Двойная луна - 5. «Лебединая верность»

      Улафу не нравилось все подряд: то, что отец практически проигнорировал его нежелание видеть этого Марка Дарко, то, что вместо собственной квартиры, где он мог бы зализать свои раны и попытаться восстановить здоровье, его отправили в дом на озере, то, что с каждым днем он все яснее чувствовал свою пару, угадывая его настроение по первому взгляду, его усталость, радость, раздражение чувствовал даже на расстоянии. Но все же больше всего ему не нравилось то, что, по словам Марка, происходило с его ребятами, с его боевой группой, за столько лет сплоченной в мощный ударный кулак, в единый организм, практически, в его собственную стаю! Ему казалось, что Зигфрид, его товарищ с самого раннего детства, его близкий друг с легкостью впишется в эту стаю, станет своим. Так, как это было в спецназе, когда они служили в армии. Там у Зига даже было прозвище: Тень. Данное не только за то, что черный дог был словно тень в темноте, невидим, а потому незаменим в разведке, но и за то, что тенью следовал за Улафом. Приняв его в свой отряд в тринадцатом участке, Улаф рассчитывал на былые отношения, на безоговорочное исполнение своих приказов. Поначалу так оно и было, но когда кроме коллег они стали еще и любовниками, Зигфрид начал себе позволять некоторые вольности. Сперва мелочи, то, что не бросалось в глаза. Потом то, чего никогда не позволяли себе его парни: оспаривал схемы заданий, стал злее в спарринге и на тренировках. Попытался быть сверху в постели. Улаф считал, что это ревность, потому что ранее он прислушивался к советам Лакосты и Молла, и Зигфрид, практически сразу же занявший место его заместителя, мог решить, что они претендуют на него. И вот сейчас он выживал парней из команды, инициировав служебное расследование по какому-то смехотворному поводу.       Улаф лежал и думал о том, почему не поставил того же Андреаса замом. Исполнительный, но вполне способный на инициативу, жесткий и принципиальный, честный до мозга костей Лакоста был способен справиться с нагрузкой. Почему же сам Улаф задвигал его и не позволял по праву занять достойное место рядом с собой? Да потому, честно ответил он себе, что ждал Зигфрида, пока у него закончится служба по контракту. Просто в силу привычки. Идиот.       Он прокручивал в памяти то, что случилось на заминированном складе. Словно пленку, кадр за кадром. Бросок ко входу в ангар. Зигфрид стоит у самого проема, он может войти первым, но пропускает Улафа вперед. И не торопится следом за ним. Он стоял вне зоны первичного поражения, в то время как Улаф пролетел в глубину ангара, рассчитывая взять хоть одну крысу. Казалось бы, выполнял приказ не соваться вперед… Знал, что склад заминирован? Слышал писк начавших отсчет таймеров? Просто так совпало? Неизвестность и неуверенность в выводах давила и корежила сознание. Улаф вспоминал момент, когда прогремел тот первый взрыв, искалечивший его спину. Зигфрида откинуло почти к самому проему, щиток шлема раскололся от удара, лицо было в крови… Память кольнуло, словно тонкой иголкой, какое-то несоответствие. Он снова прокрутил перед внутренним взором этот момент. И снова. И еще раз. Даже не заметил, как в комнату вошел Марк, очнуться заставило только едва ощутимое прикосновение к руке и вопрос:       — Улаф, вам плохо?       — Мне нужны данные телеметрии и запись с камеры шлема Зигфрида. Достань ее, — Улаф сжал тонкую длиннопалую ладонь своего навязанного судьбой истинного, сжал слишком сильно, но не обратил на это внимания, даже чувствуя, что Марку больно.       — Хорошо, я постараюсь это сделать. Отпустите… Отпусти, мне этой рукой еще писать кучу отчетов.       Улаф встретился с ним взглядом и словно провалился в черные глаза, как в два бездонных омута. Не поймешь, что в них, а ведь на расстоянии чувства читались гораздо легче.       — Ты делаешь мне больно, отпусти.       Голос лебедя был ровным, спокойным, требовательным. Улаф разжал пальцы. Помедлил, прежде чем бросить почти равнодушное:       — Извини.       Почти, потому что внутри, в самое сердце впилась острая игла вины за то, что причинил боль своей паре. Это злило, злило до скрежета зубовного. Он не просил этого у судьбы! Но коварная память немедленно подсунула воспоминание о том, как он, семилетний, насобирав в парке огромный букет опавших листьев, зарывался в него носом и мечтал вслух, вызывая у отца и мамы смешки, что его пара будет пахнуть осенью, потому что это самый чудесный запах в мире. В ту ночь был такой звездопад, что он не мог уснуть, сидел на подоконнике и провожал глазами каждый метеор, загадывая все новые и новые особенности будущей пары: она должна была быть умной, доброй, любить детей, не визгливой, как соседская сука Кирстен, а спокойной. И она обязательно должна дождаться своего рыцаря в чистоте. Улаф скрежетнул зубами: Прародитель исполнил все его желания в точности. Улаф ведь так и не загадал ни красоты, доги-суки не бывали некрасивыми, ни пола, считая это само собой разумеющимся.       — Мне уйти?       Вопрос заставил открыть глаза и посмотреть на лебедя снова, еще внимательнее, пристальнее вглядываясь в того, кто оттащил от края.       — Я помню, ты был там… на взорванном складе.       — Да. Я нашел тебя. Почувствовал, что ты жив.       Улаф не знал, что сказать. «Спасибо»? Но за спасенную жизнь этого мало, а на что-то большее он сейчас не способен. Да и не могло быть иначе, чтобы его истинный партнер не искал или не нашел его, раненого. «Если хотел жить», — ядовито продолжил он мысленно. Заставил себя прекратить это ядоизлияние, снова посмотрел на Марка, отмечая темные круги вокруг глаз, бледность и общий усталый вид.       — Ты плохо выглядишь.       — Много работы, — лаконично ответил тот.       — Мне не нравится такая работа.       Марк слегка приподнял брови, тонкие губы тронула усмешка.       — А мне — нравится. Я вообще люблю работать с детьми.       Улаф нахмурился. Ему ясно давали понять, что лезть в чужую жизнь, пусть даже это жизнь его пары, не позволят.       — И что, ты будешь с ними работать, даже если упадешь замертво после?       — Я не настолько трудоголик, в отличие от некоторых.       — Но я не… — Улаф замолчал, заметив, что усмешка Марка стала чуть шире. Он не желал позволять над собой смеяться. Даже партнеру. Особенно ему. К тому же, их связь пока еще ничем не закреплена, и никто не может заставить его поставить метку этому пернатому недоразумению. Они могут прожить всю жизнь порознь, если не форсировать события.       — Думаю, тебе пора, — процедил он.       Вдыхать притягательный, чистый, девственный аромат лебедя с каждой минутой становилось все мучительнее, потому что у оборотней-псов повышенное либидо, а он сейчас полный импотент, способный устроить только церебральный секс себе и партнеру. Это бесило, хотелось рычать и кусаться. Или остаться в одиночестве и успокоиться, заставить себя отрешиться ото всего, еще раз обдумать происшествие на складах и спокойно дождаться того, что Дарко обещал достать.       — До завтра, Улаф.       Ответить он не счел нужным.       ***       Улаф невыносим. Настолько по-детски, насколько только может быть невыносим сильный, уверенный в себе мужчина, загнанный в ситуацию, когда он беспомощен и бессилен изменить это сам. И от этого он становится только понятнее и открытее для меня. Ближе. И желание ему помочь тоже сильнее с каждым разом. Эрик называет это «комплексом наседки», но не осуждает, хотя и посмеивается.       — Тебя же не переделать, Перышко. Так что остается просто смириться с тем, что ты такой.       О, да, у меня новое «семейное» прозвище. С легкого Роланова языка его подхватывает Эрик, а за ним все парни техотдела, и как-то само собой разумеется, что Перышком меня называют уже все, с кем я общаюсь в участке. А потом я своими ушами слышу, как мои детишки, еще не видя меня, спрашивают, когда придет Перышко. Да бля… Но это уже бесполезно и глупо менять. Хорошо хоть в личном общении продолжают звать «сэр» и «офицер Дарко», а то было бы совсем смешно. Все-таки настолько близкие отношения с подопечными не приветствуются правилами, но кто бы детям запретил давать прозвища своим кураторам? Хорошо хоть не «грымза» и не «кусака», как называют кое-кого из моего отдела. Но вообще-то я этим даже доволен: мои дети меня любят, хвастаются успехами, жалуются, делятся проблемами и радостями и вообще легко идут на контакт. Я могу собой гордиться, так что выпады Улафа насчет моей работы легко пропускаю мимо ушей. Пока. Пусть он трижды альфа, вертеть собой и управлять моей жизнью я ему не позволю.       Вместе с Эриком и — неожиданно — передумавшим покидать участок Андреасом Лакостой мы находим запрошенную Улафом информацию. Я сам в этом мало что понимаю, но Эрик притаскивает еще одного техника-человека, который специализируется по оперативному ведению боевых групп. Альберт Стентон, витиевато матерясь на двух языках, гонит его выцарапывать еще кое-какую информацию.       — Вы можете мне сказать, что там такое, сэр? — вежливо прошу я.       Человек устало щурит обведенные лиловой каймой от недосыпа глаза, улыбается:       — А, Перышко. Можешь передать своему догу, что есть кое-что, что поможет прихватить за хвостатую жопу этого Зигфрида. И если не выкинуть из команды, то осадить, чтобы прижух и не отсвечивал, пока не вернется Айсберг.       Я киваю. Что ж, надеюсь, это не станет для Улафа ударом. Кажется, он уже и сам понял, что напрасно считал фон Шварца своим другом и подпускал настолько близко.       О, и это вовсе не мстительная радость в моих глазах... Ну нет же! Ладно, это она.