Обманом обручённая

Вы столь близки, и это так опасно, Но разум, верно, утонул в дурной крови. Вы ненавидите меня так страстно, В полшаге стоя от любви… «Вы ненавидите меня…» Канцлер Ги

      Время к обеду, а Бальдр не выходит из своих покоев.       Точнее, не выходит из смежных с ними удобств. Нанна в десятый, наверное, раз подойдя к запертой двери, легко стучит:       — Бальдр, муж мой! Всё ли с тобой в порядке?       Тишина. Возня. Затем доносится сдавленное:       — Нанна… ох… я в порядке!..       Неясный грохот заставляет ванийку нетерпеливо заколотить в дверь:       — Тогда, может, выйдешь из облюбованного тобой места?!.. Ты не один жаждешь его посетить!..       Вновь тишина. Подавленный было стон звучит в ней особенно громко:       — Дворец… большой…       Поняв намёк и тяжко вздохнув, Нанна уходит на поиски. Вернувшись, застаёт уже наряженную дочь, недоумевающую, куда делись оба родителя из пустых незапертых покоев.       — Мама!.. — нервно шагает она навстречу вернувшейся Нанне. — Где папа? И почему ты ещё не одета? — с возрастающим удивлением смотрит Сигюн на платье матери, хоть и привычно дорогое, но явно неподходящее для посещения помолвки будущего царя девяти миров.       Стук открывшейся двери заставляет обеих богинь обернуться. Нанна вскрикивает. Сигюн бледнеет. Обе они бросаются к богу света. Тот, с трудом сделав пару шагов, прижимает руки к животу и медленно оседает на пол.       — Ну-ка, — лицо Нанны разом перестаёт отображать проступившие было эмоции. С недюжиной силой она поднимает мужа с пола и со слабой его помощью доводит до ложа.       Бальдр выглядит отвратительно. Позеленевшее, осунувшееся, лицо. Мелко дрожащие губы, как ни пытается он унять дрожь. Испарина на лбу. Мало кто сейчас признал бы в нём Прекраснейшего.       Кроме богинь, наклонившихся в тревоге над ним.       — Что ты ел? — требовательно спрашивает Нанна.       С трудом бог света отвечает:       — Что всегда… завтрак принесли сюда, как ты и хотела. Мы же… вместе ели…       — Что ещё? — настойчиво продолжает жена.       Бальдр морщит лоб:       — Вроде бы всё… А, воды предложила служанка. Я и выпил — больно солёная рыба утром была…       — Пожалуй, и впрямь солоноватая, — соглашается было Нанна. И меняется в лице: – Служанка?..       — Думаешь, кто-то осмелился нарушить царский приказ? — спрашивает Бальдр и, морщась, переворачивается со спины набок. Подтягивает колени к груди.       Муж и жена переглядываются. Одна и та же персона мелькает в мыслях обоих.       — Он ведь умеет оборачиваться, — негромко произносит Нанна.       Сигюн резко наклоняется поднять немного сползшее одеяло. Укрывает отца. Бальдр, пытаясь улыбнуться, пожимает ей руку в знак благодарности. Улыбка выходит жалкой, отчего дочь охватывает желание провалиться до самого Хельфхейма.       Ведь это необязательно Локи? Ведь доказательств нет? Может быть, это и впрямь была служанка — из личных побуждений или по чьей-нибудь просьбе, мало ли у заложников недоброжелателей…       Но сердце богини верности будто охватывает ледяной ладонью, и она понимает: это он. Обаятельный царевич, что показал ей потрясающие горы Альвхейма, которые теперь снятся ночами. И голос совести тихо, но с ужасающей ясностью говорит, что она забыла о чести и долге, беззаботно проводя время с тем, по чьей милости отец лежит сейчас разбитый.       И неизвестно, что будет с ним дальше.       — Я пошлю за лекарем, — хмурится Нанна. Сигюн перебивает:       — Я схожу!..       Неумолкающий голос совести гонит её сделать что-то полезное. Доказать родителям, а в первую очередь — самой себе, что она всё ещё дочь Бальдра. Ванийка. Часть семьи. Часть народа.       И никакие дурацкие горы это не изменят!..       — Дочь, ты пойдёшь на празднество, — возражает Бальдр, и Сигюн готова застонать: там же будет он, чёртов царевич!.. — Нанну я и пинками сейчас не выгоню, — он вновь пытается улыбнуться. На сей раз выходит лучше, но жена лишь сильнее хмурится, подтверждая справедливость его слов. — А тебе нужно идти. Царь Один не простит нам, если мы проигнорируем помолвку его наследного сына в полном составе. Мир ещё так хрупок, не стоит его расшатывать. ***       Во дворце говорить о тайнах нельзя. Даже запершись в своих покоях. Даже спрятавшись в самую потайную каморку. Особенно — спрятавшись в потайную каморку. То ли дело — неторопливо прогуливаясь в чистом поле, где на много миль вокруг — лишь бесконечный снег, и каждого великана видно издали.       Главный советник царя Йотунхеймского прекрасно это знает.       — Я поговорил с Лафеем. Мне даже почти не пришлось врать, — кривится он уголком рта. — Так, слегка сгустил краски…       — И что же он? — вопрошает второй йотун — широкоплечий, с криво сросшимся шрамом через полгруди.       Ингвар пожимает плечами:       — Лафей упёрт, мы все это знаем. Но он привязан к своему асгардскому щенку. Он не согласится на наше предложение.       — Этого стоило ожидать, — пожимает мощными плечами его собеседник.       Советник останавливается. Смотрит в снежную даль, не щуря глаз на яркое северное сияние.       — Значит, «Феху» не задался… Пора переходить к плану «Уруз». ***       Царь Ванахеймский восседает на любимом утёсе, что возвышается прямо над морем. Тишина. Лишь редкая чайка пролетит над ленивой гладью, вскрикнув протяжно, да плеснёт волна далеко внизу, у подножия.       Любит Ньёрд свою стихию, будто дитя родное. Да что там — Фрейру и Фрейе не всегда столько его любви доставалось, сколько морю.       Только не так уж часто сидит бог моря на любимом утёсе, наблюдая за вечно меняющимся морем. Дела царства на праздные посиделки времени немного оставляют. А уж война с асами, отнявшая столько сил, унёсшая множество славных сыновей и дочерей Ванахейма — и подавно…       Оттого и не разглаживается складка на лбу царском, что залегла там ещё во времена Гулльвейг. Не может Ньёрд простить Одину перемирия. Не перемирия жаждал он — победы! Чтоб склонился гордый Золотой Город пред Ванахеймом, признал превосходство его. Ради того и затевалась война. Ради того и посылал Ньёрд тайно в Асгард Золотую Колдунью. Да и то сказать — собственное царство от опасности избавить хотел. Больно велики силы были подвластны Гулльвейг. Говорят, та и сейчас бродит по Срединному миру — Мидгарду, распри меж людей вселяет из-за злата своего, а те и рады во имя её друг друга рубить.       Впрочем, уж если могущественные боги пред Гулльвейг не устояли, что взять с них, смертных!..       Там, где лазурь моря с синевой небес смыкается, еле видным треугольником парус белеет. Кто-то в плаванье пошёл… Вздыхает Ньёрд. Как бы хотелось ему самому на корабле оказаться!.. Встать на нос, вдохнуть полной грудью солёный ветер. Ощутить под ногами не всегда ровную скучную землю, а ласково баюкающее море — будто мать младенца на руках качает.       А хоть и осерчает, швырнуть захочет — ему ли бояться стихии родной, коли он её повелитель?..       Да то нескоро ещё будет. На кого Ванахейм оставлять, в плаванье уходя? Не на Мимира же этого. Голова у него светлая, это верно, да иного бы Один и не стал при себе держать. Да только кто ж в здравом уме заложнику царство доверит!.. На близнецов? Рано им ещё… У Фрейи так и вовсе ветер в голове, одни наряды да камни драгоценные. Мало обычных безделок — так нет, магические подавай!.. Упёрлась: поеду и поеду к цвергам за Брисингаменом!.. Не запирать же взрослую царевну, в самом деле — стыда не оберёшься…       Ладно, хоть старший, Фрейр, за ум взялся. Женится на племяшке, глядишь, и толк будет. Сигюн — девица рассудительная. Не смотри, что хрупкая: силушки в ней и не на такого балбеса, как Фрейр, хватит. Богиня верности, опять же.       Радоваться бы Ньёрду, что женятся его сын да племянница, да не разглаживается его чело. Ехать в Золотой Асгард, Одноглазому на поклон… Стоит лишь подумать об этом, как изумрудное море темнеть начинает, волноваться недобро. Чует стихия настроение своего бога.       Мечется по вздыбившимся волнам белоснежный парусник у горизонта.       — Мой царь!..       Если уж на утёс его кто из слуг дерзнул подняться, значит, что-то стряслось. Ньёрд запрещал тревожить его в редкие минуты любования морем. Разве что в крайнем случае.       — Мой царь, — повторяет пришедший ван, склонив по обычаю голову. — Посланец из Йотунхейма просит аудиенции… ***       — Дети мои, — торжественно и немного печально говорит Всеотец, возложив руки на склонённые головы Тора и Сиф. — Дети мои, скоро вам придётся принимать царство и заботу о девяти мирах.       — Мы постараемся не подвести тебя, отец, — говорит Тор, подняв голову. Сиф лишь кивает. Царя Асгарда воинственная дева всё же побаивается, а уж когда замаячила реальная перспектива тому превратиться ещё и в свёкра…       — Я слабею, — всё также печально продолжает Один. — Силы будто утекают из меня — день за днём, год за годом.       Фригг, ожидающая своей очереди благословения, неслышно вздыхает.       — Надеюсь, что клятвы, что дадите вы сегодня при собрании благородных асов, не погаснут и через год, и мы сыграем вашу свадьбу. Я же в свою очередь даю вам своё благословение.       Тихий смешок из угла разрушает идиллию:       — А кому вы этим обязаны?..       — Локи, не порть момент! — шипит Сиф. Тор молча показывает брату кулак. Один делает вид, что не обращает внимания.       Фригг вздыхает вновь, переводя пристальный взгляд на младшего сына. Тот, отвечая обаятельной улыбкой, разводит руки, будто говоря: ну да, я такой, а вы что ждали?..       …Смех и подколки Локи неискренни. Привычны и беззлобны, будто язык гадюки, у которой вырвали ядовитые зубы. Сам же он, паясничая, неотступно наблюдает за Одином. Ловит каждое слово о слабости, каждый замедленный жест.       Ждёт. И боится. ***       На асгардских празднествах Сигюн ещё не доводилось бывать.       В Ванахейме тоже любили погулять — шумно и с размахом. Под открытым небом разводили костры, водили хороводы — и юноши, и девы, и мужи, и древние старухи. Наплясавшись, пили мёд, а после заводили тягучие песни. Сам царь Ньёрд не стеснялся отплясывать в таких хороводах.       Во дворце, конечно, проводились и более официальные церемонии. Но Сигюн они казались скучными, и она обычно норовила уклониться от подобных мероприятий.       Наблюдая за чинной толпой асов в блеске огромного зала, освещённого тысячью свечей, дева чувствует себя как никогда неуютно. Примешивается и тревога за отца, а меж тем ей нужно быть любезной и приветливой. Как хочется домой, в привычный уютный Ванахейм!..       — Эдакая симпатичная дева и скучает на таком славном празднестве!.. — какой-то ас подсаживается к ней, и скамья трещит под его весом. — Непорядок!       — Потанцуем, а? — не унимается ас, заслышав звуки вальса. Под них на середину зала выплывают три пары: царь и царица со знатными гостями; третьей парой выступают свежеиспечённые жених с невестой. Следом подтягиваются и остальные пары. — Негоже такой красивой леди отсиживаться в уголке!..       Ванийка с неслышным вздохом вкладывает ладонь в протянутую руку — огромную, с характерными мозолями. Сколько раз эти руки вздымали оружие? Сколько жизней отняли? А сколько среди них было жизней её соплеменников?..       — Меня, кстати, Сверр зовут, — непринуждённо сообщает ас, ловко обхватывая талию Сигюн и унося деву в танец.       — Сигюн, дочь Ба…       — Да знаю я, кто ты, — добродушно перебивает Сверр. — Вас, ванов, сразу видать!.. А уж про заложников тут каждая собака знает!..       Ванийка про себя проклинает и нескончаемый танец, и словоохотливость Сверра. Будто в довершение бед, тот, сбившись с ритма, наступает парадным сапогом на ногу Сигюн в лёгких бальных туфельках, и она вскрикивает в голос.       — Ох, извини, царевна ванийская, — говорит ас. — Давай вон на скамейку, отдохни…       — Я не царевна, — поправляет Сигюн. — И не ванийская, а ванахеймская.       — Да какая разница!.. — машет ручищей Сверр. Но, заметив, как морщится дева, переводит тему: — Что, неужто так сильно оттоптал? Я вообще по танцам не очень, вот мечом али топором помахать — это другое дело!..       — А давай разотру? — внезапно предлагает он. И, не дожидаясь согласия, наклоняется к щиколоткам Сигюн.       Та резко вскакивает.       — Не сметь!..       — Да я ж аккуратно, — ухмыляется Сверр. — Могу и ещё чего растереть, если попросишь…       Сигюн затравленно оглядывается, но сзади стена, а вокруг асы, не обращающие на неё и Сверра ни малейшего внимания. Закричать? Поднять скандал, испортить помолвку наследного царевича?.. Один обещал им безопасность, но чьему слову скорее поверит он — своего эйнхерия или чужачки-заложницы?..       Уверенный в своей безнаказанности, ас делает было шаг к Сигюн, но отчего-то не может оторвать подошвы от пола. В следующий миг удивление на его лице сменяется страхом.       — Мой отец, видимо, недостаточно ясно выразился, — скучающе произносит младший царевич Асгарда. — Сыну его приходится исправлять сей досадный факт. Ничто не должно омрачать помолвку моего брата. Ты предпочитаешь иметь дело со мной, — лениво поворачивает он голову к Сверру, — или с Тором?       Ас, явно не оценив столь щедрый выбор, кажется, готов рухнуть на колени, но лишён такой возможности.       — Я только потанцевать хотел, — бормочет он.       — Вот как? Что ж, танцуй! — небрежным взмахом кисти Локи освобождает Сверра… и тот против воли начинает танцевать. Невзирая на отсутствие музыки и стоящих рядом асов.       И, как ни старается, не может остановиться.       Дурной вопль оглашает зал. Асы переглядываются, качают головами. Сиф закатывает очи к потолку. Тор только тяжко вздыхает. А потом, пользуясь тем, что внимание всех отвлёк несчастный Сверр, притягивает к себе невесту и целует её.       Бедный Сверр меж тем, всё также танцуя и безуспешно пытаясь остановиться, покидает залу. Чтобы замять досадный инцидент, музыканты по знаку Фригг вновь начинают играть.       Сигюн не то чтобы жалко настырного аса, но она всё же задаёт вопрос:       — Он так и будет танцевать, пока не рухнет замертво?       Локи фыркает:       — Больно надо!.. До утра пропляшет и свалится где-нибудь в хлеву, со свиньями в обнимку. А нечего благородным эйнхериям вести себя как свинья!..       — Я должна поблагодарить? — с заминкой спрашивает ванийка.       Бог обмана кивает.       — Этикет требует того. Но… не обязательно тратить слова.       Сигюн смотрит на протянутую руку царевича. Руку, что поддерживала её в невыносимо прекрасных горах. Что одним небрежным взмахом могла обездвижить и обречь на вечный танец. Избавившую её от нелепой и опасной ситуации.       …Руку, поднёсшую её отцу мерзкую отраву.       — Твоё молчание становится неприличным, — тихо говорит Локи, и Сигюн также молча делает шаг вперёд — ему навстречу.       …Вальс в Асгард принёс Тор — из своего любимого Мидгарда. Напел мелодию, показал движения. И понеслось…       Чем-то пришёлся по нраву суровым асам этот романтический танец. Быть может, мимолётностью, присущей смертным и недоступной богам. Быть может, нежностью, которой так часто не хватало в жизни воинственного народа.       Ещё до войны асов с ванами перенял сей обычай и Ванахейм. Правда, там он не прижился, став лишь частью официальных церемоний. Сигюн, разумеется, обучили вальсу, но она не слишком-то его любила, предпочитая ванахеймские более быстрые и весёлые танцы.       До сего дня.       Ладонь, лежащая на её талии, кажется, прожигает сквозь слои одежды.       Сигюн пытается рассматривать толпу асов за спиной Локи. Но в область зрения упорно попадает не пёстрая толпа, а зелёно-чёрный рукав камзола. Растрепавшиеся от танца чёрные же кудри. Этот тонкий, невозможно манящий аромат — это же от них? Он что, волосы как дева укладывает? Может, ещё и завивает?.. Однако, что же за чушь лезет ей в голову!..       Разозлившись на саму себя, Сигюн сбивается с ритма и наступает партнёру на ногу.       — Прошу прощения, — говорит она, стараясь справиться с бурей эмоций, полыхающих внутри. Не сейчас. Не здесь. Дочь царевича ванахеймского не может…       — Я не в обиде, — негромко отвечает Локи. Смотрит на неё с непривычной теплотой, улыбаясь уголками рта. И кружит, кружит деву в отточенном ритме сколь мимолётного, столь же и вечного танца…       И Сигюн забывает, что она дочь царевича ванахеймского. Что она заложница. Что миры их едва закончили долгую войну, а отец её слёг, скорее всего, от рук бога обмана.       Остаются лишь улыбающиеся зелёные глаза напротив. Тембр голоса, что всё ещё звучит в её ушах, перекрывая мелодию вальса. А мелодия, кажется, отдаётся в самое сердце, и манит, и тревожит, будто лёгшая под ноги путника дорога...       И Локи, сам поддавшись очарованию вальса, на мгновение забывает о мести. Будто танцует он с девой просто так, оттого, что приглянулась та ему. А не затем, чтобы подобрать ключи к её сердцу и после швырнуть их, смеясь, в грязную лужу.       Сколько уже длится танец? Пару мгновений? Пару столетий?       Вечность?..       — Дальше уже ничего интересного не будет, — говорит Локи, когда музыкальная часть вечера плавно перетекает в застольную. — Теперь благородные асы будут напиваться в честь будущей царицы девяти миров и моего братика, — ухмыляется он. И уже серьёзнее продолжает, обернувшись к Сигюн: — Если ты утолила голод, не советую дольше здесь находиться.       Та кивает.       — Я провожу тебя, — добавляет он. Столь уверенно, что Сигюн вновь лишь кивает в ответ.       …Не касаясь друг друга, они идут по освещённому факелами коридору. Молчат. Никому не хочется рушить трепетную атмосферу вечера. Сигюн кажется, что до её покоев они добираются быстро. Слишком быстро.       Вот и дверь, осталось взяться за ручку, попрощаться, как велит этикет… Но Сигюн отчего-то медлит. На рукаве, кажется, вылезла нитка. Непорядок. Некрасиво. Дева принимается наматывать её на палец, то ли желая оторвать, то ли…       Осторожно лёгшая на щёку ладонь заставляет поднять голову. И в дрожь бросает от близости чужого лица. От ласковых манящих глаз. Почти как в танце… только теперь нет яркого света тысячи свечей — лишь чадящий факел на стене. И нет толпы народа.       А может, Рагнарёк уже наступил, и в девяти мирах не осталось никого, кроме них?..       Сигюн не успевает додумать. Дрожь прошивает вновь — от прикосновения твёрдых губ.       И поцелуй кажется естественным продолжением танца, когда двое, казалось, плыли на волнах мелодии. Когда они забыли — хоть на малое время — что они враги, царевич и заложница едва закончивших вражду царств. Дочь врага, враг отца… Когда остались лишь бог и богиня.       Двое.       Тело ведёт Сигюн, и она подаётся Локи навстречу, не замечая, как сама в ответ целует его. Сладкая дрожь пробегает по позвоночнику. Колени… откуда такая слабость в них?..       И внезапно до богини верности доходит.       — Аргрх!..       Локи сгибается пополам от неожиданного удара в живот. Лязгнув челюстью, успевает ещё и язык прикусить.       — За фто? — шепеляво спрашивает он — язык прикушен основательно. — Тепе ше понрафилось!..       Это правда, и дева не может этого отрицать. И это безумно злит её.       — Ты… ты… — раскрасневшаяся, с растрепавшейся от танцев и поцелуя причёской, она прекрасна. Даже корчась от боли — впрочем, скорее наигранной — Локи продолжает любоваться ею. — Проклятый бог коварства! Твоя внешность обманывает и сбивает с толку, но не скрыть твоих дел. Это ты отравил моего отца, ты приносишь всюду только хаос и разрушение!.. Ненавижу тебя, ненавижу всей душой! Не смей ко мне больше даже приближаться!..       Дёрнув за ручку — и не сразу сообразив, в какую сторону та поворачивается — дева влетает в покои, яростно хлопнув дверью. И лихорадочно подтаскивает к двери стул, туалетный столик и даже — откуда только силы берутся! — кровать.       Не то чтобы она думала, что Локи начнёт к ней ломиться. Если бы он пожелал, его не остановили бы ни двери, ни стены, ни тем более её смешные баррикады — подброшенная ранее статуэтка тому доказательство. Свалку у двери дева создаёт скорее для себя — чтобы успокоить бешено стучащее сердце. Или хотя бы списать его ускорение на бурное передвигание мебели.       Усевшись наконец на подтащенный последним сундук, Сигюн осторожно трогает рукой щёку. Кажется, на ней до сих пор лежит обжигающая ладонь.       — Сигюн… Я хочу тебя поцеловать.       Дева опустила глаза, пряча невольную улыбку. К этому всё и шло, с тех пор как на одном из празднеств двоюродные брат и сестра будто познакомились заново…       — Ты не против? — прошептал Фрейр, подходя ближе, почти вплотную.       — Нет, — тихо ответила Сигюн. Предвкушение чего-то волнующего, неизведанного охватило её. Сколько раз она замирала над книгой на сцене объяснения героев, преодолевших тысячу препятствий, чтобы быть наконец вместе. Воображая, что когда-нибудь этот день наступит и для неё…       И вот он, кажется, наступил.       Они с Фрейром почти одного роста, тот лишь немногим выше. Он встал напротив неё, так, что их носы почти соприкасались, и отчего-то это было смешно. Но Сигюн подавила рвущийся наружу смешок, сейчас неуместный.       Кашлянув, Фрейр чуть наклонил голову влево и накрыл её губы своими.       Странно. Мокро. Желание одно — отодвинуться.       Сигюн подавила и это желание, думая, что, может, волшебная искра проявляется не сразу, ей надо дать хотя бы ещё пару секунд… Вот сейчас… Вот если наклонить самой голову — так, кажется, должно быть удобнее…       Воодушевлённый если не ответом девы, то хотя бы её непротивлением, приняв одно за другое, Фрейр решил укрепить позиции. Обведя языком губы Сигюн, скользнул им в едва приоткрытый рот.       Рвотный позыв подкатил к горлу девы. Разорвав поцелуй, она спешно отвернулась, заходясь в нарочитом кашле.       — Сигюн? С тобой всё в порядке?       — Д-да. Извини, — она выпрямилась, непроизвольно отступая на шаг. — Я что-то… Давай потом?        — Конечно, — царевич разочарован, но виду не подал — сказалось царское воспитание. До дворца они дошли в неловком молчании. Так же неловко расстались       Ночью ванийка не могла заснуть, вспоминая так чудесно начавшийся вечер, что так позорно смазался в итоге. Она ворочалась на ставшей слишком жаркой постели, пытаясь понять, что с ней не так. Никакого трепета, никакой безумной искры. Да что там искры — ей давно так противно не было. С ней что-то не так? Ведь до проклятого поцелуя всё было замечательно, и Фрейр ей нравится…       Спросить у матери Сигюн постеснялась. Да и — не без оснований — опасалась, что та поднимет скандал, ибо к мужнему племяннику питала не самые тёплые чувства, даром что тот наследный царевич. А с кем-то ещё делиться сердечными тайнами у неё не было желания.       И богиня верности зарылась в книги.       В одной из историй она нашла похожую ситуацию. Деву отдали замуж за нелюбимого мужа, и ласки его поначалу ей также были противны. Но по прошествии времени та привязалась к нему, разглядев в нём доброе сердце, и ласка обрела другое значение.       «А я уже люблю Фрейра, надо только немного потерпеть, — решила Сигюн. — Мы дали друг другу клятвы, значит, всё будет хорошо. Только не сразу. Я ведь богиня верности. Я подожду.»