Два обола

Той далёкой осенью округу терзал страшный голод. Он напал на людские поселения неожиданно и негаданно — хотя кто знает, может, какая ведьма и предсказала, но уж точно не сочла нужным поделиться со всеми. Поселение страдало вот уже несколько лет, долго, неуклонно приближаясь к моменту, когда в доме не стало бы даже корочки хлеба — и это, как говорили шёпотом каждый раз, было бы страшное время. Оно становилось ближе и ближе с каждой новой зимой, вырастая сумрачной тенью на календарях, но этой осенью про страшное время перестали шептать и впервые, посмотрев голоду в глаза, сказали об этом вслух. Да. Да, они голодали. Да, они вряд ли проживут эту зиму. Старшие, те, которые жили на свете уже много лет и планировали жить ещё столько же (но теперь было непонятно, как), говорили о божьей каре за грехи свои. Дети благоговейным шёпотом повторяли легенды о том, как этот голод учит их мудрости, кротости и смирению. Вряд ли они верили по-настоящему, но их обнадёживало, что где-то там, наверху, за ними наблюдает кто-то, кто может их спасти — если они, конечно, заслужат спасение за грехи свои. Все равны перед ликом божьим — и когда корова гибла у соседа напротив, можно было ожидать, что твоя станет следующей. Сначала скот переставал давать молоко, лучшие дойные коровы всей округи чахли на глазах — а затем гибли от пожухлой травы не пастбищах и загадочных инфекций. И дня не проходило, чтобы по деревне не пролетел слепень, частыми гостями стали вороны — кладбищенские, говорили старики под их мрачное карканье, им что коровье, что человеческое мясо — всё одно. Но мор скота, перед которым все были бессильны, оказался только первым уроком от бога по кротости и смирению — потому что следующим оказался неурожай. Когда пришла пора снимать верхний слой земли и собирать весенние культуры, из почвы не достали ничего, кроме пары сухих картошин и сгнившей, почти мёртвой свёклы. Даже яровая рожь холодной, суровой осенью мёрзла и сохла, кукуруза даже не всходила, помидоры не зрели. Огурцы, морковь, лук, даже редкие для этих краёв тыквы — не росло ничего. Вот тогда и пришёл голод. Суга впервые узнал, что такое «голод», когда вместо тушёной капусты с мясом на ужин перед ним положили горбушку хлеба и сказали, что до следующего дня он ничего не получит. Даже спустя много лет Суга помнил свои детские чувства от этой хлебной горбушки, и радость от того, что ему из всего хлеба досталась именно она, сменилась разочарованием от того, что он не увидит другой еды. Суга съел ту горбушку, а на следующий день ему дали просто полкусочка. Суга съел и его — захлёбываясь от обиды, давясь детскими слезами, но съел. И затем, когда вместо полкусочка ему перепала только корочка, Суга решил, что больше никогда не будет голодать. Потом всё наладилось. Морозы отступили, первый урожай пшеницы выдался скудным, но он был, а за ним последовал другой, больше и больше, пока на столе у Суги не вырос первый пышный пирог. В тот день ему исполнялось четырнадцать. В шестнадцать — он хорошо запомнил этот момент, они спрятались за амбаром от всех посторонних взглядов и хихикали, как глупые мальчишки, которыми, по существу, и были, — случился его первый поцелуй с Даичи. В двадцать Суга под руку с Даичи привёл в свой дом ребёнка. Суга помнил хлебные горбушки, помнил горькие обиды и сдавливающие горло слёзы от того, что ему не дают съесть то, что давали всегда. Помнил, как Даичи однажды, в ещё далёком и зыбком детстве, украдкой притащил ему из дома яблоко — и с извиняющейся улыбкой, пробормотав «Прости, что не ананас», бережно спрятал его под полы чужого плаща. Суга притащил это яблоко домой и трясся над ним, как над последним сокровищем, целовал уже пахнущую гнильцой кожуру, пробовал губами, но откусить боялся. А потом плакал над тем, что осталось, — над пустыми пальцами, слипшимися от яблочного сока, и фантомным ощущением тяжести фрукта на ладонях. Суга поклялся, что Ямагучи, которого они с Даичи взяли на попечение у старого и едва не рассыпающегося в пыль лесника, никогда не узнает, что такое голод. Он хотел вырастить ребёнка — счастливого, сообразительного, бойкого, любознательного ребёнка, который не поймёт всего ужаса одной только хлебной горбушки на тарелке и будет разве что заливисто смеяться в ответ на шутливые рассказы о том, как Суга с Даичи брели по озимому полю босиком, чтобы проверить рассказы соседских мальчишек о том, что на другой стороне, в селе, растут огородные тыквы. Ямагучи было невдомёк, как это — голодать, он жил в своём мире, состоящем из скромных детских мечтаний — ароматных пирогов каждый вечер, сытных ужинов, на которые Суга всегда тратил все свои силы. Он и сам не заметил, как привязался к Ямагучи, как к собственному сыну, и из простого желания помочь ребёнку выжить в грядущие суровые зимы выросла настоящая любовь — любовь, которой он глубоко в душе боялся. Даичи всё шутил, что из Суги вышла бы отличная мать — и каждый раз Суга задумывался над смыслом его слов всё чаще и всё больше. Он хотел помогать детям, хотел делать их жизни лучше, хотел оградить от всех опасностей, а Ямагучи, Суга видел это по каждому его молчаливому «пожалуйста», отражающемуся в его взглядах и действиях, это только подтверждал — ему было одиноко. Одиноко так, как может быть одиноко ребёнку на празднике, где собрались одни взрослые. Поэтому осторожно и очень вовремя обронённое Даичи слово «приют» обрело для Суги голубой оттенок мечты. Так их дом, совместными усилиями выстроенный на самом краю деревеньки, превратился пусть не в приют — но в что-то, отдалённо напоминающее школу. Суга принимал всех, и тех, кто хотел учиться, и тех, кто хотел жить. Поселение было небольшое, небогатое на детей, росших без присмотра, но за Ямагучи в их доме поселились ещё трое, и каждого Суга встречал с распростёртыми объятиями, каждому хотел что-то отдать, каждого любил по-своему. Они с Даичи взяли этих детей на попечение, прекрасно осознавая, что они могут дать им новую, счастливую жизнь, и Суге грела душу мысль о том, что он помогает кому-то избежать своей собственной судьбы. С ними было трудно — да, Суга был к этому готов. Они не ладили. Ссорились и мирились. Иногда бросались друг на друга. Но по большей части — под кроткой улыбкой и тёплыми взглядами — они были как обычные дети. И они любили друг друга, как бы ни старались подчас доказать Суге обратное. А Суге было важно именно это. Потому что он мог дать им всё, что было в его силах достать, но любовь, крепкие семейные узы — а они не были учителем и учениками, не были наставником и воспитателями, они были семьёй, — это было Суге неподвластно. И когда Даичи, мягко целуя его в висок, говорил: — Ты такой молодец, ты столько им даёшь, — Суга благодарно жмурился и отвечал только: — Мы даём. И радовался одному: Даичи никогда не смотрел Суге в глаза, когда тот лгал. В этом доме вот уже тринадцать лет не слышал о голоде и недостатке. И когда в других домах выгребали последние уголки амбара в надежде на завалявшуюся муку, Суга клал на стол для Ямагучи большие, ароматные ломти хлеба. Когда на кухне дома напротив за грязными занавесками ощипывали последнюю тощую, отловленную во дворе утку, чтобы приготовить из неё бульон, Суга задёргивал шторы поплотнее и звал Цукишиму за ужин с куриными отбивными. Когда соседские коровы гнули колени, пряча за впалым животом ссохшееся вымя, Суга с улыбкой ставил перед Кагеямой кружку свежего молока. Когда соседские мальчишки палками сбивали с верхних веток обмёрзших яблонь последние маленькие яблоки, Суга, улыбаясь, запекал на огне яблочный пирог для Хинаты. Когда во всей округе правил бал голод — Суга улыбался смерти в лицо, потому что знал, как её спровадить. И до того самого вечера, когда всё и случилось, его не беспокоило ничего. …то был один из тех вечеров, когда человеку нужно только мирное потрескивание огня в камине, тепло родного человека рядом, полное спокойствие и тишина. Подбросив дров по просьбе Суги, Даичи вернулся к нему на диван — уже не шестнадцатилетний мальчишка, укравший у Суги первый поцелуй, а мужчина с доброй улыбкой на губах. Даичи всегда улыбался по-особенному, так не умел никто, и так, чтобы в его улыбке видели теплоту и угрозу — тем более. Конечно, Суга любил его за это. — Спят? — только и спросил Даичи, падая на подушки. Суга подтвердил мягким: — Спят. Должны, во всяком случае. Но Хината ушёл раньше всех, а ты знаешь, как обычно сложно уложить его в кровать, когда обсмеять Кагеяму удовольствие получше… Даичи рассмеялся: — …чем здоровый сон? Глупцы. Продал бы всё, что у нас есть, за одну ночь хорошего сна. Суга нахмурился, цепляясь взглядом за трещащие искорки в камине. Если бы только Даичи знал, о чём сейчас говорит. Если бы… — Они ещё дети, — улыбнулся Суга. — Дети? Мы в их возрасте… — Даичи! — Молчу-молчу, — Даичи, получив тычок под рёбра, даже не обиделся, только посмеялся. Смех стал улыбкой, улыбка оборвалась тяжёлым вздохом. Даичи покачал головой. — Так быстро. Всё происходит… так быстро. Я ведь только недавно прятался с тобой за теми старыми сараями, а теперь взгляни на них — прятаться пора им. И даже несмотря на то, что они иногда готовы глотки друг другу перегрызть… Суга с улыбкой наблюдал за тем, как Даичи, поймав нужный настрой, смотрел то в камин, то на Сугу и рассказывал о том, что Суга и без него знал. Что общая любовь Цукишимы и Кагеяме к острому мясу породила между ними войну, что скрип кровати Хинаты раздражал всех и каждого («Ты что, прыгаешь на ней, что ли? — недовольно спрашивал Кагеяма. — Пытаешься достать головой до потолка и пробить его, чтобы крыша потекла?»), что Ямагучи, который пришёл самым первым, теперь чувствовал себя последним — и лишь потому, что у Суги появилось больше мороки с остальными. Они взяли четверых, и всех их Суга любил, как если бы они были родными. — …и тогда Цукишима сказал мне: «А эти диковинные фрукты вообще можно достать у нас?» — а я ответил… И в этот момент раздался стук в дверь. Суга переглянулся с Даичи, затем невольно устремил взгляд в окно. Был поздний час, деревня спала, во всём поселении не взялось бы ни души, которая захотела бы подходить к этому дому по собственному желанию и без весомых на то причин — уж Суга об этом позаботился. Какой гость мог захотеть их внимания в столь позднее время? — Мы кого-нибудь ждём? — спросил Даичи, тревожно поднимаясь на локтях. Суга, не отрывая взгляда от окна, покачал головой: — Нет. Я открою. — Суга… Но Суга уже поднялся и, оставив Даичи скользящее прикосновение вдоль скулы, вышел в коридор. Он догадывался, с леденящим ужасом вертелись в голове мысли, пока он шёл к двери, наблюдая за нечётко очерченным силуэтом в окне, он точно знал, кто там и для чего. Суга провёл перед дверью долгих несколько секунд — убедился, что дети не шевелятся в комнатах, что Даичи не собирается выходить, и, распахнув дверь, выскользнул на холодный осенний воздух. — Не подадите бедному старцу на пропитание? — проскрипел из-под фонаря голос — и на Сугу уставились тёмно-красные, как пульсирующая в венах кровь, дыры. У Суги бы язык не повернулся назвать их глазами — слишком мало было в них человеческого. — Увы, нечего давать, — только и ответил он. Уходи, пожалуйста, уходи. — Правда? — деланно удивился глубокий голос. Фигуры под балахоном не было видно, она была по-старчески сгорбленной, и даже пальцы, кончики которых выглядывали из-под длинных рукавов, показались скрюченными. Старец приблизился к Суге плотнее, так, чтобы смотреть на него в упор, и восторженно прошептал: — А там, откуда я родом, ходят слухи о том, что в этой деревне, в этом доме живёт человек, у которого есть… — и, потянув носом, вдруг одним быстрым движением сбросил с себя капюшон, — всё. На Сугу смотрел человек, отмеченный самой преисподней. — Тринадцать лет, Сугавара, — улыбнулся Тендо, ровняя свои красные, как адское пламя, волосы. — Давно не виделись. Суга заставил себя глубоко вздохнуть. Ночные гости — плохая примета, особенно такие, как Тендо. Таких с перекрёстков приносил сам дьявол, перед такими Суга с удовольствием захлопнул бы дверь и добыл бы любые кости, чтобы вшить их в мешочек и закопать под порогом — как гарантия того, что он больше никогда не увидит Тендо и любого из его братии. И хотя Тендо никогда не говорил, откуда он приходил и куда уходил, по нему всё было видно. — Какая неприятная встреча, — Суга заставил себя улыбнуться. Век бы не видеть эти глаза у своего дома. — Зачем ты явился из своего пекла? — Сугавара, ну как можно, — рассмеялся Тендо, — какое, в самом деле, пекло. Во-первых, лично мне там холодно, как в подвале — огромном адском подвале. Во-вторых, там, наверху, не лучше. А в-третьих… я всё равно оттуда ушёл. Тендо в тусклом, льющемся из окна свете, обрёл выжидающий вид — так выглядел Хината, который рассказывал всем подслушанную у деревенских шутку и затем дожидался реакции. Тендо дожидался, очевидно, удивления, любопытства — чего-то, что показало бы, что Суге не всё равно. Но Суге было всё равно. Он проявил бы любопытство лишь в том случае, если бы Тендо вдруг развернулся и отправился прочь, в свою сотканную из непроницаемого мрака ночь, откуда он пришёл тогда, тринадцать лет назад. — В общем, я теперь сам по себе, — улыбался Тендо, явно заметив, что Суга абсолютно не собирался с ним заговаривать. — Вольная птица. Спасибо, что интересуешься, как у меня дела, — и, вдруг округлив глаза, взглянул на Сугу открыто, будто впервые видел: — Слушай, да ты подрос! Суга поджал губы. Тендо с их первой и последней встречи не изменился ничуть — впрочем, чего ещё было ждать от дьявольского создания. — Прошло тринадцать лет. Естественно, я вырос. — А я помню тебя вот таким, — Тендо отмерил своей ладонью где-то возле рёбер, где его плащ прятал неясные очертания чего-то большого, и довольно расхохотался. — У тебя ещё и волосы другие были, тёмные… Вот уж как быстро летят года. Кто бы мог подумать, что мы свидимся ещё раз, когда… — Тендо, — оборвал его Суга в нетерпении и тут же прикусил губу: тон выдавал нервозность, на которую Тендо всегда клевал с почти ребяческим восторгом. — Зачем ты пришёл? Взгляд Тендо довольно вспыхнул из-под капюшона: — О, ты знаешь. От этих дьявольских огоньков в глазах Суге становилось плохо. Интересно, знал ли Тендо о том, сколько кошмарных снов он пережил, просыпаясь на скрипучем матрасе от того, что задыхался от испуга, а затем подолгу лежал в абсолютной темноте и пытался углядеть в окне эти красные глаза? Потому что после сотой такой ночи Суга сбился со счёта. Но он был не в настроении перед Тендо расшаркиваться: он уже не четырнадцатилетний мальчишка, которому с улыбкой протянули билет в хорошую жизнь, он взрослый, он знает, что делать, он… последние тринадцать лет жил в страхе увидеть Тендо снова. И Тендо, протягивая ему перевязанный тонкими верёвками свиток, который прятал под плащом, определённо об этом знал. — Пришла пора платить по счетам, — бархатно улыбнулся он. Суга взял, но рука у него дрожала. Тринадцать лет счастливой жизни без обязательств, тринадцать лет, за которые Суге не стоило отвечать, потому что за них он был обязан далеко не себе и своим заслугам. И теперь Тендо, которого он надеялся больше никогда не встретить, явился к нему на порог со свитком — свитком, где стоял кровавый отпечаток четырнадцатилетнего Суги. Где было выведено «сроком на тринадцать полных лет с момента договора с оплатой по желанию исполняющей стороны». «Обычно первенец, — взмахнул руками Тендо тогда, тринадцать лет назад, Суга это отчётливо помнил, — ну, классика, ты знаешь. Ребятам снизу в радость отнимать у людей тех, к кому они привязались больше всех. Если не будет первенца… потребуют что-нибудь другое. Я не сильно сведущ в их делах, я простой курьер, понимаешь? Как кот, который гуляет сам по себе. Захотел вниз, захотел наверх. И корреспонденцию доставляю. Ну и кроме этого… а, зачем тебе вообще знать, чем я занимаюсь. Подписываешь или нет?» — Что там? — только и спросил Суга, облизывая губы. Разворачивать свиток не хотелось. Хотелось сжечь его в каминном пламени и никогда, никогда больше не вспоминать. Но Суга слишком хорошо знал, как это работает, чтобы питать такие тщетные надежды. Тендо подмигнул: — Увидишь. На исполнение условий контракта у тебя есть двадцать четыре часа, там написано. Если срок истечёт, а плата не будет внесена — всё то, что ты безвозмездно получал все эти годы — пуф! и исчезнет. И обернётся такими бедами, что… — Тендо неоднозначно помахал руками. — В общем, на твоём месте я бы с этими проблемами не связывался. Вопросы? Свиток жёг руку так, будто Тендо протащил его через все девять кругов ада, прежде чем отдать его Суге. Суга стиснул на нём пальцы, чувствуя, как верёвки врезаются в пальцы, и молча покачал головой. Тендо расцвёл от удовольствия — и, набросив на лицо капюшон, сделал шаг в тень. — Ну, Сугавара, — в его голосе снова заиграли старческие нотки, — увидимся снова через тринадцать лет. И затем он исчез — просто растворился во мраке. И его красные глаза стали последним, что погасло в абсолютной темноте перед тем, как эхо его голоса пропало окончательно. А Суга, разорвав верёвку на свитке, развернул древний пергамент — и, минуя свой кровавый отпечаток, взглянул туда, где красными буквами значились условия оплаты. В ответ на его крик с вершины ближайшей ободранной яблони сорвалась редкая воронья стая.

***

— Ух ты, чем это пахнет? Яблочный пирог? Хината сунулся на кухню с радостным смехом — и Суга обернулся к нему от печи, где зрела и поднималась лучшая в его жизни шарлотка. Живая улыбка на лице Хинаты была настолько частым явлением, что все домочадцы давно к ней привыкли, но Суга поймал себя на том, что эта — эта была чем-то особенным. — Яблочный пирог, — подтвердил Суга, — из самых сладких яблок, которые только получилось достать. — Как любит Ямагучи? Нож в руках Суги, которым тот недавно нарезал яблоки, опасно дрогнул. — Как любит Ямагучи. Улыбка Хинаты того стоила. Стоила всего того, что Суга получил за последние тринадцать лет, — а получил он многое. Начиная с еды и крова над головой и заканчивая самым главным — семьёй. — Если он будет солоноват, не удивляйся, пожалуйста, — пробормотал Суга, отворачиваясь. — Что? — Ты что-то слышал? Наверное, ветер. — Ветер, — задумчиво повторил Хината, — да. Я буду наверху, досплю, мне снилось что-то хорошее! Кажется, я летал. Кагеяма обзавидуется, расскажу ему, как вернётся с охоты, а то Даичи его сейчас снаряжает, Кагеяма не хочет ни с кем болтать… О, и Цукишима собирался в поле, он опять говорит, ему там легче учиться, а то здесь не отвлекают «всякие». И ещё… — Шоё, — тихо окликнул его Суга, — позовёшь Кагеяму с Цукишимой, когда пирог будет готов? Попроси их не уходить. Я дам им с собой. — Конечно! Дай мне минутку. Суга обернулся уже к пустой кухне. Хинаты не было — был только аромат поднимающегося в печи яблочного пирога и остаточное тепло от этой по-детски широкой и наивной улыбки. Суга зажмурился до цветных кругов перед глазами, в которых чудились собственные кровавые отпечатки, отблески глаз Тендо и красные, ярко-красные буквы, которыми были пропечатаны условия контракта. Реальность вокруг Суги слилась в сплошное мутное пятно. Он встал ещё засветло, до первых петухов, потому что вовсе не ложился, и провёл всё утро за яблочным пирогом. Ему было плевать, что в соседнем доме вчера съели последние корочки хлеба, плевать, что муки, сахара и уж тем более яблок в их округе не видели вот уже несколько месяцев. Ему плевать, повторял себе Суга, доставая из печи пирог, плевать, пока у него есть всё. Разрезая на куски запёкшееся тесто, Суга кусал губы и то и дело поглядывал на дверь в слабой надежде на то, что Тендо вернётся и скажет, что произошла ошибка, его контракт перепутали с другим, вот новый, а этот можно сжечь и развеять пепел по ветру. Но Тендо не приходил. До самого конца не пришёл никто, кроме детей. Хината забрал свой кусок и молнией умчался наверх — досыпать. Кагеяма поблагодарил лёгким кивком, точно так же кивнул в ответ на шутливую просьбу не делиться с Даичи, и, закинув лук на плечо, вышел из дома в сторону леса. Цукишима взял пирог последним — долго глядя перед этим Суге в глаза, будто пытаясь найти в них невесть что, но вряд ли нашёл. Потому что ушёл точно так же молча и без единого слова. А Суга сполз по стене, и его плечи затряслись в молчаливых рыданиях. Аромат от пирога на всю кухню шёл просто чудесный — яблоки в сочетании со специями давали восхитительный душистый запах. Такие крупные яйца никогда не несла ни одна курица в деревне. Такому отборному молоку позавидовали бы любые доярки. Такая белая мука для здешних полей была огромной редкостью. Суга испёк пирог, лучше которого своими руками не творил никогда и ничего. Когда ему удалось совладать со своими эмоциями, он поднялся, на плохо гнущихся ногах подошёл к столу и швырнул пирог в печь, где ещё горел огонь; смотрел, как он обугливается до угольков, и в отчаянии ломал себе пальцы. А после — достал из-за горшочков с крупами и специями банку мышьяка и отправил её следом за пирогом. На следующие тринадцать лет он мог чувствовать себя в безопасности. Но не чувствовал.