Двойная луна - 5. «Лебединая верность»

Я боюсь. До мелкой противной дрожи, до холодного пота боюсь входить в палату, потому что знаю, чувствую: Улаф не спит. Может быть, притворяется, может, и нет, жалюзи на стеклянной двери закрыты, и я не вижу его. Я знаю, что он тоже меня почувствовал. Сейчас, после почти двух недель, наша дикая связь стала только прочнее. Он чует мой страх, как запах, а я чувствую… не знаю, как это назвать… нетерпеливую злую радость? Затаенное бешенство под всегдашней маской льда? Такие противоречивые эмоции — и все они вызваны тем, что я пришел сейчас сюда. Боже мой, Прародитель многосущных, дай мне сил! Стоять под дверью палаты не имеет смысла, так что я глубоко вдыхаю, открываю и вхожу. Огромный серебристо-серый дог — на атласной шкуре ни единого пятнышка другого цвета — чуть приподнимает голову. У него и в истинной ипостаси яркие голубые глаза, внимательные и на первый взгляд совершенно равнодушные. Только эта каменная рожа меня не обманывает больше. Внутри, под маской, таится ураган. Это страшно и, одновременно, жутко притягательно. — Здравствуйте, офицер фон Штее, — говорю я и устраиваюсь на привычном уже месте — придвинутом к койке жестком больничном стуле. Дог приподнимает губу и чуть слышно рычит. Его тело заковано в жесткий корсет, пока идет восстановление костной ткани, но живот открыт, и я внимательно осматриваю почти зажившие раны. Шерсть там выбрита, и шрамы от арматуры очень сильно выделяются. Должно пройти два-три полных оборота, чтобы эти красные рубцы побледнели и сгладились. И около десяти, чтобы полностью пропали. Но пока еще у него слишком мало сил, чтобы оборачиваться. Это так называемый «парадокс Вайсманна»: смертельно раненый оборотень выживет, если сумеет обернуться несколько раз, подстегивая регенерацию, но каждый полный оборот требует подпитки организма, а при ранениях в живот кормить оборотня попросту опасно. Вот и приходится Улафу оставаться в истинном виде, хотя в нем и восстановление проходит быстрее. Думаю, скоро ему разрешат снова обернуться, дог уже не выглядит дохлой тушей. — Я вас не трогал, если что, — сообщаю, снова встречаясь с ним взглядом. — Никаких домогательств, сэр. Я просто посижу рядом. Мне объяснили причины и свойства нашей связи. Это позволит вам быстрее выздороветь. У догов тяжелые брыли, и приподнять верхнюю губу в оскале так, как это получается у тех же овчарок или колли, он не может. Но на меня просто шквалом накатывают его чувства, в которых сложно разобраться. Я чувствую, как его взгляд ищет мой, но отвожу глаза, смотрю в стену. Ничего, скоро тебе позволят обернуться, сэр Айсберг, и тогда мы поговорим. Наверное. Я на это надеюсь. А еще понимаю, что больше нет страха. То есть, не совсем: вот есть желание все-таки погладить эту псину, но и страх, что вцепится в руку, есть, хотя я уверен, что кусать он не станет, так, придержит и брезгливо сплюнет. Я просто больше не боюсь Улафа фон Штее, его гнева и его презрения. Истинные не могут бояться друг друга. Пользуясь тем, что он не спит, рассказываю, что творится в участке, в последние дни я почему-то этим заинтересовался, наверное, поймав желание самого Улафа. Так что мне есть о чем рассказать. На новости о том, что из группы захвата уходят Андреас Лакоста и Винсент Молл, Улаф настораживает уши и беспокойно скребет передними лапами по койке. — Да, какой-то конфликт с новым командиром группы, Зигфридом фон Шварц. Начальство на его стороне, но ваши парни за что-то его невзлюбили. Ухо разворачивается ко мне, и взгляд уже не презрительный, а даже слегка просительный. — Я постараюсь узнать подробности, но если не получится, не злитесь на меня. Я всего лишь «несовершеннолетник», а не ищейка. Уголок губ пса приподнимается в намеке на усмешку. Очень скоро он, измотанный тем, что не спал после процедур, дожидаясь меня, засыпает. А я внезапно решаюсь, подхожу и осторожно касаюсь жесткой шерсти на его голове, медленно провожу до лопаток. Я ведь в самом деле ни разу не дотронулся до него после того оборота. А тут бросает в пот и оторвать руки, гладящие и гладящие атласную шкуру, просто невозможно. Только через час до меня доходит, что я своими руками еще больше углубил и упрочил нашу связь. Вот я идио-о-от… *** Двоелуние закончилось, и кошачьи вернулись к повседневной жизни. В отличие от первого, бешеного и сумасшедшего раза, каждое последующее Двоелуние у Эрика и Ролана проходило все спокойнее, если так можно сказать. В этот раз они даже могли оторваться друг от друга, чтобы сходить в душ и приготовить поесть, так что вернулись к работе они в почти нормальном состоянии, а не вымотанные как тряпочки. Ролан отправился договариваться с капитаном об отгуле на один день, на свадьбу. Отгул он, конечно, получил, хотя вдогонку к нему еще и целую лекцию о том, как он ломает этим жизнь Эрику Винду. Только усилием воли тигон сдержался и не послал капитана Харрисона по известному адресу. Помогло еще и то, что капитан явно делал это по прописанной где-то в рабочих документах обязанности, без огонька. За два-то с небольшим года уже все привыкли к тому, что «убойник» Тимвиц живет с техником Виндом, и это явно что-то серьезное, а не просто перепих в Двоелуние. Устраивать какую-то там пышную церемонию не хотели ни один, ни второй. Из приглашенных были только родители Ролана, Марк да пара сослуживцев с обеих сторон, с которыми отношения были чуть более теплыми, чем приятельские. И праздновать собирались в доме Ролана, из которого их обоих утром дня бракосочетания просто вытолкали с пожеланиями прогуляться в ближайшем сквере явившиеся Марк и Регина. Вернувшись через полтора часа, потраченные на экстренную покупку колец, о которых оба просто-напросто забыли за угаром Двоелуния, дом они не узнали. Деревья украшали ленты и бумажные фонарики, вход в дом обвивала вручную сплетенная из сосновых веток и бессмертника, перевитая золотыми лентами гирлянда, как это полагалось по древним традициям. У ворот уже ждали машины, тоже украшенные лентами и венками. Ролан только покачал головой: мама! Ну не могла Регина Тимвиц хоть как-то не показать, что это не простой день. Впрочем, судя по горящему восторгом взгляду Эрика, тому это нравилось. А если нравится Кисточке — значит, все хорошо. Ролан надеялся только на то, что служащий в отделе регистрации браков, где они должны были расписаться, не станет кривиться или читать им очередную лекцию. И ему повезло: вместо оборотня их принимала довольно молодая, слегка даже восторженная девчушка-человек. «Еще не пообтрепала тебя жизнь, милая, не запихнула в панцирь равнодушия и цинизма», — подумал тигон, улыбаясь в ответ на ее заразительную улыбку и звонкий голосочек, зачитывающий краткие выдержки из Гражданского кодекса и закона «О семье и браке». За их спинами стояли те, кому они были важны и дороги, штатный оператор отдела снимал церемонию, перебегая от камеры к фото-штативу и обратно. Они расписались в огромном, обшитом бархатом томе, обменялись кольцами и под восторженное, с придыханием: «А теперь можете поцеловать друг друга!» — вознаградили себя за терпение крепким поцелуем. И, вроде бы, не случилось ничего особенного, ничего для них не изменилось, по сути, они все так же жили вместе, вели хозяйство и работали, занимались своими хобби по вечерам, трахались в удовольствие, просто валялись под деревьями в истинном виде, но что-то внутри сместилось, как кусочек паззла, щелкнуло — и встало на место. Обнимая той ночью Эрика, еще горячего и мокрого от пота и спермы, еще тяжело, со стонами, дышащего, цепляясь руками за его плечи, Ролан выдохнул, глядя ему в глаза: — Люблю тебя, муж мой. Как же я тебя люблю, Кисточка! И пропал в янтарном сиянии ответного взгляда, наполненного теми же чувствами.