Двойная луна - 5. «Лебединая верность»

      Смотрю на дело рук своих и… гм… ладно, что греха таить — офигеваю я. От души по плечам и по спине Улафа прошелся, когда кончал. В кровь располосовал, хотя и ногтей-то у меня нет, чтоб было чем. А он смотрит на меня и улыбается, весь такой благостный и спокойный. Вот что за псина, а?       — Больно?       — Заслужил. За все «хорошее».       Вот же зараза, мазохист хренов.       — Но приятно все-таки больше.       И рубашку прямо на царапины натягивает. Нет, точно мазохист какой-то.       — Так и пойдешь?       — Так и пойду.       И что ему на это сказать? Но все-таки в глубине души что-то хищное, чего я от себя не ожидал, довольно мурлычет: да-да, псина, так и иди, и я буду знать, что ты с каждым движением плеч и рук чувствуешь оставленные мной следы. Ненадолго, конечно, к вечеру наверняка уже затянутся. Но вечером нас ждет секс, а я уже догадываюсь, что сдержанности в этом от Улафа ждать не приходится, достаточно вспомнить, каким «разукрашенным» он приходил на службу, когда трахался с Зигфридом. А значит, мне предстоит позаботиться о том, чтобы псину потом совесть не загрызла, что бедного меня умучил, сам того не желая. Я, конечно, не большой знаток, но когда в секс-шоп за фиксатором для рта заходил, кое-что видел. В таких магазинах ассортимент широчайший, на любую анима-форму. Главное, успеть как-то от Улафа избавиться и туда заехать. Не будет же он со мной весь день до вечера таскаться?       Из душевой возвращаемся в мой отдел. Хорошо, что у меня волосы длинные и уши прикрывают. А уши горят так, что хоть прикуривай от них. Люди в таких случаях говорят, что это кто-то обсуждает. Мне и думать не надо, кто именно. Голоса в опенспейсе стихают, как обрубленные, стоит войти. Хорошо, что я уже все собрал, задерживаться дольше, чем нужно, чтобы взять пакет и сумку с документами, совсем не хочется. Обсуждение возобновляется, как только мы выходим, краем глаза отслеживаю, как хмуро сходятся брови Улафа: у него слух-то гораздо острее, чем у меня. Но я бы не хотел знать, что он там слышит, поэтому ускоряю шаг, и ему приходится догонять. Ну, как — догонять… С его-то умопомрачительно-длинными ногами — в два шага, а я уже с десяток успел сделать. М-да.       — Надеюсь, в моей машине ты поместишься, — бурчу я. — Кресло там сдвигается.       — Можем поехать на моей, — предлагает Улаф.       — Нет уж, мне потом еще кое-куда нужно успеть, на другой конец города. Пешком или на автобусе я до ночи промотаюсь. Хочешь — езжай на своей за мной следом?       — Пешком вернусь, — после краткого раздумья говорит он. Ну, пройтись ему будет нелишним. Мозги проветрит.       Все-таки мой крохотный «гальядо» не под Улафов рост — ему, бедняге, и ноги-то вытянуть некуда, несмотря на то, что пассажирское сидение откачено до упора назад. И в потолок кабины он головой почти упирается. Было бы смешно, если бы не было так опасно: не приведи Бог авария, и его даже подушка безопасности не спасет. Но в городе я вожу осторожно и никуда не тороплюсь, выбирая менее загруженные второстепенные улицы. Благо что район, где находится приют, знаю как свои пять пальцев, куда свернуть, где дворами срезать, а где сквозной проезд. Выбираясь из машины, Улаф хрустит затекшей шеей, поводит плечами и спрашивает:       — Может, все-таки сменишь машину? Не знаю, как тебе, а я бы себя в этой обувной коробчонке в безопасности не чувствовал.       — Мне нравится «гальядо», — а еще мне не нравится то, что ты, гадская псина, мысли мои читаешь. Хотя я уверен, что это просто его интуиция, которая то работает, то сбоит.       — Я понял, — и руки вверх. Шут.       — Идем.       Входя в это старинное, немного обшарпанное снаружи, но чистенькое и аккуратное внутри здание, я всегда испытываю некоторый трепет. Здесь я прожил восемнадцать лет. Именно сюда меня привезли в возрасте примерно трех-четырех месяцев, когда я впервые обернулся. Этот приют — «Гардиан» — вообще-то для сирот, родители которых погибли во время несения государственной службы, то есть, были врачами, военными, пожарными или полицейскими. Но таких не так уж и много, вот и принимают сюда по государственной квоте детишек простых смертных. Мне повезло, я считаю: здесь лучшие воспитатели, лучшие учителя, а директриса и вовсе достойна памятника из чистого золота в полный рост. А еще это единственный приют, где существуют смешанные группы, и маленьких оборотней не делят на хищников и травоядных. Хорошая школа жизни, мне кажется. Никаких тепличных условий.       Огромный холл, отделанный серым мрамором. Когда-то это здание принадлежало роду Дарквуд, как и многие другие. Что тут было два века назад, я не знаю, но на первом, административном этаже убранство помещений осталось почти нетронутым, вплоть до лепнины и росписи на умопомрачительной высоты потолках, мрамора на стенах и каменной мозаики на полах. В детстве мы обожали играть в «узорчики» в холле — кидаешь монетку или пробку на выложенный прихотливой мозаикой пол и прыгаешь строго по тем элементам рисунка, на который она попала… Так, Марк Дарко, очнись. Ты приехал сюда по делу.       Идем в кабинет директрисы. Улаф идет за мной и очень старается не таращиться вокруг, раскрыв рот. Ха, он что же, ни разу не был тут? Хотя, в самом деле, что бы ему тут делать? А посмотреть есть на что. Несмотря на то, что здание отдано приюту, оно считается памятником архитектуры, достоянием и наследием, и все такое. Потому и бережется всеми силами. Конечно, на остальных этажах мало что осталось в неприкосновенности. Разве что бальный зал — для нас он был просто актовым, да больничное крыло. Я туда в детстве частенько попадал, потому что рос довольно болезненным птенцом, что неудивительно: мне потом объяснили, что мое яйцо мать, скорее всего, не насиживала.       Миссис Найс — кошка. То есть, она манул, но мы ее за глаза называли всегда «мама котя». Она очень строгая, серьезная, даже мрачная дама, на вид лет пятидесяти. На самом деле ей уже под девяносто, но оборотни медленно стареют. И ее грозный вид может обмануть только того, кто с ней незнаком. Для каждого своего подопечного миссис Найс была как мать, к ней можно было прийти и поплакаться, и она находила слова утешения. И сейчас находит, я знаю, сам слышал — «мамой котей» ее называют и нынешние воспитанники.       Стучу, слышу ее глуховатый голос:       — Входи, Марк.       Кто б сомневался, что она меня узнает по шагам?       В кабинете она не одна, перед ее столом замерли, понурившись, двое мальчишек. Ясно, воспитательный процесс.       — Простите, директор Найс, не буду вас долго отвлекать, — выкладываю на стул для посетителей пакет с моделями и журналами, на стол — папки с документами.       — Дей Тао в компьютерном классе, — сурово кивает директриса. — Зайди к нему.       — Обязательно. Я видел результаты тестов, он молодец, правда?       Она поправляет очки, пряча за ладонью улыбку.       — Я ни минуты не сомневалась, что твой протеже будет молодцом, Марк. Как у тебя дела?       Спохватываюсь: я ведь не представил ей Улафа!       — Отлично, директор Найс. Знакомьтесь, мой жених, офицер Улаф фон Штее.       Этот… галантный джентльмен делает пару шагов к столу и целует поднявшейся навстречу директрисе ручку.       — Безмерно рад познакомиться с вами, фрей Найс.       Ну, можно сказать, растопил сердце суровой госпожи директрисы и умаслил манерами, ловелас хвостатый. Угадал ведь с тем, как угодить: миссис Найс считала и будет считать всегда, что оборотень, из какого бы рода он ни происходил, обязан знать и исполнять все правила и тонкости этикета. А наш бравый рыцарь этикет с материнским молоком впитал, кровь обязывает.       Директриса кивает нам, и я утаскиваю Улафа из кабинета. Ей работать надо, да и мне тоже.       ***       Улаф смотрел, как Марк работает с детьми, и только привычка держать лицо в любой ситуации позволяла ему сдерживать глуповатую улыбку. Где, где были его глаза, его сердце и гребаная хваленая интуиция, когда он отталкивал истинного? «Да понятно где, в заднице!» — думал он, прислушиваясь к спокойному, негромкому голосу лебедя, наблюдая за тем, как мелкие оборотни лезут к офицеру Дарко на руки и суют ему корявые рисунки и прописи, застенчиво или нагло дергают за рукава, наперебой рассказывают новости. Да, теперь он верил в то, что Марк «сточит попное шило» Вальда до «приемлемых размеров», в то, что им вдвоем удастся воспитать из сына достойного оборотня. Правильно воспитать, без перекосов и перегибов в характере.       — Мэй, возьми зеленый карандаш, — мягко говорил Марк, забирая у маленькой крыски черный, которым та ожесточенно черкала на альбомном листе что-то донельзя мрачное. — Нарисуй Кракозябре яркие глазки. А то как же она без глаз?       И помогал рисовать, накрывая крохотный кулачок ладонью, а Улаф смотрел, как расслабляются сведенные плечики девочки, и у него щемило сердце.       — Это не Клакозябла, это ты.       — О. Тогда нужно дорисовать мне перышки, правда?       — И лапки. И клюв.       — Хорошо, но тогда нужен красный карандаш.       — Класный, да.       Улаф смотрел и думал, что из Марка получился бы замечательный отец. И что он, черт возьми, был бы совсем не против, если бы его будущий муж… стал отцом. В конце концов, в нем течет княжеская кровь. А еще было бы неплохо разобраться, каким образом лебеди, славившиеся тем, что к детям и супругам относятся с трепетом и любовью, бросили птенца. И какой именно род так «отличился». Это было не рациональное желание, это в нем говорила обида за Марка и собственный кодекс чести. Улаф, как и любой настоящий рыцарь, жаждал восстановить справедливость. А если для этого придется закатать кого-то в бетон… Ну, значит, закатает. Всей мощью закона.       «Добрым словом, Уголовным Кодексом и пистолетом можно принести гораздо больше пользы, чем одним добрым словом», — иногда говорил отец, и Улаф был с ним полностью согласен. Пусть заботой и добром сражается Марк, он для этого словно создан. А грубую силу офицер фон Штее, так и быть, возьмет на себя.       ***       Лоу-таун показался Темперанс таким же большим, как и Хай-сити. Вот только миновать его было нельзя — именно сюда ее звало сердце. В город она въехала во второй половине дня. Ужасно хотелось спать, поесть и помыться, но сперва нужно было разобраться с машиной. Передвигаться по городу на колесах она просто боялась: это не проселочная дорога, здесь высокий трафик, а ее навыки вождения… лучше было их не проверять на практике на городских дорогах.       Когда ее однокашники обсуждали мастерские, где можно было купить «шлюшку», в их разговорах проскакивала важная информация. Темперанс понадобилось достаточно времени, чтобы изнасиловать свою память, но добиться от нее четкого воспоминания об этом разговоре. Так что сейчас она очень медленно двигалась в потоке машин, прижимаясь к обочине, высматривая рекламные щиты и вывески авторемонтных мастерских. Ей нужна была такая, на которой были бы нарисованы гаечный ключ и баллончик краски. Если за четверть века ничего не изменилось, то этот знак должен был указывать на мастерскую, где без лишних вопросов приняли бы угнанную машину. Напряжение всех нервов и органов чувств выматывало, ведь нужно было еще следить за дорогой, за светофорами, за бешеным потоком разумных, который так и норовил выплеснуться за границы тротуаров, словно у всех них разом отказал инстинкт самосохранения. Поэтому, когда искомый значок был найден, сил у Темперанс осталось только на то, чтобы свернуть в нужный проезд и припарковаться у ворот мастерской. А еще у нее тряслись руки от волнения: она впервые за двадцать пять лет должна была с кем-то заговорить вслух.       В стекло кто-то постучал, напугав ее. Она не сразу сообразила, как привести в действие стеклоподъемник.       — Я могу вам чем-то помочь, мэм?       — Д-да… Мшин… Ма-ши-на… — Темперанс крепко сжала руль, заставляя себя успокоиться и говорить медленно, четко артикулируя слова: — Я хочу из-ба-вить-ся от этой ма-ши-ны.       Мужчина в слегка заляпанной смазкой и чем-то еще форменной робе ее пугал. У него был жесткий взгляд хищника, Темперанс не составило труда опознать в нем волка. Покидать безопасное нутро автомобиля под взглядом янтарно-желтых глаз хотелось с каждой секундой все меньше. Сделав над собой усилие, она открыла дверь и неловко — ноги и задница совсем затекли, — выбралась из машины.       — Идемте со мной, мэм. Посмотрим, чем я могу вам помочь.       Ей было стыдно за свой вид, за то, что этот волчара наверняка чует ее страх и думает, откуда она вообще взялась в городе, такая дикая, словно только что выбралась из заповедной чащи к цивилизации. И если он в самом деле так думал, то это было совсем недалеко от истины. Она последовала за ним в офис мастерской. Там оказалось на удивление чисто и уютно. Волк предложил ей присесть в кресло.       — Чашечку кофе, мэм?       — Спасибо, — кивнула она.       Чашка — обычная, толстостенная керамическая посудина, даже немного претендующая на изящество и оригинальность: на ней была нарисована милая девочка в алой шапочке, словно с иллюстрации известной сказки, — согрела руки, помогла успокоиться. Темперанс с наслаждением вдохнула давно забытый аромат настоящего кофе, крепкого и без излишеств вроде сливок и сахара. Волчара подождал, пока она сделает пару глотков, кивнул, словно приглашая ее рассказать, что за нужда привела ее в его мастерскую.       — Мне нуж-ны день-ги. Ма-ши-на не моя. Ее будут искать.       — Три тысячи, мэм. Больше дать не смогу, эта развалюха…       — Ус… ус-тра-ива-ет, — прервала его Темперанс.       Он медленно и тщательно отсчитал ей тридцать банкнот, подождал, пока она спрячет их в карман джинсов, и поднялся, чтобы проводить и забрать ключи. Темперанс вытащила из багажника свою сумку и рюкзачок с остатками провизии.       — Мэм, может быть, я могу вам еще чем-то помочь?       Она остановилась у распахнутых ворот.       — При-ют. Мне ну-жен ад-рес при-юта. Я ищу сына.