Два обола

От красоты девочки захватывало дух. Она будто плыла впереди: края ее алого, богатого, отделанного ручной вышивкой плаща трепетали в такт ее легким шагам, длинные, до пояса, темные волосы спутались — то и дело приходилось сворачивать с тропы в поисках обходного пути. И будто бы она по ним шла с большей охотой, чем по обычной дороге? Оборачивалась, окликала его, краснея, извинялась, что задерживает, когда распутывала очередной колтун — волос тяжелый, много времени не занимало. А Иваизуми ничего ей и предложить не мог — откуда у него взяться ленте или дамской шляпке? Мог предложить отрубить косу, только даже ему, при всей его черствости, такое в голову не приходило. Да и он все равно не злился. Ему где-то даже нравилось смотреть, как она останавливается на перекрестке, оглядываясь на него — туда? Или же все-таки направо? Иваизуми, пряча усмешку, серьезно говорил, что нужно идти кругом — шли, а что делать? Она все равно никогда не узнала бы, что можно было пройти короче и быстрее, и делу это никак не мешало — к цели-то они упорно двигались. К вечеру, если продолжать в том же темпе, должны были уже быть на месте. Назад Иваизуми предстояло идти уже одному — в полном одиночестве и при свете пока еще желтой луны. Ему, по большому счету, все равно, когда, но хотелось бы оказаться у себя пораньше, до того хотя бы, как поднимется солнце. Весь этот путь, который они проделали за день, он мог пройти за несколько часов, а если удастся увести коня — так и за пару. До поселка осталось совсем немного, если бы Иваизуми поднажал — успели бы к ужину в таверне, но спешить не хотелось и по своим причинам: он очень не любил ужинать в новых местах. Девочка плыла впереди красным маревом, иногда убегала вперед, и тогда Иваизуми приходилось требовательно окликать ее — она послушно неслась назад, почти до непростительной близости, делала круг за ним и опять мчалась вперед. Иногда она начинала что-то напевать, иногда выискивала грибы по краю дороги, пока не стало слишком темно. Ей было скучно, конечно. Иваизуми, закинув ружье на плечо, шел позади, то и дело проверяя, на месте ли топор, и это все, что ей было видно. Он был не из разговорчивых, и наняли его не чтобы он сказки ей рассказывал. Первую половину пути она еще пыталась его разговорить, выпытать, скольких он убил, висят ли у него дома шкуры его трофеев, кто это были, как они выглядели, но очень скоро поняла, что затея эта дохлая. Иваизуми отвечал очень скупо или не отвечал вообще: не из вредности, просто таков был его принцип работы с теми, кто его нанимал. Если бы его нанимали разговоры говорить, он бы выставил совсем иную цену. Если бы взялся за это вообще. Но сказки он ей, сжалившись, рассказал, когда они остановились передохнуть — солнце как раз поднялось достаточно высоко, чтобы можно было не опасаться теней из тогда еще утреннего тумана. Деля пополам паек, они просидели минут двадцать, и ей все же удалось выпросить у него парочку историй. Она же не уточняла, какие, вот и выслушала сказки на его немного кровожадный лад. Не испугалась, кстати, совсем, только разозлилась слегка, что, видимо, он из вредности ей таких гадостей наговорил. Иваизуми промолчал, но мысленно не стал отрицать — ему приятно было разозлить ее, убедиться, что живая, не идеальная, как кукла — вот какой сейчас она и была. Все равно он точно знал, что надолго эта злость не задержится. Дулась она на него полчаса — сложно дуться, когда вы должны идти бок о бок несколько миль, да еще и когда это единственная живая человеческая душа поблизости. — Три мили, — громко сказал Иваизуми, чтобы она, даже убежав от него, услышала. — Не носись, побереги силы. — Хорошо, Иваизуми-сан. А мы зайдем поесть? — Поешь на месте, — отрезал он с раздражением — не улыбалось еще задерживаться. — А мне пора назад. — Как же без ужина?! Я настаиваю! Настаивает она. Иваизуми едва не фыркнул: совсем еще пигалица, а уже настаивает. Ну да она вообще не из робких, сразу было понятно. Еще как ее мать к нему направила, ясно было, что с ней будет и проще и сложнее одновременно. Проще, потому что она без пререканий согласилась двинуть даже до рассвета — тогда мысленно Иваизуми уже готовился к битве против девичьего подросткового упрямства и своими невысказанными аргументами чуть не подавился. Не закатив истерики, не переча, она просто согласилась, что это будет наиболее разумным решением. Тогда в сердце Иваизуми в первый раз что-то кольнуло — болезненно так, будто швейную иглу всадили. Он предпочитал думать, что это жалобно отдает печенка, но врать себе у него никогда не выходило. От него требовалось доставить девчонку в целости и сохранности. Иваизуми не мог похвастаться тем, что слыл лучшим охотником, у него не бывало геройских историй, из которых он бы вышел победителем, ничего такого. Единственное, чем он мог похвастаться, если этим вообще стоило хвастаться — по дороге с ним никто не умирал. А как из этого сделать дело, он позже и сам догадался: нанимался проводником, переводил людей из одного города в другой, встречал, отдавал товар, бывало, сопровождал целые компании. В пути с ним не было место смерти, которая забирала любую жизнь, посмевшую посягнуть на мрак темных лесов. Что ж, и про лес можно сказать тоже, раз уж он раскинулся по всей земле — только на открытых пространствах и встречались деревеньки и небольшие поселки. Набросано их было уйму по всей чаще, как хлебных крошек по столу, знай себе топай из одной в другую, но не тут-то было. Жители этих деревень носу за границы не казали, хотя редко они лежали друг от друга на расстоянии большем, чем в десяток миль. Все же ближе — безопаснее. Лес пугал людей своей мрачностью, хотя тут Иваизуми готов был поспорить. Красота в глазах смотрящего. Темные лапистые ели в свете полуденного солнца поблескивали и выглядели совершенно иначе, причудливые тени от верхних ветвей сосен и кленов скапливались на тропках, в тумане же густые, насыщенные краски будто разбавлялись, лес казался призрачным, полупрозрачным. Ведь что такое лес: множество деревьев, выкорчеванные корни, запах грибов или недавно прошедшего дождя, стрекот птиц. Сам по себе лес — живая, изменчивая красота, а сердце Иваизуми всегда было слабо перед красивым. Как и все красивое, лес не мог обойтись без чего-то уродливого. Как, приподняв мшистое бревно, обнаруживалось гнездо змей или тараканов. Чарующая магия, которая при свете дня была детской, почти наивной, при свете луны превращалась в магию настоящую — ту самую, которая и заставляла людей жаться по углам в страхе, что эта падаль однажды вырвется из лесной чащи и ступит на вспаханную человеком землю. В лесу жил волк. Не из тех, что бывали в стаях и изредка забирались в овчарни, докучая местным жителям, а того пуще — домашним животным. Таковые тоже водились, но внимания на них почти никто не обращал. Никакая стая такому волку была не нужна. Они всегда действовали поодиночке, а когда пересекались, встреча обязательно заканчивалось смертью одного из них. Тоже один из эффективных способов охоты: столкнуть их вместе, и если бы это была просто глупая тварь, оно бы, может, и сработало. Но оно практически никогда не работало. Обвести вервольфов вокруг пальца человеческими трюками было нельзя, тем более трюками общеизвестными, вот и приходилось выкручиваться. Тяжелее всего было, когда волком оказывался кто-нибудь из солдатов или охранников — вычислить их было практически невозможно, поскольку научившись ходить на охоту сами, они прекрасно знали, каких ловушек нужно избегать. Обвинять их тоже было чревато. И как же Иваизуми бесила человеческая тупость: указывая, бывало, по нескольку недель, на виновника всех смертей, он становился врагом всей деревне. А потом наступало полнолуние и, конечно, он был первым на очереди, за кем приходили дураки, и вторым, если у горе-волка хватало мозгов хотя бы попробовать отвести от себя подозрения. И, поскольку вместе с Иваизуми чудовище обязательно пыталось прихватить на тот свет с треть деревни, из врага он быстро становился героем. Сразу же после этого он быстро покидал поселение и больше никогда не возвращался. Еще одно правило, которое он свято соблюдал, поэтому и дома у него, по большому счету, не было — по крайней мере, надолго. Он просто перебирался на временное жительство в какую-нибудь комнату, и куда приходил только ночевать. Без работы, можно сказать, не сидел. Фраза «человек человеку — волк» в их краях обрела совершенно иное значение. В полной мере прямолинейное и исчерпывающее значение, которое расставляло все на свои места. Волком мог оказаться твой отец, твоя мать, сын, дочь, невеста или жених, старушка, что продает гусей по средам и просит пятак за самого жирного, бездомный мальчишка, перебивавшийся объедками — чего только Иваизуми не повидал. После смерти все всё равно возвращали себе человечески облик. Вряд ли людей можно отнести к тем трофеям, которыми принято хвастаться. Вот и не было у него ни дома, ни шкур или голов убитых им чудовищ. Не настолько еще спятил, комнаты человеческими головами увешивать. Хочется так посмотреть на них — выйди за изгородь после полуночи, но, если что, он предупреждал. С девочкой же получилось даже интересно: он сам прибыл в этот поселок за несколько дней до того, как начались убийства. На вторую ночь его пребывания там волк унес с собой в лес с десяток человек: незаметно, в полной темноте — крик подняла какая-то женщина, когда увидела, как темный силуэт, за голову тащит человека к изгороди. Уже мертвого, впрочем, но успели спасти других: тут же зажегся огонь, мужчины и женщины помчались за вилами, лопатами, топорами. Вскоре его попросили отвести девчонку к тете. У каждого жителя деревни был с десяток родственников, живущих в других местах — безопаснее, и всегда можно переправить самое дорогое, а то и сбежать самому. Вот и мать девочки прибежала к нему с двумя увесистыми мешками монет — только бы отвел, не жаль никаких денег. У Иваизуми глаза на лоб полезли: даже не серебряники, настоящее золото. — У вас никто никогда не умирал, — заламывая руки, взмолилась женщина, — доведите Хитоэ до моей сестры, у меня муж кузнец, мы не поскупимся… — а потом заплакала. Женских слез Иваизуми не выносил. И детских. И мужских тоже. Никаких, потому что чувствовал себя бездушным чурбаном и тупицей. Чего тут плакать, тоже не понимал: не на заклание же ведешь, а спасать, что сырость разводить? — Прекратите, — скомандовал он сухо. — Кто такая Хитоэ? Уже через полчаса ему показали Хитоэ. Он видел много красивых людей — и женщин, и мужчин. И всякий раз его сбивало с толку, как сильно их тянет к нему, а его — к ним. Чем он, обычный во всем — от ничем не примечательного (разве что чересчур хмурого) лица и до среднего роста, — привлекал к себе такое внимание, было неясно никому. Ему — в первую очередь, но он уже научился принимать это как должное, сохраняя себе и им время. Возможно, именно этого эти люди и искали от других и, по забавному стечению обстоятельств, нашли именно в нем. В конце концов, ему было даже удобно с ними — он перестал заострять внимание на этом, никогда не трепетал, как ребенок, не робел и не терял дар речи. Хитоэ не перевернула его мир с ног на голову, конечно же, но что-то в ней цепляло взгляд. Черты ее лица были правильными и тонкими, кожа — белой и чистой, глаза — светлыми и большими, а вот взгляд… Взгляд у нее был холодный. Уверенный. Даже красота у нее была не такая, как Иваизуми привык видеть рядом с собой — не такая естественная, теплая, а почти хрустальная, ослепительная. Если бы Иваизуми был язычником или хотя бы видел изображения древних богинь, наверняка бы сказал, что их могли писать с нее. Красота не разбивающая сердца, но получающая их в полное свое владение. Вот и у Иваизуми кольнуло, как у простого смертного. Высокая для своих семнадцати лет, она спустилась с лестницы (хотя более точно будет сказать «проплыла» — шагов ее почти не было видно), и оказалось, что она при этом еще и выше Иваизуми. И он, с трудом удерживая себя от того, чтобы не пялиться в открытую, пробормотал, что выходят они на рассвете, к этому времени она должна быть собрана, а еще ей потребуется красный плащ и две котомки с едой. Матушка тут же приняла известную уже Иваизуми позу, готовая расплакаться, что не даст она своей дочери идти в темноте, но Хитоэ возразила: — Иваизуми-сан знает лучше, мама, — сказала она, и Иваизуми удивился, насколько же у нее низкий голос — почти мужской. А он-то ждал едва ли не перезвон колокольчиков. — Я приду, когда вы скажете. Удивительно, но после этого она едва ли не начала ему нравиться. Она не соврала: где-то в четыре в его дверь быстро постучали. Он, не спрашивая, кто там, сразу впустил. Хитоэ, поудобнее устроив корзинку на руке, шмыгнула внутрь. — Одна? — спросил Иваизуми удивленно. Он-то ожидал ее рыдающую матушку следом. — Да. Подумала, что маме лучше не провожать меня, чтобы не привлекать больше внимания, — ответила Хитоэ, заправляя за ухо кудрявую прядь. — Вы знаете, мама, она очень чувствительная. Пойди она со мной, тут было бы… Вы только не подумайте дурного. Это точно, подумал Иваизуми, но вслух не сказал. — Пока можешь поспать, — предложил он, указав на кресло, — мне нужно собрать ружье. Пойдем где-то через полчаса. — Я не хочу спать. Специально легла пораньше. — Тогда просто не мешай. — Хорошо. Она бесшумно устроилась в кресле, натянула на ноги плед и просто наблюдала за тем, как Иваизуми чистил и проверял ружье. Он всегда делал это дважды перед переходом: когда ложился спать и когда вставал. Мало ли что, в таком деле второго шанса может и не быть. — А чем вы заряжаете его? — Что? — Чем заряжаете? — повторила вопрос девчонка, ничуть не смутившись его тона. Иваизуми посмотрел на свое ружье так, будто впервые его увидел. — Пулями? — полувопросительно ответил он. Хитоэ хихикнула. — А из чего пули? — отсмеявшись, добавила она. К сожалению, он не умел прятать краснеющие уши, а рычать на девушек — тем более, поэтому пришлось отвечать: — Обычные, свинцовые. — Не серебряные? Это же волк! — И? — Разве они не боятся серебра? Серебро ведь превращает их назад в людей? — Они сами превращают себя назад в людей, когда при смерти, умерли или же поднялся рассвет. Серебро — просто металл. Какой металл окажется у волка в голове — второстепенный вопрос. — Вы всегда такой серьезный? Иваизуми со злости щелкнул затвором. — Нет. Обычно я хуже, — злее, чем планировал, отшутился он, и больше на ее вопросы не отвечал. Слава богу, они как раз были на подходе к деревне. В пути он вызнал у Хитоэ, где именно живет ее тетка — что ж, в этом поселке он еще не бывал, судя по всему, да и направление было знакомым лишь наполовину. Они колотили в дверь с пять минут, прежде чем стражник соизволил обратить на них внимание. — А кто такие будете? — Мне нужна госпожа Хаяси, — выступила вперед Хитоэ. — Кем ей приходишься? — Племянницей. — А идешь сюда зачем? — От волка прячусь. Меня сопровождают. Впустите меня, — жестче, чем ожидаешь от обычной девчонки, потребовала она, — сейчас же. Не то пожалеете. — Пожалеть-то пожалею, а шкура цела будет. Пошли вон! — Эй, ты, — подал голос Иваизуми, чем явно напугал стражника — тот все время только на Хитоэ и смотрел. В чем-то Иваизуми его понимал. — Ну? — Слышал, скольких волк порезал за рекой? — Так что ж мне теперь, и вас пускать, чтобы вы тут всех порезали? Э, нет! Нашли дурака. Коли впустить, всех зарежет волк, как пить дать. — А если не волк, то солдаты. Нарушение приказа государя карается смертной казнью, слышал о таком, дурень? Или, сидя в своей каморке, ты не видел, как полки в ее деревню шли? Такой же умник, как ты, ответствовал… пока не начал кормить ворон. Стражник, пожевав губы, потянулся к засову. Заскрипел пронзительно тяжелый старый замок, и Иваизуми нетерпеливо толкнул дубовую дверь. — То-то же. — Ну, прощевайте… Сами понимаете, волки рыщут, нельзя пускать кого попало… — И чтобы вас не сожрали, вы решаете отдать гостей? Умно, — оценил Иваизуми. Стражник закашлялся от возмущения, но, прежде чем он собрался с ответом, Иваизуми уже пошел вглубь деревни. — Но ведь к нам никто не приходил! — удивленно спросила Хитоэ, догнав его. — Всем все равно! Да и нет такого закона… — Нет, конечно. Где мы и где правитель… Но иначе этот болван бы нас не впустил. Куда идти, знаешь? — Знаю. — Веди. Они направились в сторону гремящих от музыки и пьяных голосов домов — у Иваизуми аж в груди заныло, как захотелось оказаться среди этих беспечных идиотов, но дело есть дело. Хитоэ уверенно лавировала между будто вразнобой построенными домами, пока они не оказались у одного — обычного деревянного и двухэтажного дома. За окнами ничего не было видно, не горели в нем свечи, да и был он таким тихим, будто в нем сейчас никого не было. — Здесь, — она, осторожно цепляясь за перила, начала подниматься сразу на второй этаж через внешнюю лестницу. — Но ее, наверное, нет, Иваизуми-сан. — Подождем. У девчонки был ключ, и за дверями, вопреки ожиданиям Иваизуми, действительно была жилая обитель, а не заброшенный годы назад дом. Хитоэ сразу же пошла на первый этаж: готовить и выставлять еду, а после позвала его к столу. На первом этаже было точно так же, как и на втором, только обжит он был чуть больше. На стулья накидана куча тряпок, коврики выбиты, шторы плотно закрыты. Подхватив у него сумку, Хитоэ усадила его за стол и выставила все, что ей удалось найти в погребе. Что ж, негусто… — Я не буду, спасибо, — тут же отказался он, когда ему поднесли ароматный глинтвейн. Отказался, нужно признать, с большим трудом: выпить отчаянно хотелось, а от напитка соблазнительно пахло травами и возможностью заснуть сладким сном без сновидений. Если бы ему не нужно было уходить, он бы, может, и согласился. — Возьмите, немного вам не повредит, — она все так же совала кружку ему под нос, будто испытывала силу воли. — Вы должны отдохнуть. Путь был долгим. — Когда придет твоя тетя? — Не знаю. Матушка должна была ей сообщить, но ее здесь нет… И дяди тоже. — Тебя ждали двое? — Меня никто не ждал, — улыбнулась она как-то грустно. Иваизуми, едва не закатив глаза, все же принял кружку и пересел в кресло. — Иди ложись, я покараулю. — Я не хочу спать, — покачала головой Хитоэ. Иваизуми украдкой наблюдал за ней: как она умело разожгла огонь в камине, а потом, достав из корзинки вязание, принялась проворно заканчивать…что она там вязала. Иваизуми все равно не понимал, но действие оказывало почти гипнотическое. — Вы там замерзнете, — после долгого, но не напрягающего молчания, заметила она. — Сядьте ближе к огню. — Все хорошо. — Тогда я сяду ближе к вам. Не дождавшись его ответа, она переместилась в соседнее кресло. Трещал огонь в камине, в голове весело гулял хмельной ветер: от тепла и вина его разморило не на шутку. Хитоэ все также стучала своими спицами, то ускоряясь, когда ряд получался ровный и красивый, то замедляясь, когда сталкивалась со сложным узором. Ей все дается легко, подумал Иваизуми, рассматривая ее профиль. Она никогда не напрягалась в своей жизни, просто брала то, что считала своим по праву. Так делают многие, кто уверены, что им это сойдет с рук. А спустить ей, такой будто светящейся изнутри, готов бы был даже он сам. Все же она была удивительно, удивительно красива. Он знал парней, которые бы душу дьяволу продали, чтобы побыть с такой. Ему пока его душа была дорога, но и отрицать, что она не вызывала у него симпатии, было бы нечестно по отношению к ней. Точно почувствовав его взгляд, она обернулась. Глаза такие большие… В народе их любят называть «оленьими», только вот выражения затравленной жертвы в них не было. Что угодно было: заинтересованность, смущенность — Хитоэ была одна, в комнате со взрослым мужчиной, пусть и он тысячу раз связан контрактом, если ее воспитывали в чести, она, наверное, должна бояться его, но вместо этого лишь слегка робела. И то, как Иваизуми про себя отметил, скорее из вежливости. — Что ты вяжешь? — полюбопытствовал он. — Шапочку. — Зачем? На улице лето. — Лето заканчивается, наступит осень. И раз уж вы спросили: зачем вы попросили меня надеть красный плащ? — с усмешкой вопросила его Хитоэ. — На улице лето. Ну и хитрющая. — Просто так, — чистосердечно признался Иваизуми. — А шапочку себе вяжешь? — Тете. — В благодарность за спасение от волка? — За то, что дала мне кров. — А мне, значит, такая вот благодарность? Звон спиц на мгновение затих. Хитоэ, надо отдать ей должное, снова не испугалась: посмотрела в его сторону твердо, уверенно. Мало кто мог так на него посмотреть, это достойно уважения. — Я вас не понимаю. Мама заплатила вам. Что вы от меня хотите? Иваизуми отставил кружку в сторону. — Тогда верни мне мою сумку. Хитоэ не двинулась с места. Иваизуми встал и медленно пошел в сторону окна. — Сегодня ведь последняя ночь перед Кровавой луной, правда? Пока что луна еще белая. Хочешь посмотреть? — Не открывайте шторы. — А мне хочется, — улыбнулся Иваизуми. Улыбаться он не умел: всегда выходила какая-то озлобленная гримаса, которая пугала людей. По счастливому стечению обстоятельств, именно этого он и хотел добиться от Хитоэ. Но на ее таком бледном лице не было никакого намека на страх. По правде говоря, на нем ничего не было, словно с холста стерли все карандашные наброски. Она лишь внимательно смотрела на руки Иваизуми и не прекращала медленно вязать. Ее собственные руки двигались так же быстро, как если бы она не отрывала взгляда от вязания. — Прошу вас. Не открывайте окно. Иначе мне придется… — Убить меня? Так ведь ты уже. Тебе никто не говорил, что бесполезно травить пьяниц? Запомни, может, пригодится. — Я не хотела, — совсем тихо ответила она, пришлось прислушиваться. Это даже не смешно. — Вы бы убили меня. Я не хочу умирать, я… я много еще чего хочу сделать. И мне не хотелось вас убивать, правда, вы… Если бы вы только подождали до завтра… — Не желаю слушать. Сумку, Хитоэ, — жестко оборвал ее Иваизуми. Чем дольше они тянут, тем тяжелее. — Или что вы сделаете? — она, наконец, подняла взгляд на него. — У вас нет оружия. Луна медленно, словно неохотно заглянула в окно: сначала коснулась светом ближнего столика, доползла до стульев и кувшина с отравленным вином. Хорошее было вино, наверное, зачем было давать добру пропадать? Жалко ее все-таки. Жалко лишать жизни такую красоту. Может, поумнела бы со временем, а сейчас просто слишком уверена в себе. Опыта никакого, полагается лишь на свою волшебную силу. У Иваизуми, конечно, не было за плечами никаких подвигов, но бывало, что он выигрывал и беспроигрышные битвы, потому что никогда не недооценивал соперника. Вместо Хитоэ у кресла сидела волчица. Небольшая, Иваизуми видел и куда более крупных особей, но худощавая, крепкая. В лунном свете ее шерсть казалась белоснежной, но видно было, что на самом деле она чуть-чуть темнее. А глаза те же. Ничуть не оленьи. Вот этот момент Иваизуми ненавидел больше всего. Не когда она, даже не рыкнув, прыгнула на него — этого он ждал, к этому он всегда был готов. Да и какой идиот бы стал все оружие прятать в одном месте? Один кинжал всегда был у него за поясом, еще один — спрятан в сапоге, и еще один — под рубашкой, у груди, выбирай — не хочу. Дурочка. Ей бы еще двенадцать лет протянуть, но уже не протянет — Иваизуми безошибочно нанес один единственный удар в горло, руки тут же намокли от горячей крови, белая шерсть мгновенно слиплась. Волосы у нее мягкие, как шелк. И глаза, черт побери, те же. Не оленьи. Не волчьи. Человеческие глаза. Такие же, как у него самого. Только куда красивее: будто красного бархата, большие, незрячие. Иваизуми накрыл их рукой. Человек человеку — волк. У него было много правил, и это было первым из тех, что он выучил. Иваизуми быстро учился. Иначе бы не выжил — хотя бы и против этой девчонки, которая, спрятав от него сумку с оружием, надеялась спастись, убив его вместе с теми несчастными из ее деревни. Он видел и куда более мудреные планы, но ей этого рассказать не успел. Да даже если бы успел, стал бы? Руку вдруг дернуло. Ага, успела поцарапать, но слабо, очень слабо. Ныть только будет. Иваизуми никогда не мог представить, каково это, быть вервольфом. Как жить с тем, что на твоих плечах десятки человеческих жизней? И чем он отличается от них? Он, теперь стараясь не навредить, осторожно, придерживая за голову, опустил Хитоэ на пол. Все волки после смерти возвращали себе человеческое обличье. Это дело было тяжелым: он с самого начала знал, что девчонка не жилец. Так редко бывало, обычно поиски человека занимали месяцы, а то и вовсе узнавали человека после смерти. Тянущее чувство в груди будто расползлось по всей грудной клетке ядом. Вина он не пил, не сделал и глотка. Он жалеет ее, потому что она была так красива и юна? Будто сам Бог, уже создав такую красоту и опустив ее на грешную землю, одумался и проклял, как бы говоря, что такое преступление не должно остаться без наказания. Или все же потому, что он уже успел по-своему даже привязаться к ней? Черт же его дернул пойти на рассвете и плестись так долго, но он должен был дождаться луны — единицы могут себя контролировать при ней, вот он и прикинул, что она в свои годы вряд ли сумела договориться со своим внутренним волком по поводу расписания. Скрипнула калитка — во двор кто-то вошел. Выхватив из-под пола сумку, он бесшумно выскользнул в дальнюю комнату, а оттуда — на улицу. Накинул на голову капюшон и поспешил к воротам. Просидел, как дурак, над трупом, только время потерял, теперь уводить лошадь было опасно. Чего доброго, еще на вилы поднимут. Впрочем, когда он доберется домой, о нем уже никто и не вспомнит. А дома у него нормальная, правда, холодная постель и много, много выпивки. После охоты ему всегда хотелось напиться. Чьим бы оно ни было, убийство оставалось убийством. И в лесу бояться ему уже нечего — по крайней мере на эту ночь участок чист и невинен. Иваизуми не боялся леса. Ни ночью, ни днем — никогда. Наверное, только красота леса не была была способна его обмануть, а Иваизуми всегда был слаб перед красотой. Он вообще был слаб, кто бы что ни говорил. Особенно кто бы что ни говорил. Убивая, он надеялся увидеть одно лицо. Всего одно, которое он знал до мельчайшей черточки, мог описать его, даже разбуди его кто среди ночи. Узри он его еще раз — тогда Иваизуми, наверное, навсегда закончил со всем этим. Все, гештальт был бы закрыт, оставаться в охотниках не имело бы смысла. Только бы превратить эту возмутительную, незаслуженную красоту в совершенно заслуженное уродство — чтобы внешнее соответствовало внутреннему. Чтобы обман был отомщен, чтобы предательство за предательство, око за око. Иваизуми был слаб ко всему красивому, и оттого вечно разрывался от двух противоположных желаний. С одной стороны все в нем кричало от боли, когда он отнимал — ничего тут не попишешь — человеческую жизнь. От обиды, почти личной — зачем вы убиваете, зачем? Все волки были красивы по своему, в них не было бы изъянов, если бы не один — все они, до единого, желали причинять боль. Все волки были чудовищами. Вот так просто. С другой же стороны, где-то в глубине души… Где-то в глубине души Иваизуми твердо знал одно. Он никогда не делал то, что ему не нравилось.

***

— Господи, ты уже успел надраться. Иваизуми, честно сказать, даже не рассчитывал, что его найдут так скоро. Чтобы осознать это, ему пришлось вырваться из спасительного хмельного дурмана, и лицо Дайчи, честно сказать, по всем параметрам этому дурману уступало. Не ему в упрек будет сказано. — Проваливай, — огрызнулся Иваизуми, потянувшись за кружкой, которую ему любезно подала хозяйка. Дайчи бесцеремонно перехватил ее на полпути и быстрым движением вылил прямо ему в лицо. Мгновенно протрезветь не получилось, а вот разозлиться — легко. — Какого хрена?! — Нечего мне грубить, — сказал как отрубил. Знавал Иваизуми эти нотки. — Еще одну!.. — Иди умойся хоть, от тебя несет за версту. Ты что, даже куртку не снимал? Сколько ты сидишь в этом месте уже, день? — С п-половиной. Иди ты. Отсюда. И подальше. Дай мне напиться. — Сейчас она принесет кружку с пивом, и я кину тебе ее в лицо, Хаджиме. Богом клянусь, кину. Я тебя предупредил. В том, что кружка окажется в указанном месте, сомневаться не приходилось — Иваизуми не помнил случая, чтобы у Дайчи слова расходились с делом. Он, конечно, не сможет этого просто так оставить… А если они затеют драку, проблем и вовсе не оберешься, даже своим проспиртованным мозгом он это понимал. Может, только холодное пиво в лицо и сработало. Утром-то он проснулся трезвым и сразу же бросился наверстывать упущенное блаженное состояние вечера. — Воды, — хмуро попросил он, когда хозяйка опустила перед ним вторую кружку. Та недоуменно вскинула брови: чтоб назад напитки отсылали — да это почти оскорбление. — Две, будьте так добры. — Сейчас принесу. Помолчав для приличия — Иваизуми принципиально не хотел первым начинать разговор — Дайчи все же начал: — Здесь начинаются проблемы. — Савамура, еще раз влезешь, когда я буду пить — проблемы будут у тебя. К тому же… я ни хрена не пойму, что ты мне сейчас скажешь. Так что закройся хотя бы минут на пять, будь так добр. — Выпей это, — когда на столик опустили две кружки с водой, Дайчи достал из-за пазухи какой-то мелкий пузырек. На такие штуки Иваизуми всегда смотрел с большим сомнением, а когда они еще и зеленого цвета, так и вовсе. — Что это? — устало спросил он. — Средство от похмелья. На вкус как дерьмо, — предупредил Дайчи. — Но работает моментально. Запьешь и будет нормально. — Кто тебе вообще сказал, что я хочу это пить? — Мне без разницы, вода в кружке или пиво. Считаю до трех. — Будь ты проклят… Савамура не обманул: Иваизуми словно жидкого огня глотнул и про себя порадовался, что Дайчи предусмотрительно попросил вторую кружку. От какого-то одного маленького пузырька все его усилия пошли насмарку — он снова был угрюм и трезв, как Дайчи любил его называть «то самое настроение Иваизуми». Будто наружу выползало его темное «Я» — ядовитое, мрачное и страстно желающее уйти в запой. «То самое» настроение у Иваизуми было всегда, когда он был не на охоте. И когда на охоте — тоже бывало. Оно ему нравилось — после он ничего не помнил, ничего не чувствовал, кроме головной боли и ломоты во всем теле. Не так тошнотворно, как вся его жизнь за пределами этого счастливого состояния. — Ты как дьявол господень, Савамура… — Дьявол? Господень? Разве это не противоположные вещи? — Именно. Ты либо упивающийся своей добротой ангел, либо еще не избавившийся от чувств демон. — Как ты поэтично заговорил… — Так и кого нужно в этот раз убить? — Иваизуми потер пальцами переносицу, чтобы в глазах перестало двоиться. Дайчи красноречиво вздохнул. — Тянет же тебя убивать. — Вообще-то, ни капли не тянет. Это ты меня нашел и сейчас уже готов предложить новую причину, по которой я захочу нажраться. — Вообще-то, нет. — Нет? У нас что, все целы? — Вот не люблю я это твое настроение, чтоб тебя, — пробормотал Дайчи и сам отпил у Иваизуми из кружки — тот даже не успел напомнить, что там просто вода. Только сейчас он присмотрелся: что-то в Савамуре было не так. Успел уже изучить за столько лет подпольного сотрудничества: Дайчи ему — крышу от стражи и отмазку от трибунала, Иваизуми же взамен выкашивал неугодных — чудовищ, и получал за это не только деньги, но плату, которую устанавливал сам. Он перевозил оружие, крал оружие, продавал оружие и лучше всех был осведомлен, сколь низко ценит правитель свой собственный гарнизон. Если уж даже Иваизуми мог предложить солдатам лучшие ружья и пушки, то не лучше ли ему было бы подвинуться? Дайчи он считал просто разумным человеком. Если бы Иваизуми попросили описать того одним словом, он бы сказал «здравомыслящий». Иваизуми сам по себе — неплохой человек, ну, перегибает, с точки зрения Савамуры, с определением добра и зла. Зато тех, кого считает добром, обеспечит за разумную плату. Вот он и платил, и работу исправно подкидывал из года в год. Больше о нем Хаджиме так толком ничего не знал, но для взаимной симпатии и надежных деловых отношений им этого более чем хватало. И вот Савамура, который обычно присаживался рядом, и старался деликатно, но твердо вывести его из запоя, вдруг идет на такие меры? Да еще и туманит? — Ну, и что случилось? — посерьезнев, приступил к делу Иваизуми. — Похоже, одно из этих чудовищ пробралось и сюда. Тебе повезло, я вообще думал, тебя не застану, но тебя же сам черт не берет, как я мог забыть… — Где? — перебил Иваизуми вступление. Дайчи вздохнул. — За ратушей. Девять убиты, двое пропали. Думаю, я как вернусь, мои парни доложат, что от них остались рожки да ножки. — Это та самая неуловимая тварь? — Похоже на то, хотя мне бы очень хотелось ошибаться. — Твою ж мать… За всю жизнь у Иваизуми почти не было промахов. Почти: потому что за свою жизнь он упустил всего двоих ублюдков, с чем никак не мог смириться, и что оскорбляло его как охотника. И если с первым — история долгая и сложная, то второй выводил его одним своим существованием. Его он и вовсе не ведал даже по описаниям — уж больно быстрый был, да и будто еще более злобный, чем все, кого Иваизуми повидал на своем веку. Неугомонная псина все никак не собиралась успокаиваться, намереваясь оставить от каждого поселения, куда ступала нога Иваизуми, только горы трупов. Ему назло. Точно, ему назло. Возомнил себя спасителем — получай. Поэтому он так часто менял место жительства: рано или поздно, но эта паскуда неизменно настигала его. Она следовала за ним по пятам так же настырно, как следовал сам Иваизуми за своей собственной целью. Так и бегали они втроем друг за другом, и конца тому спектаклю не было. — Хочу нанять тебя проводником, — подал голос Дайчи. Иваизуми согласно кивнул. — Это я понял. Кто заказал? — Я, Хаджиме. Я тебя нанимаю. У Иваизуми челюсть ударилась об стол. — Ты что, стрелять разучился? — обретя голос, спросил он. — Пушек нет? В последнее время не выходило, да и деньгами брать было удобнее… — Не мне самому, это мой… родственник. — Родственник? — о том, что у Савамуры есть семья, он слышал впервые. Хотя, отдавая должное — фиг что у Дайчи вызнаешь, если он решил это скрывать. — У тебя есть родственники? — Да, вроде того. — Вроде того? — Да. Парня нужно будет довести до дома моего друга. Это не очень далеко — дня два-три пути. И лучше тебя с этим никто не справится, Хаджиме. Даже я. Ты знаешь, как ведут себя эти твари, ты можешь раскусить их даже в человечьем обличье. — Я этим не горжусь. — Но в тебе это есть, а во мне нет, — с какой-то болью возразил Дайчи, словно ему действительно было неприятно, что он сам не может справиться с этой задачей, как ни крути. — Ты сможешь его защитить, а я, даже взяв с собой всех, кто есть в деревне, не справлюсь. И они разбегутся раньше, чем я чихну. — Погоди. Ты же не боишься Кровавой луны? Это же бредни. — Нет, не боюсь, хотя ни у кого и нет доказательств, что это бредни. — Их придумали волки. Знаешь, зачем? Чтобы их хотя бы год не убивали. Убьешь волка — сам им станешь, бла-бла-бла. Как не пей из лужицы. Ну конечно. Может, лапки сложить и пригласить себе голову оторвать? — Все равно, я бы не хотел, чтобы ты убивал волков в этот год. Всего год — потом еще двенадцать гуляй загуляйся. Не нужно так рисковать. — И что мне их, по головке гладить, просить, извини, не сегодня? Савамура, не зли. Дай мне делать свою работу. — Если ты убьешь волка и действительно сам им станешь, как же ты тогда сможешь найти Ойкаву-куна? Как ты будешь смотреть ему в глаза? В его красивые-красивые карие глаза. На красивом-красивом бледном лице. По крайней мере одна цель была бы достигнута, и остались бы они с той тварью вдвоем. Если бы только Иваизуми нашел его… что бы случилось? Он бы покончил с этой красотой навсегда, наверное. — Я не смотреть в них хочу, — помолчав и успокоившись, ответил он. — Я хочу их вырвать. Или выколоть. Или вырезать… — Остановись уже. Может, в таком случае тебе правда нужно провести его… Он тебя знает. Еще когда ты был мальчишкой. А вот это уже было интересно. Знакомых у Иваизуми не было — так получилось, что те, кто не умерли, потерялись, подобно Ойкаве, или же он сам порвал с ними все контакты. Встречаться с кем-либо ему не улыбалось, но было интересно. — Кто? Твой родственник? — Да, — Савамура поднял голову и кивнул кому-то за спиной Иваизуми. Стул рядом с ним заскрипел, когда на него опустились. — Ты ведь знаком с Кагеямой, верно?