***
Хотите знать, как Куроо докатился до жизни такой? Все началось те самые три недели назад, и три недели назад Куроо не придал никакого значения приблизившемуся к Земле Спутнику — разве что отметил усилившуюся бессонницу, которую нельзя было прогнать даже тонной подушек на своей голове. Ему постоянно мерещился тихий стук, как костяшками по пустой металлической бочке, от белого света Спутника по ночам хотелось выть или спрятаться в самую темную комнату, что Куроо и делал. А потом и вовсе предпочел остаться на работе на ночь — то был третий день, точнее, ночь без сна, когда он, наконец, смог хотя бы вздремнуть, сидя за столом. На следующее же утро его прическа вошла в пик своей катастрофичности, о чем ему не преминули сказать на работе. Работа. Да, с нее и стоит начать. Путь у него все же получился примечательный. Куроо начинал с самых низов — лаборанта в химической лаборатории, и был в свое время крайне тем доволен. По жизни не особо заботясь о деньгах, а в юности и вовсе искренне полагая, что монеты будут сыпаться на него с неба (а еще их легко можно подделать, сплав плевый, нужно просто иметь хороших друзей во все той же лаборатории и где-нибудь на фабрике), об оплате не пекся. Его платой были знания, за которые, Куроо был уверен, его со временем щедро вознаградят. Посему он радостно вырвал ключ в лабораторию у подозрительно довольного профессора (которого потом Куроо не раз мысленно проклял) и отправился в неизвестный еще пока для себя мир настоящих чудес. Стоит заметить, что большего скептика относительно магии, чем Куроо, встретить было сложно. Всему в этом мире есть рациональное объяснение, в этом он был твердо уверен. Просто если ваше рациональное объяснение не работает, значит, оно недостаточно рационально или просто в корне неверно. При этом он никак не заблуждался на счет самоуверенности многих своих собратьев ученых — порой решение, которое потом будет единственно верным, при выборе кажется совершенно абсурдным, диким и неправильным. Носиться своей ученостью и скрывать от других свой секрет успеха он не планировал. Наверное, поэтому еще студентом он заработал себе репутацию человека, который всегда выслушает все точки зрения — не из вежливости, лишь потому, что никто не знает, чье именно решение будет верным. В этом плане среди своих коллег он был белой вороной — его не стесняли привычные догмы, не восхищало собственное положение одного из лучших на курсе. Поэтому, когда ребята из его группы дружно разбежались по именитым конторам сразу после окончания обучения, он решил остаться, пока у него еще было время узнать больше. Где еще научишься, как не в университете? На первых порах совершенно бесплатно и на чистом энтузиазме он впахивал по двенадцать часов кряду: то ударялся в медицину (и стойко выдерживал атаки на его опыты от юных студентов медиков — их белоснежные котелки ни с чем нельзя было спутать, поэтому и прятаться от них было проще простого), то уходил в промышленную химию (с этими было сложнее — вычислить их по единой униформе не получалось, а ребята они были бойкие, куда бойчее врачей), а то и вообще жег горелки ради разноцветного пламени. К сожалению, как он выяснил в первый же месяц своей практики, синтезировать еду из кислорода у него не выйдет, как ни старайся. Перед Куроо встал выбор: либо требовать презренное золото, либо искать еще одну подработку. За свое любимое дело он денег брать не хотел — был у него такой бзик, точнее, страх, что всю романтику и поэзию в его околонаучном балагане убьют деньги. Приятель предложил ему отличный вариант — он должен был всего несколько часов в день стоять за конвейером, собирая пулеметы. И он согласился, рационально, как он считал, продумав, что выбор с дополнительной подработкой был единственно верным. Так Куроо считал. То был его пятый год в университете. Спустя еще год Куроо не стеснялся делать деньги даже на том, что вообще разговаривает. Каждый минута его дня была расписана, и в лаборатории времени он проводил ни секундой больше предусмотренного. Он уже полгода как ушел с той самой подработки, что ему так любезно предложили, и ни один студент не получил от него совета за просто так, что уж говорить о курсовых работах или докторских. Он не мог заставить себя даже подойти к шкафу с реактивами. Куроо понял, что деньги, конечно, могут отбить всю любовь к творчеству, но куда надежнее ее может отбить их отсутствие. Предательство и голодовка тяжело им переживались, пока не состоялся любопытнейший разговор. В тот день, Куроо это помнил, стояла ясная солнечная погода, сам он, вместе с преподавательским составом, обосновался в оранжерее и незаметно грелся под лучами мягкого солнца. За прозрачными стеклами был виден город. Вообще, Куроо не особо засматривался на него, но в тот день в лучах того рыжего солнца он был почти красив — всюду желтоватый, серый или ржавый металл, торчащие высоченные шпили, задевающие облака, безумно синее небо, как кобальтовый порошок, в котором мерно плыли громоздкие цеппели и небольшие дирижабли. В оранжерее же было приятно тепло, пахло дождем и землей, и он впервые за пару месяцев делал что-то для себя — пока что просто толок цветки джунгарского аконита, мыча себе под нос песенку, услышанную утром на станции. Незаметно для него оранжерея опустела, так же незаметно завязался разговор с его бывшим наставником. — Мальчик мой, — сказал ему профессор — тот самый, что так бессовестно надул его с оплатой, а сейчас не скупящийся на премиальные аж два раза в месяц, — нет ничего на свете дороже времени. Его — увы! — не разменяешь в банке и на него не купишь дом, но вот оно закончится — а вместе с ней и ты. Одна из немногих необратимых реакций, если говорить нашим языком, коллега. Выйдя в тот день из оранжереи, назад Куроо уже не вернулся. Он, кажется, даже не подал заявление на увольнение — да и черт с ним. Кажется, тот профессор догадывался об этом, раз его даже никто не искал. По сей-то день. И вот теперь рассказ пойдет о нынешней работе. Если бы кто-нибудь спросил Куроо, что в его жизни стало поворотным моментом, он бы сказал, что, наверное, сама мысль об отсутствии поворотного момента стала им. Если вы понимаете. Слова старика заинтересовали Куроо. Так сильно, что он не переставал думать об этом день и ночь. Почему он никогда не задумывался над этим? Невозможность вернуться назад: как те лепестки, которые он безжалостно превращал в лохмотья — они уже никогда не стали бы цветком, но могли стать чем-то другим. Но если нужно не другое. Если он не хочет, чтобы реакция доходила до конца — и в этом найти ее конец — что нужно сделать? Как это сделать? Куроо буквально почувствовал, как его руки горят, зудят от нетерпения и адского желания дорваться до лаборатории, хоть какой, хоть захудалой, и чуть не расплакался. Плакать с хоть и небольшим, но все же надежным финансовым мешком сбережений было почти приятно. Как бы смешно ни было, но работу Куроо нашел буквально на той же неделе и не без помощи старых приятелей с цеха. — Там как раз нуждаются в таких психах, как ты, — сказали ему, вручив визитку с тисненым адресом и мудреной подписью. — Если ты действительно не дурак — а ты вроде не дурак, Тецуро, — то тебя там с руками оторвут. А уж ты не продешеви. Куроо пообещал не продешевить. В тот же вечер он договорился о встрече, и на следующий день бодро вышагивал в центр города за своей должностью. Университет отнюдь не был маленьким, но мурашки побежали по спине Куроо, когда он увидел поражающий воображение небоскреб — конца его просто не было видно. В высоких окнах в стрельчатых арках отражалось унылое серое небо — нормальное явление для такого времени. Ворота постоянно открывались и закрывались, пропуская и выпуская толпу людей. Последнее, что можно было увидеть на небоскребе — огромные часы — это их звон был слышен всему городу. Уже тогда он приготовился ободрать их как липку. Кем бы они там ни были. В действительности же условий у него было всего три: много денег, много времени и никакой бухгалтерии. Шесть лет горбатясь в университете Куроо смог заработать себе достаточные знания, чтобы его наняли еще до того, как он открыл рот. А когда все же открыл, то все равно наняли, просто чуть менее охотно. Бумажками Куроо отказался заниматься наотрез. С него хватило на всю жизнь вперед. И это ему с неохотой, но все же позволили, передав лабораторию в его распоряжение. — То есть, я могу делать все, что захочу, главное укладываться в сроки? — уточнил Куроо на всякий случай. Он уже представлял, как заполучит все богатство в свое полное владение. И то ли начальник попался слабовольный (или чуть менее хитрый, чем университетский профессор), то ли звезды сошлись в символ удачи, но уловка сработала. Наживку проглотили — ему вручили контракт, дружелюбно попросив никому не сообщать, где именно он работает. Взамен у Куроо была новая лаборатория, оборудованная такими инструментами, которые Куроо раньше даже не видел. Всю ночь он проворочался, пытаясь заснуть. Подскочил еще до рассвета, заварил себе пять кружек кофе одну за другой и двинул на работу еще до открытия станции, просто пешком. Про таких, как он, говорили, что они живут на работе и ради работы. Это правда: дома Куроо появлялся только чтобы поспать и сменить обстановку. Жить на работе он не мог, хотя первые недели именно это и делал: осваивал приборы и оборудование, сунул нос во все шкафы не только в своем положенном рабочем месте, но и соседние обошел. Вовремя сдавая все задания, что ему поручали, он выкраивал минутку и на собственные исследования, ему все равно никто не мешал. Остервенело гнался за движением времени, изучал доселе неизученные феномены, ставил опыты, вел журнальные записи, пару раз организовал такие взрывы, что на него жаловались с самой верхушки — ага, той самой, которая пряталась в облаках, но Куроо все было ни по чем. Он был в своей стихии: залетая в лабораторию с самого открытия, он носу оттуда не казал, пока его кто-нибудь не вытаскивал за ухо. Самое обидное, что всего этого ему было мало. Он постоянно считал, что делает недостаточно: чертов временной парадокс не желал поддаваться, сколько бы Куроо ни отказывался справлять дни рождения и игнорировать течение времени. Мысль, что обратного, с того света, пути нет, приводила его поначалу в восторг — задачу хотелось решить, не было ведь такой задачи, какой бы он не решил. Но вот годы неумолимо шли, Куроо не молодел, и мысль эта начала приносить и уныние, и где-то даже страх. Свои разработки и исследования Куроо бережно хранил в сейфе на работе, но основные документы лежали у него дома. Делиться ими когда-либо и с кем-либо он не планировал. Чему его научило время, так это ценить одиночество и отдых чуточку больше — и в итоге Куроо перетащил, все, что мог, к себе на квартиру, которая сейчас куда больше напоминала крохотный фабричный цех, чем жилье. Вот так вот он и жил — день повторялся за днем, и Куроо нравилась такая жизнь. У него было достаточно денег, чтобы перестать их считать, была любимая работа, но чего-то ему вечно не хватало. Все годы, проведенные в лаборатории, ушли — и сколько бы новых лет Куроо ни проводил в ней, те, прошедшие, не намеревались возвращаться. У него все было ощущение, что он гоняется за призраками, но в то же время почему-то был уверен в своей правоте. С каждым научным открытием оказывалось, что мир прост и элементарен, но сначала это открытие необходимо было сделать. И как когда-то был создан паровой двигатель, так, возможно, будет создана и машина времени. Хотя так далеко Куроо не замахивался. Важен был принцип. Итак, если переходить непосредственно к истории нынешней, и к тому, как же Куроо, тот самый, что пересаживал пауков за окошко и даже мух убивал, скрипя зубами, оказался на станции вокзала, со спрятанной в саквояже отрубленной человеческой головой, то она началась около трех недель назад. В день, когда прическа Куроо была особенно кошмарной. — Ты что, всю ночь от птиц отбивался, чтобы они на твоей голове гнездо не свили? А то я вижу явное свидетельство поражения. — Вызывай уже лифт, — огрызнулся Куроо. Ойкава озадаченно замолчал. — Уже вызвал. В подтверждение его слов лифт звякнул колокольчиком. Куроо, проведя рукой по волосам, попытался их как-то пригладить, но Ойкава только цыкнул — бесполезно. На фоне Ойкавы он действительно выглядел так, будто его всю ночь терзали в какой-нибудь подворотне, но что могло заставить Ойкаву выглядеть не с иголочки, Куроо просто не знал. — Тебе на какой? — спросил он Ойкаву. Тот улыбнулся. — Мне к звездам, Куроо-чан, — ответил Ойкава со смешком. Они вместе ездили на этом лифте уже черт знает сколько лет, и каждый раз повторялось одно и то же. — Могу только в ад спустить, — буркнул Куроо зло, и тут же пожалел. Ну вот что он на него ополчился? Будто это Тоору пришел к нему домой и по кастрюлям барабанил. — Да что с тобой? — Ойкава сам нажал на кнопку — ему действительно нужно было наверх, а Куроо потом всегда спускался вниз. — Ты сам на себя не похож. — Извини, — Куроо откинулся затылком на холодный металл и уставился на проползающие мимо этажи — их хорошо было видно за прозрачной оболочкой лифта. — Вообще заснуть не могу в последнее время, настроение ни к черту. Извини, что сорвался на тебя. — Извинения приняты, — благодушно отозвался Ойкава. — Отличный плащ, — добавил он, тоже извиняясь за резкость. — Спасибо. Твой тоже ничего, — церемонно ответил Куроо. Плащи у них с Ойкавой были одинаковые. Некоторое время они ехали в тишине. Куроо рассматривал, как по зданию туда-сюда снуют люди, как-то и дело вырываются из приоткрытых дверей клубы пара, вслушивался в звон механизмов. Ойкава постукивал тростью по железному полу. — Прекрати, пожалуйста. На нервы действует. — М? — Стук. Не стучи тростью. Ойкава оперся на нее и тяжело вздохнул. — Спутник подошел не вовремя, — негромко сказал он, и Куроо перевел взгляд с пустого обозрения пролетавших мимо конструкций на него — тот был серьезен, и говорил явно о работе. — Он должен был подойти через пару месяцев. — Так вообще бывает? — Еще и не так бывает, — мрачновато для себя обычного подтвердил Ойкава, — особенно когда нужно, чтобы было ровно наоборот. Ветер же в итоге поднялся. И еще сюрприз — ты слышал, нет? — Я, кроме как с тобой, вообще ни с кем не пересекаюсь. Просвети меня. — Какой-то умник свистнул весь груз с «Непокорного», — вот на этом моменте Куроо стало не по себе, а Ойкава, тем временем, продолжал: — Но знаешь, что самое смешное? Что это не первый раз, а до сих пор ничего не предприняли. — С «Непокорным» или вообще? — осторожно осведомился Куроо. Еще неизвестно, как Ойкава мог среагировать. «Непокорный» — не самое большое, не самое известное, но самое эффективное и мощное судно из всех, что Куроо знал. Что-то о нем ему рассказывали еще в университете, и он был слегка потрясен, когда узнал, что каждый день катается в лифте с его командиром. Ойкава в те годы тянул в лучшем случае на поручика «Непокорного»: очкастый, вечно со своей тросточкой, в щеголеватой жилетке, да еще и постоянно намеренно щелкал новенькими часами. К слову, тогда он поручиком и был, это позже парочка значительных побед помогли ему добиться чина капитана. Выше он стал, а внутренне поручиком и остался — Куроо с первого взгляда определил родственную душу, которая просто чуть больше преуспела в жизни. Поладить с ним оказалось на удивление легко: такой же преданный небу и своему судну, как Куроо — своей лаборатории, он всегда с полуслова понимал, что имел в виду Куроо, глаза его горели таким же безумным энтузиазмом, стоило только в его присутствии сказать «дирижабль». Про дирижабли в его присутствии лучше было не заикаться. Куроо только с земли видел эти величавые медлительные махины, которые всегда у него вызывали легкий трепет. Все, что он знал о них до знакомства с Ойкавой — что это огромная пустая машина, которая плывет по воздуху. А через неделю он уже спокойно мог идти инженером в поднебесную. Да еще и с рекомендацией. Хотя, что жаловаться? Рассказывал Ойкава увлекательно, у Куроо язык не поворачивался перебивать его все десять минут, что лифт полз на крышу. Почему-то слушать Ойкаву ему было немного грустно. Очевидно было, что все истории — действительно забавные, такие, с которых Куроо и хохотал, и кровь у него стыла в жилах — рассказывают ему не потому, что хотят. Просто больше никто и не слушает. Встретились два одиночества — что ж, Куроо не возражал, да и новости нужно было от кого-то узнавать. Ойкава даже обещал как-нибудь взять его с собой в полет, но Куроо быстро отказался. Даже подниматься на верхние этажи ему было некомфортно. И в то же время — любопытно до ужаса. При этом всем, занимался Ойкава в основном не пилотированием. Он действительно контролировал работу команды на борту, но его собственным приоритетом оставалось вооружение. Не «Непокорный» сделал Ойкаву капитаном. Это Ойкава сделал откровенно средний по размерам, скорости и жесткости дирижабль, непокорным. Оснащенный лучшими пушками, разработкой которых занимался сам Ойкава, «Непокорный» исправно ходил по небу столько лет, справляясь с такими задачами, с которых прежние команды не возвращались. Кажется, только после знакомства с Ойкавой, Куроо понял, что работает на полноценной военной базе — Ойкава еще смеялся до боли в боку, недоумевая, зачем же Куроо шел тогда сюда. Сам он к перестрелкам, боям и нападениям был более чем привычен, хотя меньше всего на свете он был похож на военного. Куроо, когда выскакивал из своей лаборатории — в саже, с порезами на лице и дымящимися волосами — он был больше похож на какого-нибудь нерадивого бомбардира, чем Ойкава, прошедший военное обучение и дававший присягу. Но это не мешало ему блестяще управлять двумя судами, одновременно пропадая в цехах, контролировать производство пушек и ракет, вечно проверять чертежи, вносить изменения, лично следить за состоянием своих кораблей. Как видно, до недавнего времени не мешало. — Вообще, — отрезал Ойкава. — И на кой-оно надо? Столько лет они с Ойкавой встречались в этом самом лифте — то Ойкава специально задерживал его, то Куроо, клацая по закрывающимся дверям, дожидался Ойкаву. Столько лет общались — обменивались новостями, шутили, делились таблетками от похмелья, а все же Куроо не свезло видеть Ойкаву в таком раздрае. Его детище, его любимый корабль, на борту которого было его другое детище — огнестрел — было столь позорно разграблено. Куроо мгновенно почувствовал себя идиотом. — На кой-надо? — передразнил Ойкава с иронией. — Ума не приложу, Куроо-чан! И зачем бы могли понадобиться три тонны оружия — пушек, пулеметов, винтовок, пуль, пороху, что там еще было… Ах да, парочка танков… твои, кстати, наработки там тоже были — что ты там делал с газом последний квартал? Вот можешь забыть, что ты что-то делал — теперь это будет распродано по всему свету. — Ойкава, поганец, вдарил по больному — Куроо несколько месяцев вкалывал над этим проектом, чтобы его просто взяли и украли? Тоору, успокоившись, вздохнул: — Предупреждая твой вопрос, понятия не имею. Не знаю я, что делать будем. — Да как так вообще… Цеппелины же так высоко в небе, их даже не видно. Как оттуда просто так взять и что-то украсть? Даже представить подобное было смешно. Не растворились же они в воздухе? — Если бы я знал, Куроо-чан, я бы уже в этом инноваторе сделал по дыре из каждой своих красавиц. Но, как видишь, я поднимаюсь сейчас с тобой, моих сокровищ со мной нет, и дырявить я никого не могу. Пока что, — многообещающе добавил он и поднял взгляд на счетчик. — О, мне скоро выходить. — Ты меня озадачил, — признался Куроо. — Получается, раньше груз тоже не доставляли по назначению? То есть, это массовая проблема? Сколько твоего оружия слили на сторону? Ойкава чертыхнулся сквозь сжатые зубы. — Они только вчера мне сказали, представляешь?! Что у них и раньше уводили целые партии. Ничего не делали, только посылали за ними следом, и никто не возвращался живым — рожки да ножки, и следы взрыва. Спрашиваешь, как свистнули у меня, Куроо? Так вот тебе ответ: я не знаю. Я был на «Диком Западе» вчера, а «Непокорным» руководил этот… мальчишка… — Куроо нервно сглотнул: лицо Ойкавы скривилось в бешенстве — на мгновение он стал почти уродливым. — И после этого я был высокомерен! Меня, хотя бы, не разводили, как малолетку, а теперь я поднимаюсь на этот дурацкий дром, и неизвестно, жив ли вообще этот идиот и моя команда… — Мне жаль, — пробормотал Куроо неловко. Ему действительно было жаль. Только толку с этого было никакого. — Наши и не такие дела проворачивали. Достанут и вернут, я уверен. — Знаешь, — цокнул Ойкава языком и улыбнулся — знал Куроо эту улыбку и уже внутренне приготовился обороняться, — что на тебе висит сейчас? — Топливо. Синтез… — Не столь важно. Можешь начинать забывать об этом проекте, — лифт звякнул, распахнув двери, и Ойкава, скинув пальто и перекинув его через руку, двинулся к выходу, — готовься допрашивать трупы. И Куроо готов был поставить весь свой счет в банке: даже Ойкава не сознавал, насколько попадёт в цель.***
В лаборатории был морг. Нет, мертвых Куроо видел и раньше, и напугать его бездыханным телом было нельзя. Но вот заставить задаться вопросом, какого черта эти тела — сколько их тут вообще, десять, двадцать? — делают в его лаборатории, очень даже можно. — Что здесь происходит? — спросил Куроо, накинув халат и включив освещение по всему периметру. Зажужжали дуговые лампы — дальняя, в самом конце комнаты, сверкнула и погасла окончательно. Превосходно. Просто замечательно. Кай — коллега Куроо, который работал в соседнем помещении — снял респиратор и очень, очень тяжело вздохнул. — Ты только не злись, — начал он своим спокойным голосом. Естественно, показатель раздражения Куроо разом сумасшедше взлетел вверх, как если бы на едва мерцающий уголек вылили канистру с керосином. — Кто злится, я не злюсь, — тут же рыкнул Куроо и, быстро достав из шкафчика кожаные плотные перчатки, натянул их и только потом пальцем откатил складную кушетку с мертвецом на ней в сторону. — Не знаю, кто тут злится, не вижу таких. — Куроо, их привезли из леса… — Вон оно как. — Да дослушай. Там был взрыв. — Ну надо же. — Были найдены фрагменты боеприпасов. Образца, как у нас клепают. Смотри, — Кай кивнул в сторону груды железа в углу, которую Куроо сразу и не заприметил. Зато сразу же заметил характерный значок клевера на стволе револьвера, что лежал сверху — гадать не надо, чье производство. — Ух ты. Надо Ойкаву к нам в преисподнюю спустить, думаешь? — выискивая респиратор предложил Куроо. Кай покачал головой. — Ему об этом пока знать не следует. — Он уже знает. — Что? Откуда? — Да кто ж его разберет. У него шпионская сеть по всему городу. — Издеваешься? — Издеваюсь, Кай, издеваюсь. Но даже рядом не стоял с тем, кто утворил вот это вот. А теперь посмотри мне в глаза и ответь: кто это утворил? Просто не хочу убивать невинных. — Куроо, если бы я мог, я бы разобрался с этим еще до твоего появления. Но у нас нет выбора. — У нас?! Это моя лаборатория, черт возьми! Моя! Да какого хрена?! Даже за непроглядно темными стеклами гогглов Куроо видел, как Кай закатил глаза. Ему весело, ну да. Это же не его лабораторию забросали десятком мертвых тел. — Ты драматизируешь. — Я еще не начинал. — Это просто новое задание. — Новое задание? Это какое такое новое задание? Сконструировать супер-тележку, способную и переносить мертвых и одновременно копать? Семь этажей выше, к инженерам, у себя никого из этих… — он небрежно махнул рукой и тут же дернулся, потому что задел чье-то плечо, — видеть не желаю. — Нам не нужно их закапывать. Нам нужно их… — Кай поджал губы, замолчал. Медленно снял гогглы. — Э? — …оживить. Лопнула еще одна лампа, но Куроо и ухом не повел: так нелепо и замер с распростертыми руками — в одной зажаты очки, во второй — да ничего нет во второй. Кай крепко зажмурился и ущипнул пальцами переносицу. — Я сейчас правильно расслышал? Нам доставили все эти трупы, потому что нам нужно их… оживить? — Да. — Оживить. — Да. — Нам. — Да. — Вот их вот. — Да. Куроо поэтично — потому что рифма — тоже часть поэзии, — выругался. Кай странно пожал плечами: вроде как и осуждал, а вроде как они здесь вместе на этой подводной лодке. — Черт побери, в голове не могу уложить, что они серьезно это просят. Требуют. — Я тебя уверяю, более чем серьезно. Ты сегодня ночевал дома, а я был на дежурстве. Их завезли еще в ночь, в районе четырех часов утра. Тут так все грохотало, небось, на верхних этажах было слышно. Высунулся из своей лаборатории, гляжу, к тебе тележку за тележкой закатывают, а у стен кордон, народ в штатском, да не как те, которых мы привыкли видеть, а настоящие в штатском. Из тех военных, что с твоим знакомым ходят. Знают, за какую сторону револьвера хвататься, если что. Высунулся я, короче, ну и все. Моя ошибка. Меня тут же хвать — и к тебе. Вежливо объяснили, что или я тебе помогаю, или помогают мне. Я выбрал помогать тебе, уж не обессудь. Куроо помолчал. — Ты вот сейчас сказал мне больше, чем за все время, что мы здесь работаем. А мы работаем через стенку уже дофига лет, Кай. — Куроо, с тобой говорить себе дороже, еще покусаешь и закончишь таким же одержимым. — Это было комплимент или оскорбление? — Прискорбный факт. Вернемся к нашим ба…трупам…не нашим…просто мертвым. От Ойкавы что-нибудь слышал? — Знаешь, буквально несколько минут назад он сказал мне прелюбопытнейшую фразу, — ответствовал Куроо, пробираясь к ближней лопнувшей лампочке. — Это какую же? — Что я буду допрашивать трупы. Со стороны Кая повисло тяжелое молчание. В этом молчании Куроо лишь изредка звякал ключом и шуршал проволокой. — И какие вести с небес? — Откровенно хреновые, — отозвался Куроо. — «Непокорного», кажись, покорили. — Что? — ошарашено — нет, разговорчивый и изумленный Кай — вот, что переплюнуло внезапную гору мертвяков в его лаборатории. — Как такое произошло? — Ойкавы на борту не было, — быстро сообщил Тецуро. — Он был на «Диком Западе». Кай прищурился. — Сразу дружка выгораживать? — А как же, — согласился Куроо. — Но, если серьезно, у Ойкавы большие проблемы. Тот пацан, которого ему навязали в команду, и заварил всю эту кашу, которую расхлебывать теперь будет Тоору-кун. Хотя я, если честно, тоже не понимал, с чего Ойкаву тогда как подменили, на людей не бросался, но был близок к этому. А теперь знаешь, понимаю его. — Куроо подошел, проверив работу лампы, повернулся к Каю. — Вот как он мне сказал, что весь мой — мой! — газ пустили, уж прости за шутку, по ветру — так и понял. Увидел бы этого штабс-капитана, кажется, накормил бы этими драгоценными эполетами… — Это просто газ, Куроо. Просто газ. Наши сделают еще, придумают что-нибудь. Забавно. Что-то похожее он сказал Ойкаве. Сегодня утром Куроо был удивительно слеп. — Это были семь месяцев, две недели и четыре дня моей жизни, Кай. Но в остальном да, просто газ. Годы улетели в трубу. Куроо сжал кулаки, от злости ему хотелось выть. Хорошо, если просто все взорвалось — Куроо надеялся и где-то был уверен в этом, в конце концов, это же было его детище — взрывоопасное настолько, что и перевозить его брались только лучшие. Хотелось бы, конечно, посмотреть, как рвануло — просто для собственного удовольствия, что этому самодуру-авантюристу ничего не перепало. Но если нет? Если какой-нибудь баллон уцелел, и тот самый пройдоха догадался свистнуть его — ну, вместе со всеми боеприпасами и самострелами, что еще не превратились в лужу. Что, если он догадается его…продать. Растиражировать. Куроо немедленно стало плохо: закружилась голова, и живот жалобно заурчал. — Ладно, — проморгавшись и попытавшись успокоиться, прохрипел Куроо, — мы-то тут причем. При вот этом всем. — Судя по тому, что задание проходит под грифом секретно… — Ага, и Ойкава в курсе. — Ойкава свой. — То есть? — То есть сейчас этот проект — наша контора против всего остального мира. Этот инцидент ставит под угрозу всех нас, не только оружейников, инженеров и пилотов. Ты вообще интересовался, для кого был твой проект? Ну конечно, нет. И для чего будет использоваться газ тоже, я так понимаю, не спрашивал? — Честно говоря, мне без разницы, где и зачем, — признался Куроо, не чувствуя никаких сожалений за свое равнодушие. — Единственное, что меня парит, и парит не по-детски — что его распродадут. Или изучат. Даже не знаю, что хуже. — Словом, ты перестанешь быть единственным сейфом для знаний и исчезнешь как его автор. — Точно. — За это можешь не беспокоиться. Уничтожено было все. Куроо навострил уши: таких подробностей он от капитана «Непокорного» не слышал, впрочем, может, тот и сам пока не знал. — Откуда это известно? — Пушки Ойкавы, тех парней с самой-самой верхушки, у которых еще орлы на куртках — все это уже давно на черном рынке. Поэтому это от него замалчивали. Вообще, больший процент всего краденого — именно его припасы. — То есть он был первым подозреваемым? — Да. Пока его собственный дирижабль чуть не превратили в бесполезную кучку проволоки. — Они об этом еще пожалеют… О том, что от того же Ойкавы скрывали, в смысле. К этому времени, может быть, все бы уже решилось. Интересно, сколько тот парень получил за сбыт оружия? — Нисколько. — Что? — перед глазами разом встали голодные дни университета. Каков подонок! — Да. Знаю. Все знают, что за наш товар он берет сущую ерунду, а оружие Ойкавы отдает и вовсе за одну медную монету. Он якобы борется со злом, ты представляешь? Самое смешное в этом, что лица его никто не видел. У Куроо от ужаса волосы на загривке встали дыбом. Ойкава никогда и ни при каких условиях не должен об этом узнать. Иначе грянет гром. Куроо бы на его месте сровнял все, что его окружало, с землей, но у него не было ничего, чтобы иметь возможность это сделать. А вот у Ойкавы она есть. — И этот… моралист решил, перепродавать краденое оружие у якобы плохих парней — отличная идея? — Куроо фыркнул. — Занятненько. — Сложно судить о его умственных способностях. Их хватало, чтобы уводить у нас караваны. — И теперь нам крышка. — Пока нет. Благодаря твоему газу, кстати. Очень удачно совпало: в этот раз он хотел ударить побольнее, а получилось так, что в итоге он получил ничего. Тебя же и в другую лабораторию переводили, пока ты с ним работал — признаться, я тоже регулярно ловил себя на мысли, что хочу сбежать, потому что если рванет, то с концами. Я слышал, что тут говорили, пока тебя не было — зарево было такое, что в небе еще долго дым стоял. Уже после взрыва наши прочистили лес и собрали все трупы. Пострадало много людей, и, вероятно, один из них — наш клиент. Вряд ли он сумел увернуться от взрывной волны. Но нельзя, чтобы история получила огласку. — Дай угадаю. Потому что они хотят, чтобы мы пошли против закона природы и поставили мертвяков на ноги. Ну да, есть с чего переполошиться, я полагаю. А потом по наши головы придут военные, и до свидания, Куроо Тецуро, ты выполнил свой долг перед этим миром. Улыбка Кая была примечательная, как у Чеширского Кота — понимай как хочешь, но все равно не поймешь в том смысле, который в нее закладывался. — Не притворяйся, Куроо. Вопросы этики тебя никогда не волновали, а законы природы — не ты ли говорил, что любые законы можно переписать? У тебя же руки чешутся взяться за это. — За мертвяков? Да кто я, по-твоему, такой? — Чтоб ты знал, мне не было так страшно в компании двадцати бездыханных тел, как стоять рядом с одним и вполне живым тобой. Они мертвые и ничего не сделают. А вот ты — живой. И с энергией в том или не том русле… — А шел бы ты в свою лабораторию, а? — Я бы с радостью. Но меня, боюсь, расстреляют. К тому же, Куроо. Если ты сможешь поднять того парня из мертвых, кто гарантирует, что ты не сможешь встать и сам, если тебя убьют, м? Куроо скривился, хотя Каю вряд ли это было видно за респиратором. — Я слишком уж высоко ценю свою жизнь и не желаю пока с ней расставаться. Ладно, мне наш капитан денег должен, еще сквитается, если что… Так сколько нам дали на это задание? Они ж все истлеют за год… — Тут самое интересное, Тецуро, — ответствовал Кай, и от того, как он это сказал, все внутренности Куроо сжались. — Неделю.***
Думаете, что Куроо с блеском справился с этим заданием? Ну, если вернуться к началу всей этой истории. Но не спешите. Неделя у Куроо выдалась такая, словно он нанялся работать в самый ад. Причем по малой ставке, доброй воле, на двадцать пять часов в сутки и на восемь дней в неделю. Такой суккуб низшего ранга под большим боссом, которому необходимо собрать тысячу душ за один день — вот таким мелким и ничтожным он себя чувствовал. Никто и никогда прежде не поднимал мертвецов. Важный момент, потому что пробовали-то многие, но зафиксированных документально случаев не было. Вот и руководство Куроо никто не составил — пришлось импровизировать на ходу. Что они сделали первым делом, так это определили, кому очеловеченное воскрешение будет не к лицу: тех, от кого остались одни угли, был поврежден мозг или большая часть туловища они сразу вывезли за пределы лаборатории. И сразу избавились от двух третей потенциальных воришек, за что их по головке гладить никто не хотел. Куроо только руками развел: за волшебством не к нему, новый мозг будет означать новые воспоминания, чьими бы они ни были. Поскрипев на него винтами, револьверами и зубами, руководство все же приняло его доводы на веру, а Каю очень захотелось в отпуск. Куроо много лет мечтал о том, что научится отматывать время. Всю свою жизнь он умел брать под контроль, руководил ей, как талантливый капитан — судном, и только упрямое время не собиралось покоряться ему и слушаться его запросов. Это начиналось с того, что он везде и всюду опаздывал, и заканчивалось тем, что он не успел оглянуться, как тридцать лет стали куда ближе двадцати, в которых он все еще мысленно пребывал. Кай, проработавший с ним через стенку приличное время, успел изучить его лучше, чем Тецуро полагал — он действительно вцепился в это задание руками и зубами. Ради работы ли? Куроо не обманывался: он делал это только и только для себя. Мысль о том, что он сможет управлять временем по своему желанию, возвращать его, даруя жизнь тем, у кого ее больше не было, теперь управлять ею полностью и только по своему желанию — о, если бы не проклятая короткая неделя, он бы смог насладиться этим процессом по-настоящему, но увы. Их гнали так, словно сам дьявол дышал им в спину, и если Куроо, который не был верующим — да никто и не был — это совсем не пугало, то Кая перспектива быть продырявленным отнюдь не прельщала. — Если мы сумеем, — пообещал ему Куроо тогда, пообещал серьезно, — если мы сумеем, я верну тебя назад, еще лучше прежнего. — Ну уж нет, — быстро отказался Кай. — Лучше прежнего не надо, Тецуро. И лучше все-таки не возвращай. Все заметки Куроо были подняты и очищены от пыли, все исследования, эксперименты, опыты пошли в ход. Тела, чтобы замедлить гниение, были тщательно растерты специальной восковой смесью, которую Куроо нашел в одном из древних свитков в библиотеке института. Раньше у него не было шанса опробовать ее действие, и опыта варки таких мазей у него не было. Что поделать — все бывает в первый раз, приговаривал он, следя за уровнем кипения смеси и то убавляя огонь, то прибавляя. Судя по тому, что отделение тканей от костей пока не планировалось, он все сделал верно, да и Кай постарался над морозильными камерами и капельницами, но как избавиться от мерзейшего запаха мертвечины они придумать никак не могли. Куроо чувствовал его даже через респиратор — самый отвратительный, самый тошнотворный запах из всех, что он когда-либо слышал. Вроде как это естественно: запах трупа у живого человека вызывает немедленное отторжение, да и забывается он не скоро. Куроо — редкий случай — каждый день бежал домой и час стоял под горячим-горячим душем, пытаясь стереть с себя этот запах. Не выходило — теперь от всего мира для него несло мертвецким смрадом. Всего тел осталось четыре. То ли к счастью, то ли наоборот, но дам среди трупов не оказалось, и Куроо провел весь первый вечер, изучая и анализируя тех, кого они сочли пригодными. Первому мужчине было примерно лет сорок, бородат, рыж, на полном обрюзглом лице — следы копоти, а под ними — ничем не примечательные хомячьи щеки. У него же был сильный ожог руки и ноги, рана в брюшной полости — весьма впечатляющей, нужно было признать. Гадая, сколько же кружек пива ежедневно выпивал сей почтенный джентльмен, Куроо переходил ко второму, едва ли не полной его противоположности. Тощий, длинный — ноги торчали с краю кушетки, совсем еще молодой, и, как с удивлением отметил Куроо, целый. Ожог рук и спины не в счет — по сравнению с другими, его цепануло совсем слабо, скорее, остатками волны. Какого черта он вообще забыл на этом празднике жизн…смерти, Куроо не понимал. А, вот еще интересный был экземпляр: какой-то мелкий — в прямом смысле — мужичонка, которому и без того явно небольшой рост укоротило взрывом ровно на одну голень, но с каждой ноги. С ним у Куроо было больше всех подозрений: лицо его сохранилось почти идеально, пока еще тоже молодое, но видно было, что достаточно вредное. С лица именно он лучше всех походил на прототип воришки, но интуиция вела Куроо дальше. Последний парень был ничем не примечателен от слова совсем. Это смерть наградила его отсутствием рук, а вот при жизни Куроо прошел бы мимо и даже не заметил, что прошел мимо кого-то. Волосы у него были самого обычного, русого цвета, лицо, с одной стороны тронутое огнем, было настолько обыденным, что любой человек, отвернувшись, и не вспомнил бы его. Вот на него бы Куроо и поставил. В том самом омуте наверняка могли водиться самые дикие черти. Вы уже поняли, правда? Мертвец ожил — хотите верьте, хотите нет — в пятницу, которая по дьявольской иронии судьбы оказалась пятницей тринадцатого. Впрочем, всю иронию судьбы оценить было как-то некому. Итак, мертвец ожил — это его голова сейчас, в эту самую минуту, находилась в саквояже Тецуро, а тогда — тогда она еще была у своего законного обладателя. Время действительно могло повернуться вспять. Но Куроо не имел к этому никакого отношения. В ту ночь Спутник горел так ярко, что зависимый от движений небесных тел Ойкава в лифте только при Куроо выпил три обезболивающие микстуры. И запил их двумя глотками водки. — Помрешь ведь, — беззлобно пожурил его Куроо. Ойкава только отмахнулся. — Поднимешь. Хотя, скорее, сам раньше сляжешь — ты себя в зеркало видел? За одного из своих подопытных сойдешь. — Да все нормально. — Я вчера в рейде был, — впервые с того дня, отметил Куроо, но вслух ничего не сказал, — привез всякого, — с этими словами он нагнулся и распахнул чемоданчик. Куроо с интересом заглянул внутрь. — Держи. — Что это? — спросил Куроо, взвешивая в руке непонятный смешной фрукт — по крайней мере он думал, что это фрукт. Ойкава хмыкнул. — Витаминки, Тецу-чан. Кушай на здоровье. И был таков. О сей передачке Куроо вспомнил только поздним вечером, когда, уставший донельзя, упал на шаткий стул и уставился в стену перед собой. Плод стоял именно там: с забавно торчащими листьями, чем-то напоминающими прическу самого Куроо, в чем тот усмотрел добрый знак. Да и Ойкава порой передавал ему мелкие подарки из рейдов, и вроде все было хорошо. Кай пробовать фрукт отказался наотрез и, попрощавшись и оставив на Куроо доведение опыта до конца, отправился домой. Куроо знал, как приготовить яд, что нужно делать, чтобы получить смертоносный взрывоопасный газ, легкосинтезируемое и быстрое топливо, но как готовить еду он искренне не представлял. Ранее Ойкава таких сложных задач не ставил: передавал ему апельсины, которые нужно было всего-то почистить, да какой-нибудь виноград, который знай да выплевывай косточки. У Куроо были подозрения, что варить фрукт было не лучшей идеей, но твердая шкурка упорно не желала слезать. Не желала она слезать и после варки, а потом и жарки. Он сидел в полной тишине, нарушаемой только гудением ламп и бульканьем капельниц, перед упрямым плодом и зло сверлил его глазами. Победить Куроо было не дано: глаз у фрукта не было, и сдаваться он, следовательно, не собирался. Единственным его плюсом сейчас было только то, что запах его сладостью перебил запах мертвечины. Приятный, к слову сказать, запах. — Студентов дурил, мазь варил, газы изучал, но чертов фрукт ты, Куроо Тецуро, даже почистить не можешь, — бесился Куроо, теребя челку. А есть хотелось страшно: до полуночи оставалось всего ничего, и ночевать он уже решил в лаборатории Кая, тот и ключи ему оставил. И ничего, кроме этого проклятущего плода, у него не было. — Ну вот и что мне сделать, чтобы тебя съесть, — пробурчал Куроо, взвесив еще горячий плод в руке и, гремя инструментами, полез в полку шкафа. Ничего интересного: ножницы, ножи, ножовки — ну не пилить же его, в самом деле? И почему Ойкаве слабо было привезти апельсины? Обычные человеческие сладкие апельсины. От воображаемого запаха у Куроо заурчал живот. Сладкие-сладкие, ароматные ароматные. Он принюхался. Запах будто стал слаще. Поднес фрукт к носу — о нет. Нет, определенно с кислинкой, это же… По рукам волной прошлись мурашки. Куроо застыл, чувствуя, как из-за холодного пота рубашка мгновенно прилипла к спине. Стараясь не дрожать и не медлить, он поднял взгляд на глянцевую поверхность шкафчика. И выронил фрукт. За спиной вздохнули. — Отойдите. Куроо послушно сделал широкий шаг вправо. Скосив глаза, он увидел, как к упавшему фрукту потянулась рука — длинная рука, когда-то белый рукав с вплавленными в кожу обрывками кружевных манжет, обгоревшие пальцы, ногтей нет. Другая рука — мало чем отличающаяся от предыдущей — потянулась к полке и выудила оттуда нож. Куроо перестал дышать и смотрел прямо перед собой. Послышался звук хрустнувшей корочки. Звон тарелки. За Куроо вновь стояли. — На вашем месте я бы не стал это есть, но дело ваше. Прошу. Нарочито медленно, пытаясь не дрожать, Куроо повернулся. Обе руки, которые он старался не выпускать из виду, держали перед ним тарелку, а на ней была долька того самого неподатливого фрукта. Внутри он оказался светло-желтым — надо же, Куроо представлял иначе. Он, почему-то, думал, что все это будет выглядеть иначе, но, случайно подняв глаза, с удивлением обнаружил, что он почти одного с ним роста. Ничего нового он не увидел, кожа в том же состоянии, что и раньше, когда он лежал. А вот глаза… Глаза Куроо до того не видел — сейчас мутные, затянутые белесой пленкой. Темно-серые белки, значит... А радужка прежняя — светло-песочного цвета. Прежняя в том смысле, когда он был живым. — Вы берете или нет? — требовательно переспросили Куроо. — Благодарю, — просипел тот, недрогнувшей рукой приняв угощение. А затем он упал в обморок.