Два обола

Замок стоял на высоком холме, нависая над деревенькой у подножия, как хищная летучая мышь. Крестьяне, что жили в этой деревеньке, боялись подходить к узкой, отвесной тропе, которая поднималась по крутому склону, боялись даже смотреть в сторону замка и всячески игнорировали его существование. И имя создания, которое, согласно древним легендам — наверное, таким же древним, как этот замок, — в нём обитало, упоминали только глубокими ночами и едва слышным шёпотом. Когда многие годы назад (единственный не совсем мёртвый обитатель замка всё равно не смог бы назвать точную цифру) жители деревни обнаружили первую осушённую досуха корову, они вряд ли подумали что-то вроде: «О, какое облегчение, он вегетарианец». Поднялась паника. Точились вилы. Складывались костры. По деревне шёпотом и в голос неслось «Вампир!», «Кровосос!» и «Чудовище!». Но то, что жило на холме, на который однажды рассветом штурмом пошли полдюжины смельчаков из деревни, не собиралось нападать на людей — и замок встретил самопровозглашённых охотников на вампиров пустыми коридорами, необжитыми залами, одинокими пауками и могильной тишиной. Коровы умирали нечасто, но долго. Нечасто, но долго до такой степени, что новая мёртвая скотина с годами стала приравниваться к свирепствованию в округе дикой стаи волков, а существо в замке стало не более, чем легендой и интересной, будоражащей страшилкой для любопытных детских умов. Сказать, что в замке живёт кровососущее чудовище, проще, чем объяснять, почему в старые развалины на самом деле опасно соваться. И дети велись. На древние бойницы поглядывали с опаской, на высокие башенные шпили — с благоговением. И только по ночам, собираясь стайками у окон, пересказывали друг другу истории о том, что много лет назад кто-то видел в узких стрельчатых проёмах дрожащие огоньки и крадущиеся тени. Для деревни всё это и правда превратилось в красивую, жутковатую легенду. Никто не знал, сколько лет замку — и тому существу, что в нём живёт. Акааши и сам потерял годам счёт. Он жил здесь достаточно долго для того, чтобы помнить, как в этом замке проводились пышные балы и устраивались приёмы для знати всей страны. Он знал здесь каждый камень, каждый поворот, каждую нишу и каждую обшарпанную вмятину на колонне. Когда-то замок был большой и красивый, когда-то Акааши мог кружить по главной зале под хрустальной люстрой в искусном вальсе, ведя за собой девушку в пышном платье, а сейчас от главной залы остался только старый сломанный орган, который никогда не оживал, люстра была укрыта чехлом, который никогда не снимался, а вальс… Акааши мог вести под руку разве что осязаемую пустоту и собственную мрачную тень. Забавно, иногда думал он, скитаясь по безлюдным коридорам огромной летучей мышью, как люди додумывают легенды о кровососах, пугая ими детишек, когда бояться здесь стоило вовсе не его. Акааши трогал пальцами клыки, которые аккуратно стачивал о серые камни, пробовал языком и каждый раз готов был смеяться: это было всё его оружие, с которым даже против вил и факелов не выйдешь. Клыки хороши, когда нужно впиться зубами в подставленную шею обездвиженной жертвы, припасть губами к пульсирующей, вытекающей толчками крови и осушить конвульсивно дёргающееся тело до дна — досуха, до смерти. По-другому Акааши не мог. Потому что тысячу раз пробовал и тысячу раз знал, что, как только губ касается хоть капля крови, пока есть возможность насытиться ещё, остановиться невозможно. Это было не во власти Акааши — и если ему когда-то и казалось, что в прошлой жизни он имел хоть какой-то контроль над ситуацией, то чем больше лет проходило в однообразной серости и тумане, тем больше Акааши понимал, что от той его сущности мало что осталось. Было ли ему страшно? Ничуть. Скорее… грустно. Любое желание жить стиралось с годами безразличия, любые эмоции обтачивались об облицовочный камень стен замка. Акааши напоминал самому себе бледную тень в зеркале, отражения в котором он всё равно не видел. Временами ему казалось, что у него отнимаются руки, он чувствовал себя больше мёртвым, чем живым, хотя именно таким, в общем-то, он и был. Его сердце не билось, даже когда он слышал запах крови, и казалось, будто ни одна присущая людям эмоция не способна заставить его снова почувствовать себя… живым. Акааши была не по вкусу человеческая кровь. Акааши предпочитал коров: они были единственной пищей в пределах досягаемости его сил, а крестьяне благоразумно защищались от волков, дерущих скот, а не от вампиров, их выпивающих. Хотя истошно воющие в полнолуние стаи, в которые сбивались одинокие волки, рыскавшие по лесам, не могли Акааши не тревожить: что им было здесь искать? Леса безлюдны, деревня защищена, в замке не живёт никто, кроме двух с половиной мертвецов. Акааши не знал, откуда в умирающей округе взяться волкам, но пока вой звучал в отдалении, пока его единственной еде не перегрызали глотки, загоняя в угол его самого, — его всё устраивало. Он, может, и был чудовищем, порождением тьмы, поганым кровососом — или как там сейчас пишут в древних легендах и пересказывают детям, — но кровососом покладистым. Он старался причинять людям как можно меньше неприятностей своим существованием, потому что — они могли не знать о вампирах ничего, но о том, что они хорошо горят, догадались быстро. — Тебе бы написать свою книгу, — мурлыкал над ухом Ойкава, увиваясь за Акааши неслышной, почти прозрачной тенью везде, куда бы тот ни пошёл. — Издать трактат. «Вся правда о поганых кровососах». Чтобы никто не смел говорить, какие вы ужасные создания, пока ты сам всерьёз пугаешь детишек, которые из любопытства лезут в твоё скромное жилище. Ойкава от скуки наступал ему на плащ, который всегда стелился за Акааши, потому что ему было ни к чему обрезать ткань — ей было удобно укрываться, когда возникала необходимость отступить, слиться с тенями и затаиться, а затем сверкнуть глазами из темноты и обнажить клыки. Этого было достаточно, чтобы детвора, раз в пару лет пробиравшаяся в замок через разрушенные решетчатые окна на самом пологом склоне холма, с писком убегала и больше никогда не возвращалась. Акааши пугал их — но только затем, чтобы оставаться одному как можно дольше. Иногда ему казалось, что это даже… весело? Но всё чувство азарта и преследования жертвы тут же терялось, стоило детскому хохоту затихнуть вдалеке, и Акааши возвращался к своему тусклому и серому ничему. — Я не могу принимать их с распростёртыми объятиями, — невнятно из-за отросших клыков отвечал Акааши, отмахиваясь от назойливой тени Ойкавы, — иначе моё скромное жилище перестанет быть моим. И… — И с коров ты наконец-то перейдёшь на здоровое питание! — саркастично усмехался Ойкава, хотя оттенки саркастичности в его бледном голосе ещё стоило потрудиться расслышать. — У тебя правда живот сводит, когда ты смотришь на людей? Акааши кивал, затем кивал ещё раз, на этот раз траурнее и исключительно своим мыслям. «Живот сводит» — Ойкава понятия не имел о вампирском голоде и о том, что Акааши испытывал на самом деле, глядя на живого человека. Адская лихорадка, пелена, застилающая глаза, непреодолимое, почти звериное, сродни волчьему, желание прыгнуть вперёд и вонзить клыки туда, где слышно, как циркулирует кровь, — и это лишь малая часть той непередаваемой палитры ощущений, которую Акааши испытывал на себе, если был недостаточно сыт. Это было не похоже на то, как если бы перед человеком поставили ароматную курицу — ощущение странное, вкуса курицы Акааши не помнил уже давно. Это было вообще ни на что не похоже. И он говорил, чтобы не продолжать повторявшийся из вечности в вечность разговор: — Правда. — Даже когда смотришь на меня? Вот тогда Акааши обычно разворачивался — и Ойкава по инерции проходил сквозь него. — Тебя ещё попробуй разгляди, — ворчал Акааши, содрогаясь от холодка. — В тебе давно нет крови, которую можно чувствовать, в тебе есть только… — …смерть, — жизнерадостно подсказывал Ойкава. Его сложно было уловить даже взгляду обычного человека — но Акааши не был обычным человеком. Поэтому там, где любой другой рассмотрел бы только серую дымку и лёгкое колыхание воздуха, Акааши видел дрожащий человеческий силуэт и призрачную — в буквальном смысле слова — улыбку на губах. Ойкава обыкновенно одёргивал высокий воротник своего богатого камзола, манерно поправлял жабо и лохматил волосы, будто говоря: «Ну, не дуйся». Акааши не знал, кто из них был старше, он или Ойкава, потому что оказалось, что они оба в своей человеческой жизни не помнили друг друга — только этот замок, пышные балы и роскошную жизнь. Условно Ойкава был старше, условно (по его рассказам, из раза в раз становившимся всё краше) Ойкава однажды просто проснулся в своей спальне, подошёл к ночному горшку, обернулся — и увидел на кровати своё мёртвое тело. Кажется, это был тиф, Ойкава сам говорил, что не помнит, и говорил обычно с оттенком печали, когда говорят о хорошей прочитанной книге или беседе с давним другом. Тем не менее у Акааши складывалось впечатление, что Ойкава боялся собственной смерти. В теории призраки не могли сойти с ума — но Ойкава уверял, что «ещё бы пара лет в компании с вот этим вот, и у меня бы точно получилось». Он был рад, что появился Акааши, потому что Акааши стал единственным, кто мало того, что мог их видеть и слышать… — Ты спасаешь меня от морального разложения, — шептал Ойкава, — словами не передать, как я тебя за это люблю. Хотя я по-другому и не могу… Ты в библиотеку? Чудесно, идём. Открой мне ту книгу про небесную сферу, пожалуйста, я хочу дочитать о звёздах. И Акааши вздыхал. Шёл. Открывал. Обрадованный Ойкава нависал над талмудами, водя прозрачным пальцем по строчкам, бормотал себе под нос древние названия звёзд и небесных тел, а потом тащил Акааши на балкон — и остаток ночи, пока Ойкава не спал и пытался искать созвездия, Акааши от скуки считал точки на небесном своде. Обычно он досчитывал до пары сотен, когда Ойкава в голос стонал: «О нет, снова ты», — и сквозь тяжёлые резные двери бесшумно просачивалась мутная тень. И в один из тех дней, когда яркая полная луна освещала балконную площадку, а Акааши прислушивался к далёкому волчьему вою, тоже. — Ты здесь, — невозмутимо сказал Ушиджима, держа руки в карманах своего длинного камзола. — Опять. Это была хорошая ночь. Лунная, ясная, свежая — в такие ночи стоило не считать звёзды, а просто смотреть в чернильную тьму, которая в другое время так хорошо скрывает блеск голодных глаз, и дышать. Иронично было лишь то, что никому из обитателей замка дышать вообще не требовалось. — Нет, — пробормотал Ойкава, тем не менее задыхаясь — от ужаса, — нет-нет-нет, уходи! Он струйкой просочился сквозь Акааши — и по его лицу Акааши видел, как он жалеет, что не может сброситься вниз, прямо на расстилающиеся по далёкой земле верхушки деревьев, потому что это избавило бы его от многих проблем, и от главной, по имени Ушиджима, — в особенности. Для себя Акааши за многие годы тесного общения с обоими (если общением можно называть участие в их конфликтах в качестве третьей стороны) так и не понял, какие их связывали отношения. Ушиджима был угрюм и молчалив и в основном занимался тем, что обитал в холодных подвалах, звеня цепями, а Ойкава, дымкой тягаясь за Акааши, на эту тему никогда не распространялся. Акааши знал, что они умерли примерно в одно и то же время, что они знали друг друга при жизни, что они… недолюбливали друг друга? Наверное, это было ещё мягко сказано. Потому что вот уже долгие годы Ушиджима хотел от Ойкавы одного и того же. — Сегодня хорошая ночь, — почти слово в слово повторил Ушиджима мысли Акааши. — Хорошая ночь для того, чтобы наконец-то уйти. Луна ярко… — Мы не уйдём сегодня, — отрезал Ойкава из-за спины Акааши. — Я не уйду сегодня. И завтра тоже. И через неделю, и через месяц, и через год! А вот ты — ты можешь идти, я не держу. Мне осточертело… — Ойкава, — стойко и хладнокровно, с буквально мёртвым лицом выдал Ушиджима, — я дал обещание. Я не могу уйти без тебя. — Как дал, так и назад заберёшь! — Ойкава из-за спины Акааши, видимо, чувствуя себя там в безопасности, набрался храбрости и показал Ушиджиме призрачный язык. Тот нахмурился. — Если так хочешь — у тебя была куча возможностей. Я здесь видел не всё. Я не могу так просто взять и… — Ойкава, иногда свою судьбу надо просто принять. — Вот ты, чурбан, и принимай! — Ойкава… — Ушивака… — Я клянусь тебе, если ты сейчас же… — Я клянусь тебе, если ты сейчас же!.. — Тихо! — рыкнул на них Акааши — и Ойкава за его спиной, секунду назад передразнивавший манеру речи Ушиджимы, тут же осёкся. Акааши скосил на него взгляд, ничуть не сомневаясь, что белки глаз наливаются кровью, и клыками больно прикусил губу, невнятно пробормотав: — Тихо. Слышите? На балконе наконец-то воцарилась тишина — и Акааши смог закрыть глаза и прислушаться. Одинокие сверчки среди крон деревьев. Ветер, волнующий листья и хвойные иглы в лесу. Каркающие на огромную полную луну вороны. И: — Что мы должны услышать? — прошептал Ойкава — и в ответ на его вопрос эхо донесло до замка далёкие отголоски волчьего воя. Ойкава будто покрылся холодком, тряхнул себя за рукава и поёжился. — Ох. На этот раз они ближе. Акааши кивнул, окидывая взглядом мёртвый лес под ними. Где-то возле самой линии горизонта с деревьев снялась, тревожно каркая, большая воронья стая. Кто-то их спугнул. Кто-то большой и… — ещё одна стайка поменьше взлетела и растворилась в чернильном небе — …и направляющийся в их сторону. — Хватит на сегодня звёзд, Ойкава, — пробормотал Акааши, поднимаясь с места. Он запахнулся в свой плащ, скосил взгляд вниз, затем снова на деревья. Прислушался. Треск сломанных веток — это ему показалось, или… — Какова на вкус волчья кровь? — улыбнулся Ойкава. — Дрянная. Как плохое вино. Акааши поправил воротник и, напоследок сочувственно пройдя сквозь рукав Ушиджимы, кончиками пальцев толкнул двери с балкона. За ним, пробурчав себе под нос что-то нехорошее, сквозь стену потянулся Ойкава. Ушиджима остался стоять — бледной, печальной тенью бесцельно бродящего по замку человека, который когда-то давно дал обещание, не отпускавшее его и по сей день. Им вслед тишину сквозь дверной скрип прорезал совсем близкий волчий скулёж и долгое эхо от далёкого лая. А утром… — Акааши. Акааши с опаской приоткрыл один глаз. Окутанный дымкой силуэт Ойкавы висел под балдахином, пропуская сквозь себя чистейший мрак — и одну полоску призрачного света сквозь неплотно задёрнутые, тяжёлые гардины. — Акааши, я знаю, что ты ещё не спишь, в деревне даже первых петухов не было, — Ойкава сделал попытку его растормошить — и, пройдя пальцами сквозь его плечо, выругался сквозь зубы. — Да ты же вообще не спишь! Поднимайся! У нас… — и неожиданно тихим, упавшим голосом завершил: — …у нас гости. Акааши взглянул на свет из-за гардин, сморщился и перевёл взгляд на Ойкаву. Тот болтал ногами в воздухе и тревожно покусывал свои бесплотные губы. — Деревенские? — поинтересовался Акааши низким голосом. Он прислушался: никакого гомона внизу, никакого треска факелов, да и брать вампира на рассвете, когда тень полной и огромной как никогда луны ещё даже не исчезла за горизонтом, — плохая идея. — Нет… — Ойкава выглядел растерянным. — А может и да, чёрт знает. Спускайся. И лучше бы тебе перекусить чем-нибудь по дороге. Акааши его не послушал — просто закутался в плащ и помчался к главному входу по бесчисленным лестницам, переходам и коридорам. Ойкава тревожным облаком увивался за ним, проходя сквозь стены там, где Акааши не мог, и выныривая у него перед носом. Временами Ойкава печально шутил о том, что стены замка такие крепкие лишь потому, что у них внутри кости людей, их строивших, но Акааши не чувствовал ничего, кроме могильной сырости и мёртвого холода — ничего, чем бы не был он сам. Главные двери, украшенные витиеватой резьбой, выросли перед ним, как всегда, огромные и внушительные, и Акааши остановился. Он не помнил, когда в последний раз эти тяжёлые, ржавые замки вылезали из петель, когда кованые створки выше самого Акааши раза в три распахивались, приглашая гостей. Парадный холл пустовал уже много лет: Акааши не нуждался в большой и громкой двери, когда у него были окна, тени и ночные крылья. И вот сейчас: — Что там? — спросил Акааши у Ойкавы, а затем — затем почувствовал. Этот запах он одновременно знал слишком хорошо — и не знал совсем. Даже сквозь тяжёлый металл пробивался густой, тягучий аромат крови. Это была странная кровь — Акааши не чуял такой ни у коров, ни у любых других животных, которыми ему приходилось питаться от частых голодовок. Не чуял он такой и у людей, хотя бог ему свидетель (тот самый, который послал на него это вампирское благословение-проклятие), Акааши уже давно не чуял настоящую людскую кровь. И этой странной крови по ту сторону двери было много. Акааши невольно прикусил клыками губу — с силой, чтобы протрезвить себя и справиться с наваждением. Взглянул на Ойкаву, который изобразил, как пожимает плечами, а затем пересёк холл, прошагал к огромным резным ручкам и впервые за многие годы, а может быть, и столетия, распахнул главные двери замка. На тяжёлых булыжниках в первых рассветных лучах, омывающих лужу крови, лежал, скрючившись, голый человек. Ойкава, высунувшийся было вперёд, отшатнулся с нечленораздельным, задушенным вскриком: «Боже, да, он точно такой, каким был пять минут назад!» У Акааши на мгновение промелькнула мысль, что уж кому-кому, а мёртвому вида крови бояться не следует. Но эта кровь не вызывала у него голода, этот человек не пробуждал в нём желание впиться зубами ему в глотку — скорее наоборот, глядя на него, Акааши чувствовал некое подсознательное отторжение. И он, этот человек, был определённо… — Мёртв? — прошептал Ойкава из-за спины Акааши, и тот покачал головой. — Пока нет. Я слышу, как медленно бьётся его сердце. У него было совсем немного времени на то, чтобы принять решение. Человек лежал в позе эмбриона, зажимая ладонями огромную рваную рану на боку, из которой пульсирующими толчками вытекала кровь. Такими же толчками из человека капля за каплей уходила жизнь: Акааши чувствовал, как замедляется его сердцебиение, чувствовал, что ему осталось недолго. Акааши вонзил клыки в губу — нет, никакого голода. Ничего. — Что мы собираемся с этим делать? — свистящим шёпотом спросил Ойкава. Акааши шагнул вперёд — кончик плаща прошелестел по кровавой луже — и, молча нагнувшись, поднял человека на руки. Он, человек, физически был куда более развит, чем сам Акааши. У него были извалянные в грязи выбеленные волосы, будто поседевшие, хотя сам он был молод — возможно, ровесник Акааши, когда он ещё вёл счёт своим годам. Акааши чувствовал под пальцами его горячие, в сравнении с ледяной кожей его самого, мышцы, вглядывался в мертвенно-бледное лицо и думал: зачем, для чего он это делает. — Ты его выхаживать собрался, что ли? — фыркнул Ойкава ему на ухо — и продолжал донимать дурацкими расспросами, пока Акааши стоически тащил человека по лестницам в собственную спальню. — Думаешь, его ещё можно спасти? Почему он притащился умирать именно к нашему замку? Интересно, где он оставил свою одежду? И откуда такая красота на боку? Наверное, напоролся на какой-нибудь сук в лесу… Или… — Ойкава, — негромко взмолился Акааши на последнем повороте, — известно, что это такое. Его укусил волк, — и, когда Ойкава прикусил губу, сумрачно добавил: — Этой ночью они слишком разбушевались. — Сюда бы охотника, — вздохнул Ойкава, словно потеряв интерес к человеку у Акааши на руках. — У меня при дворе был один, головы волкам сносил за один взмах топором. А сейчас он, наверное, уже мёртв. Славные были времена… Тело человека упало на кровать с громким скрипом, тут же продавив древние, как сам замок, одеяла. Акааши взглянул на то, как Ойкава отводит взгляд от голого торса, прозрачно хмыкнул и первым делом осмотрел рану. Её края, однако, были подёрнуты тонким слоем кожи, а сама рана, напоминавшая и правда выдранный волчьими зубами кусок плоти, уже остановила кровотечение и будто… пыталась залечиваться сама. Акааши покачал головой, но ничего не сказал; молча, сам себе удивляясь, побрёл за дождевой водой, которую набирал непонятно для каких прихотей, и потратил следующие минуты на то, чтобы оттереть чужую кожу от крови и промыть края раны. Под его пальцами едва слышно билось сердце, под его ладонями ходил пульс, и либо Акааши слишком давно не приближался к людям, либо этот человек и правда был из ряда вон, но Акааши показалось, что его сердцебиение росло и выравнивалось. Этот человек как будто исцелял сам себя — как… как вампир. Но Акааши не чувствовал в нём вампира. Вампиры были не такими. Кроме того — у человека точно билось сердце, а Акааши стук своего не слышал вот уже очень много лет. Он не знал, что делать с этой раной; просто ограничился повязкой и игнорированием ворчания Ойкавы о том, что этот человек испортит им всю жизнь. Под конец Ойкава обвинил Акааши в неуважении к тому, что завещали ему его предки, поставил в их монологе точку жирным «Ну и пожалуйста, я ухожу» и правда ушёл — уплыл и растворился в ближайшей стене. А Акааши смотрел на бесчувственного человека, слегка приоткрыв гардины, и, слепо щурясь от тонких полосок света, гадал. Гадал, кто он такой и что в нём особенного, гадал, почему не смог просто захлопнуть двери и оставить умирать на пороге замка. Что-то в этом человеке было не так, но Акааши не хватало знаний и умений, чтобы понять, что именно. Через какое-то время неподвижного наблюдения Акааши понял, что оказался прав: рана закрывалась и исцелялась сама. Здоровый цвет кожи постепенно возвращался, дыхание выравнивалось, сердце отбивало уверенный ритм, но человек не просыпался. И Акааши не испытывал большого желания его будить. К ночи, когда сумерки скрыли солнечные лучи, Акааши с облегчением раздвинул шторы насовсем и жадно уставился на восходящую луну. Наверное, где-то там, многими лестницами выше, Ойкава сидел на балконе и пытался пересчитывать звёзды — сколько Акааши себя помнил, им никогда не удавалось отыскать все за одну ночь, даже откопав в одной из бесконечного множества библиотечных книг старинные небесные карты. Сам он, простояв в одной наблюдательной позе долгие часы, с наслаждением поиграл пальцами — и только он собирался прикоснуться к стеклу, чтобы поймать ладонями в пригоршню яркий серебристый свет, как за его спиной раздался отчётливый скулёж. Акааши обернулся — и столкнулся со смотрящими на него в упор ярко-жёлтыми глазами. На его кровати вместо человека лежал волк. Огромный, серебристо-белый волк с длинной мордой, исполинскими лапами и острыми клыками. И этот волк смотрел на Акааши. Проклятье, только и успел обречённо подумать Акааши за мгновение до того, как волк обнажил зубы во второй раз и, потянув носом воздух, сорвался на утробное рычание, проклятье. Он притащил в замок оборотня. И на этой мысли — на этой мысли волк подобрал лапы к груди, вжал туловище в кровать и, разинув пасть, прыгнул прямо на Акааши.