Два обола

В детской мягко горел свет от пары одиноких свечей, когда Суга неслышной тенью скользнул туда и так и застыл на пороге. Эта комната давно не была детской: сначала здесь жил Ямагучи, а после, когда Даичи сделал новую кровать для Цукишимы, она стала их комнатой. Сейчас постель Цукишимы была пуста, и Суга долгое время смотрел на неё, прежде чем сесть в изножье кровати Ямагучи, вглядеться в его закрытые глаза и улыбку на лице — Ямагучи всегда улыбался во сне так, будто ему снилось что-то хорошее, — а затем тихо прошептать: — Я расскажу тебе сказку, ладно? — Суга собрался с духом, сложил пальцы на коленях и стиснул их почти до боли. — Я уже не рассказываю сказок на ночь, вы давно выросли из этого возраста. Но эта сказка будет особенной. Это будет история о маленьком мальчике и о том, о чём вы, дети, никогда не слышали. Это будет история о голоде. Она начинается долгое время назад, в деревушке, очень похожей на эту, но в то же время отличной от неё, как день от ночи. В той деревне было много живности — на полях всегда паслись коровы, у каждого дома было по лошадиному стойлу, на всех приходился загон овец, а о курах, гусях и индюках даже говорить было нечего. Когда-то давно у деревни даже была река, но если у нашей реки русло давно пересохло, а дно обмельчало, то в той реке всегда была рыба — много рыбы, которую можно было ловить. И утки. Конечно же, там были утки. А ещё в этой деревне был колодец. Не нужно смотреть на колодец, который стоит в центре нашей деревни, это, разумеется, не он. Всем известно, что наш колодец сломан и высох давным-давно, а в том… в том была чистейшая вода во всей округе. Этой водой поливали яблони, вишни и ягодные грядки, которые повсеместно садили на полях, и летом со всего этого собирался богатый урожай, который осенью становился ещё богаче. Жители той деревни были хорошо одеты, обуты, напоены и накормлены. Им было грех жаловаться на свою жизнь, потому что жили они почти так же хорошо, как и мы. Но затем… Помнишь ли ты холодные зимы? Наверняка ни одной. А та деревня вспоминала первую по-настоящему холодную зиму с ужасом до конца своих дней. То была такая зима, когда с гор шли холода и ледники, когда люди тряслись в страхе замёрзнуть до смерти. Но это, как оказалось, было лишь самое начало. Зима ушла, оставив после себя озябшую пшеницу, замёрзшие плодовые деревья и оледеневшие амбары с зерном. Никто не погиб, но всем стало ясно, что смерть уже рядом, заглядывает в каждый дом. Потому что неурожай принёс за собой мор скота, а за мором скота последовало то, чего боялись все и всегда. В деревне воцарился голод. Теперь давай забудем о деревне. Вернее, мы не будем о ней забывать, но… мы представим себе маленького мальчика, который в ней жил. Когда в деревне настал голод, ему было тринадцать, и он не знал, что это такое, до тех пор, пока на ужин вместо тарелки супа перед ним не положили чёрствую горбушку хлеба. Представь себе разочарование и обиду мальчика, который рассчитывал на сытный ужин, а получил вместо этого корочку хлеба. Представь, как он смотрел в тарелку и не мог понять, обманули его или это действительно всё, что сегодня перепадёт ему на ужин. Представь, сколько эмоций и злости на взрослых в нём тогда плескалось. Он спросил: — Что это? И ему ответили: — Это твоя еда на следующие месяцы. И вот тогда мальчик понял, что это не шутки. Понял, что ему придётся выживать на этом. Злость копилась в нём все следующие дни, пока его живот урчал от вечного голода. На второй день хлеб всё ещё воспринимался как нелепое издевательство, на третий пришло постепенное понимание, что для издевательства это слишком, на четвёртый мальчик заметил, что кусочки становятся немного меньше. На восьмой, после одного дня, когда он не ел вообще ничего в знак своей обиды (даже не зная, насколько тщетны и малозначительны его попытки), он воспринял хлеб как благословение и подарок с самих небес. Но так не могло долго продолжаться. Прошёл первый месяц. Запасы еды сокращались. Колодец пересох после зимы, и теперь стало негде добывать воду. Деревенские отправились к реке — рыба, не привыкшая к заморозкам, там перевелась уже давно, а вот какая-никакая вода, но была. Это показалось всем спасением лишь до тех пор, пока река не начала мельчать и не засохла насовсем. На второй месяц мальчик остался без воды — и к этому времени злость и обида на всё и вся уже плескалась у него в горле, не находя выхода. Наверное, мальчик даже не знал, кого и в чём винить, ему было невдомёк, что так устроен мир, так работают законы природы. Он вырос и стал мудрее и хитрее, но в тот раз, в те годы, он ничего не мог изменить. По крайней мере, он так думал. Наверняка не нужно объяснять, как работает мышление четырнадцатилетнего юнца — управляемого чистыми эмоциями, гневом, желанием что-то изменить, ничего не знающего, но уверенного в том, что уж он-то сможет лучше всех, юнца. Мальчик метался в слепой ярости на остатках своих сил, винил всех, в том числе и самого себя, и отчаянно хотел найти выход. Любыми средствами. Его упрямство и упорство были так высоки, что однажды, наверное, кто-то наверху — или внизу — его пожалел. И в ответ на горячие молитвы и отчаянные поиски мальчик получил тот самый день, когда всё изменилось. Это был день, который начался с настоящего сокровища — свежего хлебного мякиша на завтрак. Мальчик умял его в один присест, не забыл поблагодарить того, кого его учили благодарить за еду, и тут же сорвался с места на улицу. Его дом стоял на краю деревни, у самой просёлочной дороги, по которой раньше часто грохотали гружённые товарами телеги с лошадьми — и по которой сейчас разве что сиротливо прогуливались такие же измученные голодом путники, надеявшиеся на пропитание там, куда не добрался неурожай и мор скота. В тот день дорога была мертва, как и обычно, но мальчик всё равно долгое время сидел под забором у мёртвых клубничных грядок, ковырял веточкой в мёрзлой земле и с надеждой смотрел вдаль. Однажды соседские мальчишки шёпотом рассказали ему, что какой-то проезжавший мимо торговец так торопился успеть до заката, что выронил аккурат у чьего-то дома мешок с картошкой, которую дети тут же растащили, чтобы хранить в самых тёмных уголках своих тайников, но мальчик им не верил. Не верил — и всё равно каждое утро исправно сидел и ждал, что появится кто-то ещё. Его задобренное хлебным мякишем сердце сегодня как никогда надеялось на чудо — и чудо произошло. Потому что на одинокой дороге показалась фигура. Это был всадник на лошади: мальчик понял это, как только фигура немного приблизилась. Лошадь была настоящей красавицей — вороной кобылицей, строптивой, но всадник держался в её седле на удивление хорошо. Уж кому как не мальчику, который объездил всех местных лошадей (до того, как они все околели от холода и голода), было об этом знать. Мальчик так и застыл на месте, выронив свою веточку, от восхищения и восторга глядя на то, как приближается чужая фигура. На всаднике был тёмный плащ с капюшоном, скрывавшим лицо, но мальчику всё равно казалось, что он видит его глаза. Проезжий не показался ему ни злым, ни добрым; вся его фигура не выражала ничего плохого или хорошего, хотя его мрачный облик поневоле заставлял думать о бандитах и разбойниках, которые, по слухам, грабили близлежащие леса. Мальчик не чувствовал в нём опасности, мальчик чувствовал только интерес — его тянуло к этому незнакомцу, как обычно детей тянет к запрещённым сладостям, забытым на полке. А потом всадник остановил лошадь подле его дома, аккуратно спешился и, похлопав красавицу по вороному боку ладонью в перчатках, обратил свой взор — мальчик не видел, но точно догадывался, что смотрят прямо на него. — Так-так, — неожиданно резво сказал гость, почему-то заулыбавшись — и снова мальчик под капюшоном не видел, но чувствовал его улыбку, — кто это тут у нас? Мальчик назвал ему своё имя. Ему было страшно — конечно же было, не могло не быть. Проезжий весело усмехнулся в ответ на запинки и волнение, а затем тряхнул головой и продолжил: — Что ж, а я Тендо. Тебе мама не говорила не общаться с большими и страшными незнакомцами? — Вы не незнакомец, — робко возразил мальчик, — я ведь теперь знаю ваше имя. И получил в ответ новый громкий хохот. — Твоя правда! — смеялся Тендо, похлопывая лошадь по крупу. — Ты мне нравишься. Я у вас тут проездом, мне нужно только передать послание одному из местных жителей… — Скажите, кому, — с готовностью предложил мальчик. Представь, как мигом поднялось у него чувство собственной важности: какие истории потом можно будет рассказать остальным! У него спрашивал дорогу явно богатый и загадочный путешественник! — Я знаю в этой деревне всех, я могу указать, к кому вам надо… Глаза Тендо задумчиво выглянули из прорезей капюшона — глубоко-красные, цвета тёмной и густой крови, какую мальчик, бывало, видел, когда резали свиней, они смотрели вкрадчиво, будто оценивали. А затем Тендо протянул: — Думаю, не стоит. Я уже нашёл своего адресата. И, сунув руку под плащ, вдруг извлёк из-под него свиток, перевязанный верёвками и скреплённый настоящей красной сургучной печатью. А затем медленно протянул его мальчику. — Тебе передают привет из очень горячего места, — улыбнулся Тендо. — Кто-то услышал тебя. И меня послали вручить тебе это. Мальчик принял свиток — он впервые держал в руках нечто настолько… официальное и богатое. Нетрудно себе представить, как дрожали его пальцы, когда он стиснул этот свиток, как какое-то сокровище. — Что это? — только и спросил он, и Тендо по-доброму рассмеялся: — Это? Это твой билет в счастливую жизнь. Это сделка. Впрочем, я не имею права рассуждать о том, счастливой будет твоя жизнь или нет, — он внезапно помрачнел, — я же всего лишь почтальон. Всё, что тебе нужно, всё, чего тебе только захочется, здесь. Но помни о цене. Ты молился усердно и долго, чтобы заслужить такую возможность, и всё же… Знаешь, не буду ничего советовать, но на твоём месте я бы отказался. Как бы всё ни было плохо. Этот контракт… Но мальчик, не став слушать его дальше, взволнованно сломал печать и с трепетом развернул древний пергамент. — Да ты из нетерпеливых! — рассмеялся Тендо. Мальчик жадно вчитывался в витиеватые чернильные строки. Что удивительно: он не умел читать, он не мог даже различить странные символы, написанные на пергаменте, и не знал, тот ли это язык, на котором все здесь говорят, или нет. Но буквы сами складывались в слова, а слова вливались прямо в голову — и мальчик понимал каждое из них так, будто кто-то шептал их ему на ухо. Даже не знаю, говорить ли о том, что он прочитал в том древнем свитке от загадочного всадника на вороной кобылице. Эти слова были страшными, обладающими невероятной силой, но едва ли мальчик это понимал. Пергамент обещал ему покончить с вечным голодом, обещал всё, чего мальчик только захочет, но не говорил, чего захочет взамен, — а мальчик пожил на этом свете достаточно, чтобы знать и понимать, как работает мир. Тебе не могут предложить конфету бесплатно. Тебе придётся её заслужить. — Давай я прежде всего спрошу, — окликнул Тендо, возвращая внимание мальчика к себе, — ты же понимаешь, что здесь написано? Мальчик медленно кивнул. Он понимал, ещё как понимал. — И веришь? Мальчик кивнул снова. Безоговорочно. — Что ж… — Тендо поправил капюшон, — это значительно облегчает мне работу. Ты хочешь всего этого? Третий кивок. — Ты же не немой? — Нет, с… сэр. Тендо довольно расхохотался. Будь мальчик умнее, он бы сразу понял, что этими каверзами Тендо лишь тешил своё самолюбие, потому что наверняка не мог по-другому. Но мальчик был недостаточно умён, чтобы читать людей так глубоко, поэтому лишь втянул голову в плечи и вцепился в свиток крепче из опасений, что сейчас его отберут. — Тогда… — Тендо как будто задумчиво пожевал губу. — Слушай. Мне уже пора, кажется, где-то за пару миль отсюда крестьянин собирается упасть прямо на вилы, я не могу это пропустить. Вот здесь, — он ткнул пальцем куда-то в конец свитка, — есть место для твоего согласия. Всё, что тебе нужно сделать, если ты действительно хочешь, — это капнуть своей кровью прямо туда и поставить отпечаток. У тебя будет всё, что ты только пожелаешь. А всё остальное, например, плата… — Что они могут потребовать? — вырвалось у мальчика. — Хм, — Тендо сделал вид, что задумался. — Обычно первенец, — он взмахнул руками, — ну, классика, ты знаешь. Ребятам снизу в радость отнимать у людей тех, к кому они привязались больше всех. Если не будет первенца… потребуют что-нибудь другое. Я не сильно сведущ в их делах, я простой курьер, понимаешь? Как кот, который гуляет сам по себе. Захотел вниз, захотел наверх. И корреспонденцию доставляю. Ну и кроме этого… а, зачем тебе вообще знать, чем я занимаюсь. Подписываешь или нет? Мальчик прижал к себе свиток, и Тендо, очевидно, трактовав это как что-то неопределённое, повёл плечами: — Ладно, как знаешь. Оставь его себе, если передумаешь… И помолись, если захочешь когда-нибудь меня увидеть. Под настроение я даже отвечаю на молитвы, — и, ловко вскочив на седло, улыбнулся: — До встречи через тринадцать лет. Если у тебя хватит духу, конечно. И, пришпорив коня, во весь опор поскакал по дороге прочь. Мальчик заметил, как у него из кармана выпала мелкая монетка, но не стал ни окликать, ни подбирать — просто спрятал свиток в рукав и побежал обратно в дом. Где, запёршись на маленькой и узкой мансарде, при свете встающего солнца, ещё раз прочитал контракт. А затем ещё раз и ещё, пока не выучил его наизусть. Думаешь, мальчик не поверил? А ты представь себя на его месте. Загадочный странник вручает тебе ключ к исчезновению всех твоих проблем, волшебную палочку, которая избавит тебя от голода и холода, даст тебе всё, что только можно пожелать. Конечно, ты не поймёшь, какие эмоции терзали мальчика в тот момент, потому что ты, слава тому, кто за всем этим следит со своего «наверху», никогда не испытывал того, что довелось пережить ему. Но ты попробуй — вообрази себе, что у тебя ничего нет. Ни еды, ни воды — ничего. Ты живёшь только хлипкой надеждой на лучшее будущее и обиду на весь мир за эти глупые законы природы. А потом появляется странный незнакомец, который предлагает тебе вместо ничего всё. Ты поверишь, потому что ты ребёнок. Потому что ты хочешь в это верить. Поэтому мальчик поверил. Знал ли он, когда колол себе палец ножом и ставил кровавый отпечаток над свитком, что заключает сделку с самим дьяволом? Конечно же, нет. Кто бы сказал ему об этом? А даже если бы и знал… Впереди у мальчика было тринадцать лет счастливой жизни, не обременённой проблемами голода и тяжести взрослой ответственности. Если бы тот странник, отдавший ему свиток, дал ему понять, на что мальчик идёт, он всё равно бы согласился, потому что иначе умер бы. Он думал, что цель оправдывает средства. Думал, что синица в руках лучше, чем журавль в небе. Думал, что… тринадцать лет — такой долгий срок. Это как вся его жизнь. Он бы успел что-нибудь придумать. Следующие тринадцать лет были лучшими в его жизни. Ты даже вообразить себе не можешь, в какую сказку попал мальчик, когда понял, какую власть и силу дала ему одна-единственная капля крови. Это как будто в твоих руках очутился весь мир, и ты был единственным его повелителем. Когда в деревне яблони загибались и ломались от холода, мальчик украдкой доставал из темноты под кроватью ароматное яблоко и вгрызался в сладкую кожуру. Когда коровы падали на колени и колели от холода, мальчик осушал стакан парного молока и укладывался спать с улыбкой на лице. Когда ему исполнилось четырнадцать, он испёк первый в своей жизни пирог — и какая разница, что он подгорел и вышел кривым, мальчик съел его с огромным аппетитом, а все последующие получались только румянее и лучше. За эти тринадцать лет мальчик научился столь многому, что, если бы до этой деревни докатились легенды и шёпотки о том, как где-то далеко на кострах жгут ведьм и прислужников дьявола, он оказался бы у столба в мгновение века. Но он мог куда больше, чем красть еду у кого-то другого с помощью силы, подаренной ему дьяволом. Он затуманивал сознание людей, заставляя их видеть то, что они хотели видеть, он делал так, чтобы даже самые близкие люди никогда не задавались вопросом, почему у них есть всё, в то время как у других ничего. Он винил себя за такую ложь, но не мог по-другому, потому что тогда его силы сгорели бы на костре вместе с ним, а люди, которыми он так дорожил и которых поклялся защищать и любить, умерли бы от терзавшего деревню голода. Они продержались уже тринадцать лет, думал мальчик, который стал сначала юношей, а затем и вовсе взрослым мужчиной, продержатся ещё. Но прошло время. Прошли годы, которые наложили свой отпечаток. Некогда тёмные волосы мальчика под луной, когда он колдовал, высеребрились и стали белее снега. В глазах поселилось нечто неживое, что отталкивало бы от него людей, если бы не навеянная чарами добродушная улыбка, никогда не покидавшая его губ. Мальчик стал мужчиной, колдуном, который мог куда больше, чем хотел. У него была сила, и он пользовался ею, но только для того, чтобы осчастливить сначала себя — а затем и свою семью. Потому что у него была семья. Потому что она была для него дороже собственной жизни. И когда пришёл час платить за тринадцать лет такой жизни, мальчик — теперь уже мужчина — оказался не готов к тому, что от него потребуют. У него были дети, за которых он никогда не переживал, потому что они пусть и были его детьми, но не теми, которым он дал жизнь. У него никогда не было первенца, у него были лишь те, кого он привёл в дом сознательно, иначе без него они бы не выжили. Он называл их своими детьми — не мог по-другому. Ты уже догадываешься, какую плату дьявол потребовал за свои услуги? Ему нужен был не просто ребёнок — ему нужны были трое. Трое детей, которых следовало отдать пеклу за то, что этот мальчик их слишком полюбил. Смирился ли он? О, это было тяжело. Тяжелее, чем оторвать от сердца самое дорогое, потому что он любил каждого из них одинаково, несмотря на то, что сами дети часто пытались выяснить, кто тот самый особенный, которому отведено отдельное место в сердце принявшего их человека. …нет, я не могу тебе соврать. Одного — и только одного — он любил немного больше, чем других, как бы ни пытался доказать себе обратное. То был его первенец, которого он привёл в дом раньше всех, которому заменил и мать, и отца, которому отдавал всю свою любовь до тех пор, пока не начал делиться ею с другими. Ребёнок принял это, охотно отдал три четверти того, что раньше уходило только ему, другим. Он был тихим, кротким, покладистым, и его маль… колдун не хотел отдавать больше всего. К счастью, говорил он себе, у него была одна лазейка. Контракт требовал троих детей — а у него было четверо. Колдун решил поступить хитро — но не думай, что ему было легко решиться на это. Он приготовил яблочный пирог, лучший из лучших, на который отвёл столько времени и сил, что этому пирогу позавидовали бы, наверное, даже лучшие королевские повара, если бы у них где-то был король. Ох, видел бы ты, каким вышел этот пирог! Он был красив, очень красив, и наверняка настолько же вкусен, вот только колдун ни за что не рискнул бы его попробовать. Потому что вместе с мукой ему пришлось добавить туда яд. Смерть от яда была бы быстрой и безболезненной, рассуждал он, это было лучшее, что он мог предложить, если он хотел сохранить свои силы на следующие тринадцать лет. Не думай, что это была жадность, нет! Не думай, что его испортило колдовство. Оно изменило его внешне и внутренне, оно подчинило его себе, но колдун знал, что если не выполнить все условия — каждое украденное яблоко, каждый сытный ужин вернётся ему и всей его семье такими бедами, какие не снились никому и никогда. Жизнь показалась бы ему адом на земле. Они бы всё равно умерли, думал он, пока пирог запекался в печи, но в его силах было дать им безболезненную смерть, а не ждать, пока они околеют от голода, который вернулся бы к ним стократно. Поэтому колдун отдал по куску пирога троим своим детям, позаботившись о том, чтобы ни один из этих кусков не попал к тому, кого он не хотел убивать. О, он плакал, но никто этого не видел и не слышал, потому что не должен был. Колдун просчитался лишь раз, и этот раз стал самой его большой ошибкой. В тот день один из детей должен был уйти в поле — но колдун не знал, что с ним отправился и тот, кого он поклялся оберегать. И когда настало время обедать, в сумке оказался только кусок яблочного пирога. — Будешь? — спросил один из них, протягивая другому на ладони. — Я не голоден. Не люблю яблоки. На губах второго расцвела нерешительная улыбка — и он, пролепетав робкое «Спасибо!», взял пирог. Домой не вернулся ни один из них. Когда колдун понял, что произошло, было уже поздно. В поле среди полых колосьев пшеницы лежал, бездыханный, его любимый сын, а второй, кому предназначался этот пирог, пропал — и больше его никто не видел. Знал ли он, что пирог был отравлен? Нет, разумеется, нет. Этого не знал и не мог знать никто. Он сбежал, оставив колдуна над мёртвым телом — над тремя мёртвыми телами. Колдун вернулся в дом с сыном на руках, его плечи сотрясались от рыданий, его губы шептали проклятия. У дома его ждал тот самый всадник на вороном коне, который тринадцать лет вручил ему контракт — вот только теперь у него не было коня, только светящиеся во тьме глаза. Он сказал ему только: — Какая досада, что всё так обернулось, — и, смеясь, исчез в тенях. Его смех и сейчас звучал в голове у Суги, когда он, содрогаясь и сжимая в своих ладонях холодные пальцы Ямагучи, шептал конец своей истории. Свеча догорала медленно, но верно, и Суга смотрел на неё до тех пор, пока глаза не начали мутнеть сильнее прежнего от застилающих их слёз. А затем её огонёк дрогнул в последний раз — и погас, погрузив комнату в дымный мрак. Суга, покачнувшись, встал. — Я уверен, — дрогнувшим голосом заявил он, — когда-нибудь колдун и его сын встретятся снова. И тогда… тогда он простит его, хотя его поступку нет прощения. А теперь спи. Пусть тебе снятся только хорошие сны. Ответом ему стала мёртвая тишина. Суга в последний раз взглянул на Ямагучи, затем на пустую кровать напротив — и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Войдя на кухню, он взмахом руки зажёг свечи у стола и, стараясь не смотреть на печь, где с рассвета плавился яблочный пирог, взялся за нож. До того как Даичи вернётся с вечерней охоты, Суге стоило приготовить ужин.