Пожилые сказки

      Он жил потихоньку: на своей работе, в своем доме. В свое одинокое удовольствие. Привык настолько, что перестал нуждаться в часах или календаре. Жил словно в зациклившемся сне, и ему это нравилось. Ведь была работа. Дом. Деньги, честно заработанные. Газеты. Дешевые книги. Забавные телепрограммы.       Но иногда его выбивали из привычного распорядка, больно и сильно.       И тогда приходила Память. Это не было что-то пространное, напротив, к нему являлось сугубо материальное существо. Во-первых, оно — она, это женщина. А во-вторых, с характером, весьма своеобразным. Она любила быть всегда, любила мысли и гремела ими как четками, носила на шее и на руках, будто украшения. Платья не признавала, считала это дурным тоном — прятаться. На ней были только женские образы. Вкусные для созерцания и невыносимо сложные для понимания. Бывало, что один образ наслаивался у нее на другой. Память могла быть блондинкой и брюнеткой одновременно. Красивой и очень красивой, а порой совершенно обыкновенной, но от этого не менее удивительной.       Чаще всего она была его женами. Всеми шестью.       Память воровала их походку и жесты, обматывалась их запахами, как шалью. Делала это так просто и буднично, что ему становилось страшно. Особенно, когда она прилепляла к ним чужие привычки или путала их голоса. Нарочно, конечно.       — От чего умирают жены? — спрашивала Память иногда и сама отвечала на свой вопрос. — От старости, болезни и горя. Да, что тебе жалко, что ли? — часто добавляла она. — Им-то лица уже не нужны, а мне вот как хорошо!       Память шутила над ним их шутками, ругала его их бранью, целовала… Она с ним заигрывала, ругалась, ей нравилось плакать.       — Детям бы позвонил! — говорила Память грозно.       Детям, да. У него ведь были дети. Сын, дочка…       — И еще одна дочка, — напоминала она.       Да, сын и две дочки.       — Где они? — спрашивал он у Памяти.       Она смотрела на него, как на дурака:       — Им некогда. Но ты не волнуйся, ты их всех очень любишь. И они тебя тоже.       Память была всегда, даже когда надоедала до тошноты. Тогда тихо сидела рядом, и от этого делалось еще хуже.       — Оставь меня, — просил он. — Уйди. Не хочу я тебя больше, понимаешь?       Память понимала, но ничего не могла сделать:       — Куда же я пойду? Я — твоя, мне больше некуда, — всхлипывая, снимала с себя все лица, голоса и послушно пряталась в самый дальний угол дома.       С каждым годом их ссоры становились все продолжительнее, а Память словно усыхала, до тех пор, пока он не смог вспомнить собственного имени.       Тогда Память исчезла окончательно.