери, хочет этого — и по десятку других причин. — Потому и прошу идти к себе. — Никуда я не пойду, — тихо отрезал Глифул. — Даже не надейся. — Ты же понимаешь, что если я начну, то не остановлюсь, даже если ты попросишь? И что-то тяжелое, напряжённое, будто бы чужое послышалось в его голосе, от чего у Ламаника пробежал холодок по спине. — А я, по-твоему, попрошу? — Прости меня, — прошептал Уилл, за бок подтаскивая его к себе, — прости, пожалуйста. Ламаник не ждал этого движения и инстинктивно дернулся прочь, но Сайфер держал крепко. Сухой и жаркий рот мазнул по его скуле вскользь, руки — такие же сухие, горячие, — задрали футболку, стянули мешковатые спальные штаны. Ламаник испуганно трепыхнулся, когда колено Уилла настойчиво раздвинуло ему ноги. Мужчина вжался между его бёдер, жадно лизнул горло, затем — губы, затем плечо. Он стиснул запястья Ламаника дрожащими пальцами и впечатал в подушку над головой, без труда уместив оба запястья в стальной хватке одной руки. Ламаник и не собирался сопротивляться, он пришёл к Уильяму сам, но расслабиться до конца не смог. Он не думал, что даже сейчас Уилл будет держать его силой. Это было… обидно. — Прости меня, — лихорадочно шептал он между всхлипами и мокрыми поцелуями куда придётся. — Прости, Ламаник. Он, судя по всему, до этого ни разу не был с мужчиной в постели, а потому понятия не имел, как и что трогать. Его неловкость, вопреки проявлениям силы, подкупала, а ещё с довеском компенсировалась истеричным энтузиазмом. Ламаник и сам ни разу не заходил так далеко, а потому не имел подходящих ориентиров, но, казалось, это было почти закономерно — то, что происходило сейчас. Новый этап потери контроля, новое осознание: ему и страшно, и тошно, и хорошо до болью сведённых мышц, когда Уилл касался его вот так. Когда вообще касался его. И когда просил прощения, будто это в самом деле имело значение. Лучше бы выпустил руки и доверился ещё один блядский раз, в самом деле (словно это не Ламаник пытался перерезать ему горло, когда Уилл доверился ему в предыдущий момент близости). Ламаник не сдержал хриплого вскрика, когда Уилл начал растягивать его пальцами. Уильяма лихорадило, он был не в состоянии думать трезво и уж тем более не подумал, чем заменить смазку, а потому проникновение отозвалось рваной, пронзительной болью. Ламаник дёрнулся и зашипел. И тут же тёплые губы, шепчущие извинения, накрыли его губы, пальцы Уилла скользнули глубже, с силой разошлись внутри, скользнули назад и обратно, и Ламаник принял их движение — задыхаясь от жгучей смеси ощущений и страха, упоенно вылизывая горячий рот. Больно было даже от пальцев, но их уже было мало. Если бы Уилл посмел остановиться прямо сейчас, Ламаник возненавидел бы его всем сердцем. Но Уилл не соврал. Останавливаться он не собирался. Ламаник едва успел зафиксировать момент, когда Сайфер начал активно шуровать рукой по тумбочке у изголовья. Видеть презервативы здесь и сейчас было даже забавно. Уилл готовился? Знал, что это случится? Считал, что Ламаник сам придёт и сядет ему на член, или надеялся на это? Ламаник мог бы развеселиться, воображая, как его похититель, смущаясь и запинаясь, впервые за годы выходит к доставщику продуктов и просит добавить к следующей партии упаковку гондонов, но, видит Бог, сейчас ему было не до смеха. Его ноги лежали у Уильяма на плечах, сам Уилл практически повалился на него, вдавливая в койку всем весом. Пальцы с силой стискивали его бедро, а крупный, горячий член с жалким количеством смазки на презервативе упирался между ягодиц. Уилл надавил сильнее, за бедро потянул его на себя и плавно скользнул внутрь. От резкой боли Ламаник выругался и тут задохнулся, выгнулся в позвоночнике и кулаком толкнул Уилла в грудь, но лишь пришёл в ужас от осознания, насколько несоизмеримы их силы. Извинения, льющиеся бесконечным потоком, оборвались коротким, жалобным всхлипом. Уилл качнул бёдрами. Его член проник в Ламаника глубже, дюйм за дюймом, наполняя до ледяной дрожи по телу, а губы прижались к пульсирующей жилке на шее. И следующий стон, который издал Ламаник, был следствием вовсе не боли и страха. На бесконечные «прости» Уиллу перестало хватать дыхания, и, будь Ламаник сейчас в более вменяемом состоянии, он обязательно съехидничал бы на этот счёт, но ему было не до того. Уилл умудрялся сочетать жёсткий ритм с лаской, и Ламаник откровенно терялся среди контраста ощущений. Ему, чёрт подери, нравилось — и неимоверно тянуло залепить этому сукину сыну по морде. А потом Сайфер случайно сменил угол проникновения, и Ламаник вскрикнул звонко и зло, до того наслаждение, слишком резкое и полное, походило на боль. Он кончил, впившись зубами Уиллу в плечо. Внизу живота вспыхнуло и судорожно стиснуло, будто стянуло в охапку сразу все нервные окончания в теле. Он сдавленно взвыл, не разжимая челюстей, с безумно пошлым шлепком насадился на движущийся в нем член и задрожал в болезненном, конвульсивном удовольствие. Уилл кончил следом за ним. Без стона, без единого звука, только выдохнул громче и дольше прежнего. После они долго молчали. …а потом Ламаник услышал совсем тихий всхлип, за ним ещё один, уже громче, потом ещё и ещё, по нарастающей, пока Уилл не ткнулся лицом ему в грудь. Больной надрыв в его плаче был настолько жутким, что Ламанику очень хотелось заткнуть уши. — Уилл? — непонимающе позвал он. — Уилл, ты… ты чего? Твою мать, да какого… Растерянный, он прижал мужчину к себе, погладил трясущуюся спину, крепче прижал голову к своей груди. Почему Уилл плакал? Мгновением назад для самого Ламаника всё стало необычайно просто. Словно бы в голове прояснилось, но, очевидно, легко быть не могло. Или не должно было. Уилл ведь тоже любит его, так? И в чём проблема? Чего тогда так горестно плакать? — Ты хороший, — зачем-то прошептал Ламаник, путаясь пальцами в мягких светлых волосах. — Я не сержусь, Уилл, всё в порядке. Ты хороший, ты замечательный, только не реви. Уилл плакал страшно. Наверное, только в этот момент Ламаник осознал в полной мере: Сайфер действительно болен и нуждается в помощи. Не той, что заключается в спонтанном ночном перепихе, не в патетичном «я рядом» или «ты такой замечательный». В его истерике было слишком много такого, чего не бывает у психически стабильных. К Ламанику он жался, как к последнему и единственному человеку на всей планете. Ламаник будто бы на своей шкуре почувствовал то раздирающее душу одиночество, от которого этот человек мучился долгие годы, которое довело его до расстройства. Шепча ему на ухо что-то успокаивающее и глупое, он снова и снова гладил его по голове — пока за окном не забрезжило розовое золото солнца, а Уилл в его руках не притих, временно накрытый усталым забытьём. Тогда Ламаник понял: с этим пора кончать. Сколько времени он провёл здесь? Полгода? Пару месяцев? Было холодно, а куртка Уилла оказалась велика ему в плечах, но Ламаник укутался в неё, уютную, прежде чем шагнуть за порог. Океан был мазутно-серый, белая пена таяла на острых валунах, разбросанных вдоль побережья. За время жизни здесь Ламаник впервые вышел из дома. Дорогу к маяку он нашёл сразу: узкая тропинка петляла и вела в гору. Тропа была дикой и узкой. Чувствовалось: всего один человек мерил её шагами, сделал её под себя через скалы, через бурную поросль колючего кустарника и трав. Он, да редкое зверьё. И это тоже следовало подвести к концу. Маяк встретил его пустотой и чувством какой-то глубокой ненужности. По витой лестнице Ламаник поднялся на самую вершину. Приборная панель была совсем новенькой, автоматизированной, функциональной — наверное, здесь уже и ни к чему был смотритель. Никому не нужный, никому не мешающий. Ламаник поднял трубку допотопного телефона, набрал номер службы Спасения и, вздохнув, сказал оператору: — Меня зовут Ламаник Глифул. Моему другу на маяке у Шердлоу нужна помощь. У него был приступ, и мы не можем уехать своим ходом. Нужно, чтобы за нами прислали бригаду.