Счастье в неведении

Атали разговаривала с Хедер долго, несколько часов. Врачи хотели выгнать певицу, но та так на них наехала, что они даже не подумали, что это они тут всем управляют, а не эта страшная девушка. Хедер писала ответы на бумажке, что значительно замедлило коммуникацию. Атали не стала говорить ей, что девушка осталась без голоса. Это та новость, которую должны ей сказать родные, а не абы кто, с кем она знакома всего ничего. Гринфилд старалась обходить вопрос немоты девушки, ссылаясь на то, что она просто не знает ничего. Извинилась за аварию. В этот момент Атали представила себя на месте Хедер, и ей вдруг так стало её жаль, что она чуть не заплакала от боли, которая вспыхнула от одного представления того, что ждёт девушку впереди. Но Атали сдержалась. Пожелала Хеддок скорейшего выздоровления и направилась к отцу. В голове вновь и вновь крутился разговор. Хедер была настроена оптимистично, и это поражало Атали. Гринфилд впала в глубочайшую депрессию, когда очнулась в больнице после той аварии, даже не зная, что мать погибла. Она не видела себя, даже не знала, что с ней, и уже пала духом. А Хеддок, находясь в точно такой же ситуации сохраняла оптимизм. Это било по самому естеству Атали, выворачивало его. Она весьма известная певица, пусть уродливая внешне, но певица. Она падает духом от одного своего вида. А Хеддок не пугается неизвестности, готовая идти вперёд с чем-бы то ни было. Атали стало стыдно за свою слабость, за то, что она так зациклена на своих ранах. Всё это ничто в сравнении с тем, что девушка всё ещё может заниматься любимым делом. И плевать на то, что она страшна внешне, это мелочь. Неизвестность — самое страшное, что вообще есть в мире. Поскольку ожидание исхода намного хуже чем самый плохой исход. И Атали решила сама для себя, хватит жалеть себя за раны. Хватит винить кого-то в них, это просто не честно в отношении к Хедер, в отношении к другим, кто так же лишился своего естества всего в одно мгновение. С этими мыслями она дошла до палаты, где лежал Генри Рубинштейн. Когда они общались последний раз? Сколько лет назад? Девушка винила отца в выборе, который он сделал, спася её, а не мать, которую Атали любила сильнее всего на свете. Гринфилд ненавидела отца за этот выбор, за то что он дал ей жить со всеми этими уродствами, но… ведь ей ещё повезло. Она могла погибнуть вместе с матерью, а мама могла и не пережить тех ран, которые получила сама Атали. Молодой организм куда крепче более взрослого… отец выбрал её, он пытался поддержать её, но она отталкивала его, вновь зацикливаясь на себе. Но теперь, когда певица понимала, как она ошибалась всё это время… похоже настало время извиниться за ту глупость, которую так долго она держала за правду. — Войдите! — послышался восклик дирижёра, когда девушка постучала. Атали ощутила как волна страха сковала её, ноги стали ватными, дыхание перехватила. Всего одно движение, один шаг отделяет её от того, кого она оставила одна, ложно обвиняя во всех бедах. И что самое ужасное, она знала что отец не винит её за это, знала что он так же любит её и с его стороны никогда не последует ни единого упрёка в её адрес. И это было ужаснее чем если бы он сейчас стал говорить о том, какая она дура, начал что-то объяснять, учить жизни. Ведь она заслужила, пусть поняла это совершенно случайно и так неожиданно. Она ехала чтобы в последний раз обвинить его в своём уродстве, а теперь… понимала что не имеет права даже слова ему сказать, ведь обязана ему всем. Он старался, поддерживал её всегда, а она? Чем она отплатила ему? Атали пересилила себя и осторожно открыла дверь. Рубинштейн отложил книгу в сторону, чуть хмурясь, рассматривая вошедшую. Толстовка скрывала большую часть рук, капюшон лицо, но Генри тут же узнал вошедшую. Его сердце сжалось от тёплых чувств и он даже откинул одеяло, намереваясь встать, подойти, обнять дочь. Девушка подняла взгляд на отца и он удивлённо отметил, что маски на ней не было, как и перчаток. Вообще от строгой статной певицы, которую он видел по телевизору не осталось и следа. Перед ним была не Атали Гринфилд, а его маленькая дочурка, чуть сутулящаяся, незаметно хромающая на левую ногу, стыдливо опускающая взгляд в ожидании наказания за совершённую шалость. — Али? — позвал старичок девушку. Она вздрогнула от обращения, облокотившись на дверь. Опустила голову, скрываясь в тени капюшона. — Ты всё же приехала… — с теплотой в голосе сказал музыкант. Но Атали не могла выдавить из себя и слова. Слёзы сдавили горло, душили, в груди разгорался огонь, признанные ошибки словно камень тянули вниз. Хотелось просто сползти на пол, закрыть лицо руками, спрятаться, как в детстве, от грома. Чтобы мама обняла, успокоила. Или папа… не важно, кто-то родной. Просто ощутить себя с кем-то… Девушка слегка качалась, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами. Генри осторожно поднялся с кровати и, взяв в руку костыль, благодаря которому перемещался по этажу, подошёл к дочери. Девушка подняла слезящиеся глаза к отцу. Он улыбался, по доброму, тепло. Осторожно обнял её. Девушка впервые за многие годы ощутила что не одна. А отец до сих пор помнил каждый шрам на её теле. Девушка уткнулась в плечо отцу, пытаясь собрать мысли в кучу. Осторожно обняла его. — Прости меня… — всхлипнув попросила девушка. — Я такая дура… — Всё хорошо, Ли, всё хорошо, — ответил ей дирижёр. — Я… я должна была всё это время быть рядом… ты… ты не виноват ни в чём, ни в смерти матери, ни в моих ошибках и проблемах… я идиотка, прости меня, — продолжала девушка. Наконец ключ, найденный благодаря аварии Хеддок младшей открыл чулан души Гринфилд, и вся та боль, которую она испытывала многие годы вырвалась на волю. Она говорила бессвязно, обрывчато, мысли разрушались, строились новые, и вновь ломались не окончившись, с грохотом падая в бездну. А Генри поглаживал девушку по голове, как когда-то давно, маленького ребёнка, дарил ей то тепло, от которого она так глупо отказалась сама, и оно начала замещать ту чёрную грязь, что обросла в её душе от самобичевания и боли. — Тебе не за что извиняться, — когда девушка затихла, сказал Генри. — Все временами совершают ошибки, — девушка знала что он это скажет, и вновь её словно током ударило. Опять, сколько бы она не косячила, сколько бы не совершила ошибок и не принесла страданий окружающим, он прощал её. Она бросила его, обрекла на многолетнюю жизнь одного, а он даже не злится на неё. А ведь чуть меньше двадцати часов назад Атали обвинила его в том, что он нашёл себе новую семью, забыв о ней. Ведь она подумала что Хедер её сестра. Неужели она так ослепла от жалости к самой себе, что была готова повесить такое на собственного отца? Того единственного, кто вообще из близких остался. Генри опёрся о костыль, и девушка поняла, что они всё это время стояли. — Прости меня, — Атали утёрла слёзы рукавом и осторожно словно боясь обжечься, взяла отца за руку. — Давай помогу… — Спасибо, — улыбаясь ответил старичок. Девушка довел Генри до кровати и он сел на неё. Отложив костыль, дирижёр принял лежачее положение и блаженно закрыл глаза. — Отец… зачем ты послал за мной? Я ведь… бросила тебя… — дрожащим голосом спросила девушка, садясь на край кровати. — Мысленно я всегда был с тобой, солнышко. И одна мысль о тебе разгоняла скуку жизни. Я лелеял мечту однажды заслужить твоё прощение, — ответил старичок. — Но тебе не за что, ты же ни в чём не виноват, — тихо ответила Ата. — В твоих глазах, дорогая моя, — посмотрев на дочь сказал Генри. — Ты… ты ни в чём не виноват. Это я должна извиняться перед тобой, — сказала девушка. — Так и тебе не за что извиняться передо мной, — улыбаясь ответил Рубинштейн. — Простишь? — Прощаю… — тихо ответила девушка. — И ты меня прости. Генри кивнул, подняв руку, сжатую в кулак. Девушка вспомнила тот жест из детства. Перед глазами вспыхнули образы, мир исказился, и девушка вновь стала маленькой непоседой, бегущей по заднему дворику от Фины — их собаки. — Эй, держись! — молодой мужчина бросился на помощь дочери, налетая на лабрадора. Повалил собаку на землю, крепко обняв. — Я её держу! — девочка остановилась, громко смеясь. — Она кусается! — смеясь ответил мужчина, смотря как Фина в шутку легонько взяла его руку в зубы. Ата подбежала и стала щекотать собаку. Лабрадор ослабил хватку, расслабляясь. Язык выпал на бок и пёс заурчал бы, если бы мог. А так только затуманенным взглядом смотрел куда-то в пустоту. — Победа! — воскликнула девочка смотря на отца. Мужчина сжал руку в кулак и легонько стукнул маленький кулачок девочки. — Из нас вышла идеальная команда! — Точно! — смеясь ответил он… Тиканье часов вывело девушку из себя. Она посмотрела на руку отца. Неуверенно сжала свою в кулак, насколько это позволял сделать плохо сгибающийся палец, и легонько коснулась руки отца. Как в детстве. Старик улыбнулся, опустив руку. Девушка ощутила эмоциональный порыв, и поддавшись ему обняла отца. И впервые за долгие годы она ощутила себя по настоящему дома…