Двойная луна - 5. «Лебединая верность»

      Голос у Улафа зычный, перекрывает обычный утренний гул голосов в участке, да так, что на мой отдел и прилегающий холл, а то и другие офисы падает тишина, слышно, как потрескивают люминесцентные лампы.       — Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов, милостью Прародителя мой истинный!       Я ему в глаз дам, вот только допрыгну! Хотя нет, не понадобится: Улаф опускается на одно колено, а я, оказывается, перед ним стою и вспомнить не могу, как меня из-за стола-то вынесло…       — Окажи мне честь стать моим супругом!       Взглядом и мысленно я ему обещаю все кары, на какие только способно будет мое воображение, но разве можно сопротивляться, когда смотрят на тебя таким преданным собачьим взглядом, только что хвостом не виляют? И разве я могу отказаться, зная, что лед в этих глазах растаял только для меня одного?       — Я согласен, — голоса не повышаю, незачем, и так всем все слышно.       Улаф откуда-то извлекает золотой браслет из тонких, стилизованных под рыцарские щиты, оплетенные незабудками, пластин. Сил удивляться у меня нет. Такой помолвочный браслет — это гораздо больше, чем просто украшение. Потому что изначально это вовсе не символ обещания заключения брака. На портретах князей у всех изображенных там оборотней обнажены руки для того, чтобы были видны браслеты вассальных клятв. В древности сюзерен дарил вассалу пояс и меч, взамен тот отдаривался таким вот браслетом. Когда прошла Реформация, и княжества слились в единое государство, вассальные клятвы были разорваны. Княжеским родам было запрещено иметь вассалов. Но я-то официально никем не признан!       Браслет тяжелый, несмотря на внешнее изящество, незабудки сверкают голубой и синей эмалью, на щитах — герб рода фон Штее: рука с мечом, символ верности и воинской доблести. Я обязан отдариться оружием! Где, блядь, я его прямо сию секунду должен взять?! Но Улафу нельзя отказать в предусмотрительности: позади меня каким-то чудом оказывается Ролан, словно так и было задумано, протягивает мне вдетый в ножны мизерикорд. Ножны пристегнуты к символической ременной петле. Да чтоб мне утопиться… Наверняка это заговор, в котором участвовали и старшие Тимвицы, иначе где бы Ролан взял эту старинную смертоносную игрушку, у которой, к слову, весьма однозначное значение. Ладно, я вечером из них всех вытрясу правду, а сейчас беру стилет так, чтобы подать его Улафу рукоятью под правую руку. Он принимает оружие, поднимается и закрепляет ножны на поясе.       Все, можно выдохнуть. А мне срочно нужно в уборную. Меня трясет, и выдержки хватит ненадолго. Я уже с трудом держу лицо, и потому безумно благодарен Эрику и Ролану, которые оттирают меня своими спинами к выходу из опенспейса, а там конвоируют к туалету. И, пока Ролан рыком отгоняет всех от двери, я захлебываюсь слезами у Эрика на плече. Он ничего не говорит, просто гладит по спине. И это хорошо, что в такой момент со мной рядом именно моя стая. Если бы это был Улаф, я бы… не знаю, не смог выплеснуть истерику так быстро, успокоиться и сделать морду тяпкой.       — Умница, Перышко, — говорит Эрик, вытирая меня, как ребенка, салфетками, потом наносит какой-то крем вокруг глаз, пощипывающая прохлада мигом снимает красноту. — Вот так. А теперь — голову выше, принц-лебедь.       Улыбаюсь. Да уж, принц. Этот день станет нешуточным испытанием моим нервам. Но — клянусь! — я отыграюсь.       — Эрик, скажи, что мизерикорд был просто потому, что другого ничего не было?       — Извини, братишка.       Блядь. Блядское блядство!       — Спокойно, Марк. Никаких дуэлей, просто арест.       — Да блядь! Зигфрид так просто не сдастся!       Переглядываемся и вылетаем из туалета. Ролан, по нашим рожам понимающий все быстрее, чем прозвучали бы слова, догоняет и отпихивает за свою широченную спину. Потому что арест Зигфрида фон Шварца, который должен был пройти в штатном режиме, идет совсем не так, как запланировано. Потому что в холле участка, в круге, отгороженном группой захвата, ищейками наркоконтроля и «убойниками», не на жизнь, а на смерть сцепились два дога в полуобороте.       ***       — Проклятье… Он ведь только поправился, — Марк вцепился в ладонь Эрика так, что его короткие ногти впились в кожу до крови. Рысь даже не поморщился, он прекрасно понимал, какие чувства обуревают его названного брата.       — Если эта тварь его ранит… И они же оба под трибунал пойдут! За драку с оружием в участке! Откуда у Зигфрида нож, блядь?!       — Не беспокойтесь, офицер Дарко, у офицера фон Штее есть право применения оружия в случае сопротивления подозреваемого аресту.       Марк поднял голову, узнал капитана боевиков, но говорил не он, а стоящий рядом офицер в темно-серой форме ОВР, тоже с капитанскими нашивками.       — А откуда у фон Шварца нож, мы выясним на допросе. И, к слову, вы славно потрудились, Улаф, кажется, совсем не растерял навыков. Не вижу даже крови ни на ком.       Рычащий клубок, в который превратились сцепившиеся псы, распался. Вернее, остановился, позволяя увидеть, как Улаф, заломивший Зигфриду руки за спину, сноровисто защелкнул на них наручники. Видок у обоих был, конечно, уже далеко не парадный, но крови на разрезанной во многих местах форме не было ни у одного. Хотя Зигфрида словно мордой о стену приложило: Улаф воспользовался разрешением своего капитана и основательно «подправил хохотальник» бывшему другу и любовнику. Марк смог перевести дух и отпустить, наконец, руку Эрика. Тот с шипением помассировал ладонь:       — Перышко, ну у тебя и хватка.       — Прости, — виновато улыбнулся тот и шагнул вперед, навстречу Улафу, чтобы тихо, только для его ушей, шепнуть: — Я тебе дома по шее настучу, гад шерстяной.       — Ты волновался обо мне, мин херц? — в голубых глазах плясали искры еще не угасшего азарта.       — Естественно, волновался. Не представляю, как нужно воспитывать щенков. Но знаешь что? Я приложу все усилия к тому, чтобы сточить ваше фамильное шило в его подхвостье до приемлемых размеров.       — О, я не сомневаюсь в этом, — Улаф усмехнулся и наклонился, почти коснувшись лба Марка своим. — Я заслужил награду за этот маленький поединок, мой лорд?       Лицо лебедя немедленно затопило жаром.       — Это неприлично! — он почти шипел.       Улаф коснулся губами его щеки и выпрямился, не скрывая довольной улыбки.       — Я готов терпеть, Марк. Но не дольше, чем до вечера. Прости, но сегодня я тебя у твоей стаи нагло и бесцеремонно украду.       Сглотнув, Марк только кивнул и поспешно ретировался на свое рабочее место. В конце концов, у него было много дел, а до вечера еще далеко.       ***       У небольшого зарешеченного окна, узкого, но длинного, как бойница, на полу, в ворохе покрывал и неопределенного происхождения тряпок, сидела женщина, казалось, застрявшая на половине оборота в птицу. Оперенными конечностями, еще не ставшими полноценными крыльями, но уже и не руками, она отрешенно гладила крупное, с голову новорожденного ребенка, яйцо, лежащее между ее странных, словно бы высохших и укоротившихся ног. Некогда белоснежные перья, покрывавшие недокрылья, голову вперемешку с грязными, свисающими сосульками волосами, спину и образующие хвост, посерели от грязи и пыли.       Кроме грязных ковров и своеобразного гнезда, в комнате наличествовала низкая койка, на которой находился только голый матрас, и тяжелый деревянный стул, привинченный к полу у изголовья койки. Если бы не ковры и потускневшие, местами провисшие, оторвавшись от крепежных планок, шелковые обои, эта комната больше всего напоминала бы тюремную камеру или келью в каком-то монастыре.       Тяжелая металлическая дверь протяжно скрипнула, открываясь, но женщина не пошевелилась и даже не вздрогнула.       — Как видите, милорд, леди Темперанс все еще в таком состоянии. Но препарат кончается, его осталось на две дозы.       — Я понял. Оставьте нас.       Дверь снова скрипнула, оставляя вошедшего мужчину наедине с узницей. Он прошел к стулу и грузно уселся, полуобернувшись к ней. Он не был красив, наверное, даже в нежной юности, а годы и излишний вес превратили его в откровенно неприятное зрелище. Длинный мясистый нос нависал над узкими бледными губами, как клюв, дряблая шея валиками сала выпирала из слишком узкого ворота сорочки, щеки свисали, а глаза прятались в голых тяжелых веках. Единственным, что сохранилось в неприкосновенности с молодости, были длинные густые волосы, такие же белые, как у женщины, но ухоженные и перехваченные в низкий хвост драгоценной заколкой. Костюм не мог скрыть толстый живот, который, судя по проступающим через ткань выпуклостям, пытались обуздать специальным корсетом или бандажом, задравшиеся штанины позволяли увидеть отечные щиколотки коротких ног. При этом обувь и одежда мужчины выдавали богатство, как и многочисленные перстни на пальцах, похожих на длинные сосиски.       — Здравствуйте, моя дорогая.       Женщина продолжала мерно поглаживать свое единственное сокровище, все так же отрешенно глядя за окно, на парк или лес, золотой и алый от медленно облетающих кленов и лип.       — Больно видеть вас такой, милая племянница.       В его голосе не было и намека на добрые чувства или сострадание, только равнодушие.       — Но, поверьте, это все лишь для блага рода. Знаете, месяц назад я сумел выкупить последние залоговые бумаги вашего отца. Теперь наш род снова будет процветать. Через месяц я приеду вас навестить. Надеюсь, на этот раз у нас все получится, и вы понесете. Роду нужен наследник.       Движение недокрыла на мгновение сбилось, перья чуть затрепетали, словно дрожащие пальцы. И все вернулось на круги своя: она снова поглаживала яйцо, которое, при ближайшем рассмотрении, было всего лишь пластиковым муляжом.       — Ах, Темперанс, если бы вы не противились тогда, все могло быть иначе. Моя бедная, бедная девочка.       Минут десять спустя он поднялся, прошел к двери и постучал. Холодной, взвешенной, взлелеянной долгими годами ненависти в проводившем его взгляде черных глаз он не заметил.