Двойная луна - 5. «Лебединая верность»

      В понедельник, когда я приезжаю в Зеерос, попадаю в самый разгар семейного скандала. Насколько я понимаю, в этом чудном семействе подобные «мероприятия» делятся на два типа: в присутствии матушки Улафа и в ее отсутствии. Сегодня фрей фон Штее присутствует, поэтому никаких разговоров на повышенных тонах. Все очень светски и спокойно. Почти как игра в шахматы кусками льда. И только в глазах женщины от обиды подрагивают слезинки.       Матушка Улафа мне нравится. Она совсем не похожа на матушку Ролана или леди Дарквуд, по ней сразу видно: не боец. Видимо, Йохан фон Штее желал в супруге видеть не оруженосца или боевую подругу, а спокойный тыл, женщину, объятия которой принесут отдых и нежность. Жестковатое имя Мадлена не слишком ей подходит, наверное, поэтому Йохан называет ее Леной, это уже чуть лучше. Она, как и все доги, высокая, стройная, очень грациозная, но при этом в ней чувствуется мягкость и какая-то… как же это сказать?.. домашность, уютность. Я легко могу представить ее в окружении миленьких салфеточек и статуэток, на плюшевой софе с томиком дамского романа или — что более вероятно — с внуком на руках. Такой женщине необходимо много детей, у Улафа, насколько я знаю, три сестры, все три старше. Наверняка Мадлена обожает возиться с внуками, хотя вот, к примеру, просторечное «бабушка» ей не идет, хоть тресни. Она очень молодо выглядит, в ее светлых, платиновых, как и у сына, волосах седина незаметна.       Честное слово, первое, что мне хочется сделать — это настучать по дурной башке Улафу за то, что обидел мать. Второе — настучать еще раз, когда я уясняю для себя причину ссоры. Этот идиот не нашел ничего лучшего, чем обвинить родителей в том, что воспитывали его в стремлении к чистоте крови и породы, да еще и в том, что нашли ему Катарину в качестве жены. Идио-о-от! Боже, ну как, как в нем уживается прекрасный командир, опытный, умный альфа — и такое чмище в личных отношениях?       Естественно, весь этот концерт я слушаю, не показываясь на глаза его участникам. Просто в комнате Улафа распахнуты все окна, а моя комната — рядом с ней, и я сижу на балконе, пытаясь пить кофе и отдыхать от трудов праведных. И попутно обдумывать, как же мне «невероятно повезло» в плане истинной пары. Но, Боже-Прародитель, не просто так ведь ты придумал этот геморрой на наши головы? Значит, зачем-то мы встретились и что-то друг в друге можем изменить? Ведь, если рассудить здраво, не случись у меня этой встречи и связи, кем бы я был до сих пор? Мямлей, мальчиком на побегушках, не способным ни «нет» сказать, ни собственное мнение отстоять? Стал бы я развивать отношения с Эриком, если бы мне не нужна была хоть какая-то информация об Улафе? Это вряд ли, не был я настолько общительным, чтобы без крайней нужды подойти к тому, кто изначально меня пугал. А любой хищник меня все-таки пугал, и пересилить себя стоило мне дорого.       Нет, я, наверное, гораздо больше приобрел хорошего, чем проблем. А Улаф все-таки пес, так что поддается дрессировке и корректировке поведения, если подойти к этому с должным старанием и осторожностью. Мне не нужна комнатная собачка, но сгладить некоторые острые углы я очень постараюсь.       ***       Свои мысли по поводу сглаживания углов Марк вспоминал всю последующую неделю. Улаф словно задался целью вывести его из себя, испортив все, что начало налаживаться. Отрешиться от его недовольного рычания было тяжело, потому что цеплялась мерзкая псина к самому дорогому, что у Марка было: к его стае, работе, внешнему виду, даже к тому, что Марку нравится заниматься с подопечными рисованием, хотя талантов в этом у него ровно ноль целых, ноль десятых. Да многие дети рисовали лучше, чем он, но ведь важен был не результат, а процесс, который сближал их, позволял выйти на новый уровень открытости, симпатии.       За эту неделю Марк, как он потом шутил, отрастил дзен покруче, чем у мистера Тимвица-старшего, пропуская мимо ушей придирки и замечания не по делу. Он рассчитывал, что в выходной сможет переломить ситуацию, но пока даже не представлял, как это сделать. Улаф упорно игнорировал его слова о необходимости оборота, прекратил тренироваться и вообще отказывался шевелиться. Словно задался целью пафосно сдохнуть во цвете лет, утянув за собой и Марка. Терпение лебедя было на исходе, оно все-таки не резиновое.       Как назло, в субботу зарядил нудный дождик, и купание на озере откладывалось до улучшения погоды. Фрей Драу снова уезжала из Зеерос на весь день, оставляя их вдвоем. Не то, чтобы это было ей необходимо, просто мудрая женщина позволяла им разобраться наедине, без того, чтобы оглядываться на чужое присутствие. Марк был ей за это благодарен просто донельзя.       Утро прошло в напряженных боевых действиях: они с Улафом поцапались из-за бритья и помывки, так что в душ дог отправился аккуратно скрученный полотенцем и на кресле-каталке. Правда, стоило Марку устроить его там, успокоился и позволил себя помыть, не выступая. Потом отказался есть приготовленный фрей Драу завтрак. Марк пожал плечами и поджарил ему омлет с томатами и брокколи, а потом пригрозил снова кормежкой с ложечки и со специально прикупленным в секс-шопе расширителем для рта.       — Перекручу в блендере, и жевать не нужно будет. Ну?       Омлет Улаф сожрал быстро. И потребовал на обед свинину в кляре, которую ему пока еще запрещали врачи. Марк промолчал на это требование, но вместо свинины приготовил куриную печенку по рецепту Эрика. И всерьез намерен был впихнуть в доставшую его капризами «принцессу» так, как и грозился. Хотя бы просто затем, чтобы проверить возникшую у него догадку. Слишком противоречивые эмоции он ловил от Улафа в этот день. Нужно было разобраться. Раз и навсегда.       ***       — Я просил свинину, а не печенку. Ты отвратительно готовишь, — цедит Улаф, потянув носом, как только я вхожу.       — Ну все, хватит, — ставлю на столик у кровати поднос с обедом, выпрямляюсь и отхожу, складывая руки на груди. — Тебе не нравится моя готовка, мой вид, мои друзья, увлечения и работа, сам факт моего существования? Прекрасно! Я тебе не навязываюсь.       Больно-больно-больно внутри от того, как презрительно кривятся его губы, как вспыхивает в ледяном взгляде злость. И всю эту боль я выплескиваю вовне, не оставляя для себя ничего.       — Знаешь, люди говорят, что от любви до ненависти — один шажок. Но я понял, что можно любить и при этом неистово ненавидеть того, кого любишь. У тебя это хорошо получается, жаль, что я так не умею. Но ты продолжай, только меня избавь от необходимости при этом присутствовать. Я больше тебя не потревожу.       Остается только отвернуться и уйти, старательно держа спину прямо. В нее, как нож под лопатку, бьют слова Улафа:       — У меня не было выбора!       — Ложь. Ты сам отказался от сиделки. Я слышал ваш разговор с отцом от первого до последнего слова.       Позади стынет колким льдом молчание. Что ж… Кажется, мой маленький спектакль получил совсем не те результаты, что я хотел. И пути назад нет, только выполнить то, что обещаю.       У самой двери меня догоняет тихое:       — Марк…       И это больнее и острее любого оскорбления, потому что я впервые слышу от него свое имя. Это словно впаивает мои ноги в пол, а руку — в дверной косяк, не позволяя уйти.       — Марк, посмотри на меня.       Если сейчас повернусь, я, в самом деле, не смогу уйти. Что бы он ни сказал, я проглочу очередную обиду, очередное унижение. Да, Марк Дарко, ты пернатая тряпка, что бы там о себе ни возомнил…       — Прости меня, я не прав.       Что? Мне кажется, или…       — Марк, пожалуйста… вернись.       Чувствую себя куклой на веревочках, у которой испортились шарниры. Поворачиваюсь так дергано, словно меня ведет пьяный кукловод. И натыкаюсь на совершенно больной, потерянный взгляд. Ледяная маска рассыпается на глазах, замечаю, как нервно дергается его верхняя губа, как колотится жилка на виске, как беспокойно сжимаются и разжимаются на одеяле пальцы.       — Я не могу без тебя. Схожу с ума и думаю, где ты и с кем каждую минуту, когда тебя нет рядом… — его голос хрипнет, а кулаки сжимаются так, что одеяло жалобно потрескивает. — Ты приходишь и приносишь чужие запахи, я умом понимаю, что это твоя семья, твоя стая, но все равно ревную. Они могут тебя касаться, обнимать, а я… — он вскидывает голову, дергает кадыком, словно пытается проглотить что-то и не может. — Прости меня, я ревнивая скотина. Твой запах слишком чист, слишком хорош, чтобы можно было безболезненно вытерпеть его смешение с другими…       А мне вдруг становится смешно: я понимаю, какие слова он так старательно глотал: он хочет, чтобы его запах смешался с моим, хочет пометить и дать понять всем там, за границами этого дома и своей болезни, что я принадлежу ему. Вот же сволочь, собственник!       — Хочешь меня? — говорю прямо, в лоб, всматриваясь в глаза, слежу, как резко расширяются зрачки, а над верхней губой выступают микроскопические бисеринки пота. Хочет. И не может, потому что забил на тренировки. И весь прогресс последнего месяца откатился назад, к уровню, когда спинной мозг только начинал регенерировать.       — Ах ты шерстяная тварь, — улыбаюсь так, как иногда улыбается Эрик, с ласковой угрозой, — ебарь-террорист хвостатый.       Боже мой, как же, оказывается, забавно наблюдать за сменой эмоций на его лице! Сейчас, когда маски нет и в помине, когда он открыт и обнажен как в тот день, когда я вытаскивал его в оборот.       — Хочешь? — повторяю я.       — Хочу, — в голосе рык, но я явственно слышу тонкое, почти незаметное «у-у-у» в конце.       Три шага к койке — и я опираюсь коленом о ее край, нависаю над ним, впитываю всем собой то, как он замирает, не решаясь ни отодвинуться, ни схватить меня.       — Тогда у меня будет несколько условий, Улаф. Первое: еще одно слово недовольства мной — и я ухожу. Мне будет больно, но я переживу, и не с таким справлялся. Второе: тренировки и оборот. Одна пропущенная тренировка — и смотри пункт первый. Третье: ты помиришься с родителями. Они в твоих загонах не виноваты, у твоего отца хватило смелости признать свои ошибки, а твоя мама — вообще замечательная, она не заслуживает такого скотского отношения от единственного сына. И четвертое: никаких наездов на мою стаю. Я был, есть и буду Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов. Заруби себе это на хвосте. Ферштейн, рыцарь фон Штее?       И кто бы мне сказал, почему в его глазах такое удовольствие пополам с гневом? Вот же на всю головушку стукнутая псина!       — Ферштейн, мин херц.       — А раз так — оборачивайся. Немедленно.       Он смотрит на меня, не отрывая глаз.       — Помоги мне. Пожалуйста, Марк.       Киваю и раздеваюсь. Мой оборот снова становится катализатором его оборота. В истинном виде он проведет два дня, потом повторим.       — Через месяц ты встанешь, — вернувшись в человеческую ипостась, сажусь рядом и кормлю дога с руки кусочками печени, наслаждаясь прикосновением его языка к ладони. — Обещаю.