Двойная луна - 5. «Лебединая верность»

      — Улаф, езжай домой. Тебе нужно отдохнуть.       Упрямая псина сидит рядом, пьет дрянной кофе из автомата и только головой мотает. Я не могу уехать, потому что боюсь оставить маму одну. Боюсь, что, проснувшись в одиночестве, она испугается. Нет, я верю, что она достаточно разумна, чтобы не кинуться очертя голову из палаты. Но зачем ей такие потрясения? А вот что держит здесь Улафа?       — Тебе тоже, — говорит он, бросая пустой стаканчик в урну у двери. — Я схожу, спрошу, можно ли тут поставить хотя бы лавочку из коридора. И ты ляжешь подремать.       Внутри становится тепло и чуть щекотно, словно мягким пером по сердцу провели.       — А ты?       — А я посижу, поработаю для тебя подушкой. Что? Лучше голову на чьи-то колени преклонять, чем просто так. По себе знаю.       Я тихо фыркаю, но теперь внутри царапается ревность. Нет, знать не хочу, кому он там голову на колени клал! А Улаф усмехается, зарывается носом в мои волосы, наклоняясь надо мной и пользуясь тем, что я сдвинуться не могу, чтобы не выпустить мамину руку.       — Не ревнуй, это было давно. Когда я служил.       — Я вовсе не…       — Я, знаешь ли, тоже тебя чувствую.       Его шепот скользит теплом по коже, заставляя меня мысленно чертыхнуться. Ну как же не ко времени сейчас…       — И это тоже, — жесткие губы касаются уха, прихватывают край. — И это взаимно, Перышко. Мы могли бы оставить твою маму на полчаса, она крепко спит.       — Интересно, — и мне в самом деле интересно! — у нас каждый раз это будет происходить в самом невероятном месте, мало предназначенном для подобного?       — Смотря что ты имеешь в виду под словом «это», — смеется Улаф, очень осторожно вытягивая мою уже слегка занемевшую руку из маминой ладони. Она не просыпается, только чуть хмурится во сне. — Мы скоро вернемся.       Это звучит, как успокоение не для меня — для нее. И, наверное, так оно и есть. Мы выходим из палаты, и Улаф подталкивает меня в нужном направлении. М-да, сперва душевая, теперь, кажется, перевязочная? Нас отсюда выкинут, если застукают, под хвосты пинком. Но я не успеваю ничего сказать, в мгновение ока оказываясь лежащим на узкой пластиковой кушетке со спущенными до колен штанами. Улаф, шепотом матерясь, стягивает с меня ботинки и сдергивает штаны и трусы окончательно. Кушетка стоит не у стены, и он садится на нее верхом, с его-то длинными ногами это не составляет трудов. Еще через секунду мои ноги оказываются у него на плечах, а его наглый язык хозяйничает где-то чрезвычайно близко к моей заднице. Это безумно, потому что одновременно приятно до дрожи, немного страшно и очень смущающе. И сказать я ничего не могу, только цепляться руками за края койки и смотреть, что он творит. Или не смотреть, но тогда я сразу кончу, потому что все ощущения разом становятся острее, если закрыть глаза. А еще я могу до крови прикусывать губы, потому что шуметь нельзя, в двадцати метрах от перевязочной, у дверей маминой палаты, сидит охранник, а чуть дальше — сестринский пост.       Улаф размашисто проводит языком между моих ягодиц и слегка прикусывает поочередно каждую, заставляя меня давиться стонами и закрывать рот ладонью. Немного отстраняется, и мне стоит усилий сосредоточиться на том, что он говорит:       — Я не возьму тебя сейчас, Перышко. Не поставлю тебе метку до свадьбы. Но ласкать буду, буду готовить. Каждую ночь. Как сейчас.       Садист… Ебарь-террорист! Я же хочу, хочу так, что пальцы поджимаются… Но в глубине плавящегося от его ласк сознания я благодарен ему за это. За то, что хочет тоже — но будет терпелив. За то, что сейчас, трахая меня языком, пальцами — осторожничает и делает это медленно. За это же и ненавижу, и за то, что не могу взвыть в голос, чтобы дал мне кончить. За то, что я слишком хорошо чувствую, как он сам возбужден — до боли и ломоты в яйцах. За то, что не дает вывернуться и сделать для него то же, что делает для меня.       Он опускает меня на кушетку, продолжая неторопливо поглаживать изнутри двумя пальцами, расстегивает ширинку и придвигается ближе. И я все-таки умудряюсь вывернуться, задрав одну ногу на его плечо, дотянуться ладонью до его члена. «Хорошо, что у меня такие длинные руки», — моя последняя осознанная мысль. Дальше накрывает сперва его ощущениями — словно горячей волной, потом и моими.       В себя приходим одновременно, и так же синхронно ржем, стараясь приглушить смех. Красавцы оба: потные, в сбившихся рубашках. У Улафа на форменном галстуке — длинный потек то ли моей, то ли его спермы, у меня в ней же рубашка и весь живот, а еще бедро. Хорошо хоть в этом кабинете есть раковина, а на полочках рядом сложены коробки со стерильными салфетками. Отчищаем друг друга, одеваемся. И уже на выходе, заставив его нагнуться, тихо говорю на ухо:       — Спасибо.       ***       Штраф за ущерб, причиненный природоохранной зоне, был относительно невелик, но все равно злил Виктора. Тем более что ему необходимы были деньги на найм того, кто должен устранить сбежавшую суку Темперанс. Время уходило, а этого наемника еще следовало найти. Интуиция, в которую Виктор не слишком-то и верил, вопила, что он уже опоздал — с момента побега племянницы прошло почти пять дней. Но он отмахивался: да что она может, убогая? Четверть века в полуобороте, она же наверняка разучилась говорить, да и от людей будет шарахаться. То, что девчонка за эти годы умудрилась не забыть навыки вождения, он как-то упускал из виду. Он сам, лично, проехал по ближайшим дорогам на следующий же день, когда пожарные убрались из леса вместе с полицией, рассчитывая отыскать в каком-нибудь кювете разбитую машину, но ничего не нашел. Списал на везение. Хотя больше его порадовал бы труп Темперанс.       Осторожно потянутые ниточки все же вывели его на нужного оборотня через две недели после побега Темперанс. Нагловатый, разбитной с виду парень с холодным равнодушным взглядом, совершенно не вяжущимся с яркой улыбкой во все острые клыки, Виктору не понравился. Особенно ему не понравилось то, что наемник отказался приступать к работе немедленно и потребовал аванс.       — Мистер, сперва я почву прощупаю, а то, может, вы мне гнилое дельце впарить хотите.       Виктор никак не мог определить вид наемника, его анима-форму. Ни на лиса, ни на крысу, ни на волка тот не походил, а клыки совершенно точно относили его к хищникам. Псом он тоже не был, этих оборотней Виктор умел определять с первого взгляда, да и трудно себе представить, чтобы пес внезапно взялся работать киллером. Кто-то из кошачьих? Тоже нет, тех повадки выдают на раз-два. Мысленно махнув рукой, Виктор постарался отделаться от этого идиотского интереса. Какая ему разница, кто Темперанс горло перегрызет?       — Хорошо. Сколько времени вам нужно? — раздраженно стукнул он по подоконнику и едва не вскрикнул: отслаивающаяся краска острой иглой воткнулась под ноготь. Вот приспичило же идиоту поиграть в шпионские игрища в районе готовых к сносу домов!       — Минимум три дня. И аванс — тридцать процентов от заказа.       — Да ты ошалел?! — взорвался Виктор, теряя последние крохи сдержанности.       Наемник нагло фыркнул:       — Как хотите, мистер. Ищите кого-то другого, если мои условия вас не устраивают. Только учтите, другие запросят половину.       Виктор опомнился, постарался взять себя в руки. В самом деле, у него нет времени искать еще кого-то. Он и этого-то нашел с трудом. Через тех же людей, которые доставали для него сыворотку, замедляющую оборот. Иных связей с теневым миром у него не было, да и не нужно было, в конце концов, он честный и законопослушный гражданин, ему ни к чему такие проблемы.       — Хорошо, тридцать процентов. Перевести на карту?       — Мистер, да вы смеетесь? — наемник глухо хохотнул, но, поняв, что клиент в самом деле не сечет в правилах, покачал головой. — Наличкой.       Виктор кивнул и полез за бумажником, не заметив, как напрягся оборотень-наемник. Впрочем, и того, как он расслабился, увидев в руках Виктора шикарное кожаное портмоне, он тоже не заметил. Отсчитал нужную сумму, бросил ворох банкнот на щербатый подоконник.       — Мне нужно, чтобы это было похоже на несчастный случай, передоз или что-то подобное.       — И вам нужно, чтобы она сперва пострадала? — в голосе наемника Виктору послышалась издевка, но глаза так и оставались непроницаемо-холодными.       — Мне безразлично, главное, что Темперанс Сигнис должна умереть с гарантией.       — Мистер, мне вам как, сердце принести или, там, ее прекрасные глаза в шкатулке?       Виктор с еще большим раздражением посмотрел на веселящегося оборотня.       — Работайте. Мой номер у вас есть, позвоните с результатами.       Виктор уже умащивал свое пузо за руль «пасадены-люкс», когда пристально следящий за ним через окно наемник аккуратно тронул пальцем спрятанную в ухе горошину гарнитуры.       — Гнездо, это Пересмешник. Надеюсь, у вас все записано?       — Пересмешник, все записано. Возвращайтесь.       Мгновение спустя в старом доме уже никого не было.       ***       Поверить в то, что правосудие в ее случае не только возможно, но и необходимо, мама отказывалась долго. «Мое слово против его слова, сынок, и кому из нас поверят? А все улики я уничтожила собственными руками. Конечно, и те, что указывали бы на меня, но…» То, что Темперанс убила кого-то, чтобы освободиться из четвертьвекового заключения, она рассказала нам с Улафом сама. Меня, к примеру, это ничуть не удивило и не покоробило. Наверное, подсознательно я чего-то такого и ждал, слушая ее историю с самого начала. Улафу с его вбитым в подкорку подчинением законам, было труднее. Дня три он ходил мрачный, как грозовая туча, обдумывая. Я его не трогал, даже не заговаривал на эту тему. Я слишком хорошо понимаю, каково это — столкнуться с такой дилеммой. Так что оставил Улафа в покое и позволил ему переварить, разложить по полочкам и прийти к общему знаменателю с ситуацией, совестью, законом и собой.       — Закон есть закон, — на четвертый день сказал он, утаскивая меня на обед в уютное кафе, полюбившееся, как оказалось, не только моей стае, но и Улафу. — И он гласит, что за убийство полагается наказание. Думаю, Прародитель просто ошибся в очередности событий.       Как бы цинично это ни звучало, но «отсидела» мама даже больше, чем дали бы за ее преступление, если учесть все смягчающие и отягчающие обстоятельства. Раза в два. Так что теперь совесть Улафа чиста, как первый снег.       А отдел наркоконтроля в сотрудничестве с коллегами из Марштадта, из шестого региона, ведет дело о распространении и преступном использовании стоп-сыворотки, и мама проходит по этому делу свидетелем и потерпевшей. Факт продажи препарата Виктору Сигнису уже зафиксирован документально, факт использования его на маме тоже подтвержден врачами клиники и результатами исследований. Так что Виктору светит по меньшей мере двадцать лет строгача. Похищение ребенка, оставление ребенка в опасности, насильственное лишение свободы, насилие над личностью, неоднократное изнасилование — это уже вышка. Правда, собрать доказательства всего этого будет довольно тяжело.       Эрику каким-то чудом удается раскопать запись с уличной камеры перед приемником-распределителем с той ночи, когда я родился и был подброшен на его крыльцо. И то, чудо стало возможно только благодаря тому, что тогда камеры писали все не на цифровые, а на аналоговые носители, и глубоко в недрах транспортной полиции имеются закрома, в которых все еще хранятся эти кассеты. Все дело даже не в регламенте сохранения информации, а в банальной лени разумных. Это пока что единственная улика, Эрик и еще пара ребят-экспертов бьются над тем, как очистить изображение в той мере, чтобы можно было прочесть изрядно заляпанный грязью номер машины, из которой Виктор Сигнис выходит. И я верю, что они сумеют. И тогда мы его закопаем с гарантией.        А потом наркоконтролю везет, как псу, проглотившему радугу: Виктор сам выходит на тех же дилеров. Вот только уже не за дозой стоп-сыворотки. У нас дружно отвисают челюсти, когда эта тварь требует найти ему киллера. А потом я с трудом утихомириваю мою стаю, рвущуюся растерзать этот человеческий отброс. Всех, в том числе и моего слишком правильного жениха. Метаморфоза почти пугает. Впрочем, Улаф быстро успокаивается и берет себя в руки. Умница.       Операцию разрабатывает группа захвата. Роль киллера исполняет незнакомый нам оперативник из Марштадтского отдела по борьбе с организованными преступными группировками. Запись разговора — еще один камень на надгробье Виктора Сигниса. Папка с его делом распухает уже до неприличия. Арест назначен на завтра.       И тогда мама, наконец, перестанет тревожно оглядываться.