***
Бесконечные коридоры. Он идёт на тихий звук, похожий на всхлипы, поворачивает и натыкается на неё, в том же розовом платье, но растрёпанную, заплаканную. Она, как вспугнутая птичка, поднимает на него глаза и срывается с места. — А ты сегодня очень даже ничего, Грейнджер. Она замирает, как будто ей в спину кинули камень. — Спасибо, — неуверенно произносит она. Не будь он опьянён всеобщим весельем, пуншем, рождественским настроением, ни за что бы не сказал ей такого. Он подходит ближе, и когда между ними остаётся расстояние в вытянутую руку, с потолка вдруг сыпется серебристый снег, не такой, как в Большом зале. Они одновременно поднимают головы — над ними зависла омела. — Чёрт, — тихо бросает она, глядя на злополучную ветку. — И где это тебя научили ругаться, а, Грейнджер? — С вами и не такому научишься. — Она шмыгает носом, опускает глаза. — Ладно, Грейнджер, иди сюда. — Он сам делает шаг вперёд, наклоняется. Она зажмуривается, словно её собираются бить, а не целовать. Он касается губами её щеки, прямо в уголок рта, но снег продолжает идти — омеле этого недостаточно. Никогда он не думал, что станет целовать Гермиону Грейнджер. Но, похоже, сбитень, который принесли с собой студенты Дурмстранга, не так прост, как кажется — ему плевать на всё. Он еще раз наклоняется к ней и приникает к губам: быстро, но пылко, так умело, как только может. Она срывается с места и взбегает вверх по лестнице. Не оглядываясь. А снег больше не идёт.***
Он ждёт, когда Гермиона Грейнджер, как обычно, пойдёт к хижине Хагрида через внутренний дворик у восточного крыла. Вот она вышагивает по заснеженной дорожке: спина прямая, подбородок поднят. Когда Гермиона Грейнджер проходит мимо, он бросает ей под ноги свёрнутый в несколько раз лист пергамента. Она оборачивается, замечает его, спрятавшегося за колонной, и, не отрывая взгляда, присаживается, чтобы поднять листок. Но не разворачивает сразу, а кладёт в карман. Он и этим доволен.***
Она ловит его перед занятием по Прорицанию, так что торопиться некуда, можно и опоздать. — Малфой, когда ты перестанешь изводить меня своими записками? Он, поняв, в чём дело, усмехается и смотрит на неё в упор, не давая ответа. — Я что, с пнём разговариваю? — вспыхивает она и дёргает его за рукав. — Так ты прекратишь или…? — Прекращу. — Он делает паузу, давая ей мгновение почувствовать облегчение, и тут же добавляет: — Когда ты напишешь мне ответ. Гермиона Грейнджер, возмущённо ахнув, смотрит на него несколько секунд, а потом вдруг принимается шарить в своей школьной сумке. Вынимает оттуда лист пергамента и карандаш, что-то торопливо пишет и, сложив пополам, впихивает ему в руки. — Всё, я тебе ответила! А теперь прекрати меня донимать! И она быстрым шагом удаляется. Он тут же разворачивает листок. «Пошёл к чёрту! Г.Г.» Улыбаясь, он кладёт записку в карман и бежит на Прорицания.***
— Почему ты никак не оставишь меня в покое? — с раздражением спрашивает Гермиона Грейнджер. — Догадайся, Грейнджер. — Он подбрасывает в руке снитч. Гермиона Грейнджер поймала его сразу после тренировки и затащила в пустой коридор. — Потому что сам я не до конца понимаю, что делаю. — Хорошо, давай распишем по пунктам. — Она загибает пальцы. — Ты перестал обзывать меня — раз. Ты следишь за мной, как орнитолог за птицами, — два. Ты писал мне записки вроде: «Снежное утро отлично подходит для прогулки, но не с тобой», — три. Ты присылаешь мне то новое перо, то чернила, то ещё какую-нибудь мелочь, хотя мы не друзья — четыре. Какой вывод напрашивается? — Я пытаюсь стать добрее? — пафосно предполагает он, и Гермиона Грейнджер фыркает. — Ты в меня втюрился! А я в тебя нет, так что прекращай этот цирк-шапито. Немедленно. И она, как обычно, уходит первой. — Втюрился! Скажет тоже! — бурчит он себе под нос. — А ещё умная!***
Она изменилась за лето, но не до неузнаваемости: стала выше, чётче обозначилась фигура, и, кажется, она немного укоротила волосы. Он разглядывает её, стоящую на перроне, пока Пэнси не тянет его к карете. Он гаркает: — Подожди! — И вытаскивает из кармана случайно забытую там коробку из-под шоколадной лягушки. Смотрит на вкладыш — Селестина Уорлок. Усмехается — подходит. Они с Пэнси специально проходят мимо Грейнджер. Пока Пэнси корчит гримасы, он ловко кладёт вкладыш Грейнджер на чемодан так, что никто этого не замечает.***
— Что это было? Она снова ловит его по дороге на Прорицания, но в этот раз он торопится: Трелони должна дать практическую, которая будет репетицией СОВ. — Что «это»? Гермиона Грейнджер преграждает ему путь. — Ты знаешь. Карточка от шоколадной лягушки. — Грейнджер, я тороплюсь. — Он отодвигает её в сторону, но она хватается за его рукав. — Прекрати мне досаждать! — едва не плачет она. — Кто из нас ещё кому досаждает? — Он пытается уйти, но она снова дёргает его за руку. — Грейнджер, я опаздываю. Не рассчитав, он прикладывает слишком много усилий, чтобы высвободить руку — Гермиона Грейнджер удерживается на ногах, но роняет школьную сумку. Содержимое вываливается на пол, и ему на глаза попадается знакомый лист пергамента. Быстрее, чем Грейнджер успевает среагировать, он наклоняется и поднимает свою собственную записку. «Ты очень даже ничего — когда молчишь». Этой записке почти полгода. — Ты их хранишь? — в замешательстве спрашивает он, а Гермиона Грейнджер опускает глаза. — Не твоё дело! — Она пытается вырвать у него из рук записку, но безуспешно. — Моё! Это же я её писал! А вот зачем ты её хранишь? Втюрилась, да? — Сам ты… втюрился! — Гермиона Грейнджер бросает попытки забрать записку назад. Она опускается на колени, собирает вещи назад в сумку и резко поднимается. Кудряшки, собранные в хвост, подскакивают и бьются о плечи. — Можешь оставить себе. Я всё равно собиралась выкинуть. — Гордо вскидывает голову. — Просто прекрати всё это. Он кричит ей вслед, словно хочет досадить: — Не прекращу, слышишь?! Не прекращу! — И уже совсем тихо бурчит себе под нос: — Я так просто не сдамся.***
Он лежит без сна на кровати под изумрудным пологом и тут же подскакивает, как только сова начинает стучать клювом в стекло. Птица недовольно пищит, требуя лакомство, и Блейз мычит во сне, выражая своё неодобрение столь поздней почте. Но ему плевать — он отвязывает от лапки кусочек пергамента и разворачивает его. «Может, и втюрилась. Не твоё дело. Г.Г.» Он улыбается, как дурачок, и нежно гладит пергамент большим пальцем. Сова снова пищит и пытается цапнуть его за руку, но он отмахивается от неё. Если не улетает, значит, ждёт ответ. Он быстро переворачивает листок, бросается к столу, хватает карандаш. Быстро выводит: «Скажи мне это лично. Вечером, в семь во дворике у восточного крыла». Сова улетает, а он ложится спать с блаженной улыбкой на лице.***
Он ждёт её не меньше получаса и уже подумывает уйти, как вдруг видит каштановую макушку, показавшуюся из-за колонны. — Добрый вечер, Малфой, — с каменным выражением лица произносит Гермиона Грейнджер. — Здравствуй, Грейнджер. Ну так что, втюрилась или нет? — Кто бы говорил. Сам-то!.. — Что сам? — Он не замечает, как делает шаг навстречу, сокращая расстояние. — Сам-то втюрился или нет? — А не твоё дело! — И зачем тогда ты меня сюда позвал? — Гермиона Грейнджер тоже шагает к нему. Между ними расстояние не больше, чем в локоть. — Дура, — не выдерживает он. — Сам дурак, — успевает выпалить Гермиона Грейнджер, прежде чем он наклоняется и целует её в уголок губ. Она дёргает головой, меняя положение, и неожиданно для него начинает отвечать. Прерывают поцелуй. Не сразу отстраняются друг от друга, продолжая поглаживать волосы, руки, плечи. — Дура, — выдыхает он, — всё-таки втюрилась. — Сам дурак, — отвечает она. — И это ты первый втюрился. — Нет, ты. — Нет, ты. Время останавливается.***
Тёмная комната. Не видно ни зги, но рядом слышится напряжённое дыхание. — Что с тобой? — Ничего, Грейнджер, ничего. Она легко раскусывает его. — Врёшь. — Просто не спрашивай, — отмахивается он. Ему и подумать страшно, что тогда с ними будет. Она протягивает вперёд руки, дотрагивается до него, а потом медленно, боясь спугнуть, обнимает, прижимаясь подбородком к плечу. — Значит, что-то плохое. — С чего ты взяла? — Ты молчишь. — Весомый аргумент. — Дурак. — А ты дура. Ну вот и встретились. Она тихонько смеётся, как будто боится, что их услышат. — Можно, я скажу это? — Не надо, Грейнджер. Не сейчас. — «Иначе я ещё больше буду виноват», — хочет добавить он, но молчит. — Тогда ты скажи. Пожалуйста. Он напрягается под её руками — ему нелегко даются эти слова — а потом припадает к уху. — Я люблю тебя.***
— Я больше не приду. Всё та же тёмная комната, но теперь они стоят порознь: не видя друг друга, не касаясь друг друга, не чувствуя друг друга. Он тяжело сглатывает и, хотя и ожидал такой исход, всё равно спрашивает: — Почему? — Я не могу так больше. Не могу прятаться, не могу… предавать. — Кого? — Друзей. Гарри думает, что ты Пожиратель смерти. — Ерунда, — как можно спокойнее возражает он, хотя внутри его бьёт колотун. — Я ему не верю. Но все эти нападения… Ты знаешь, кто их устраивает? Он медлит, а после честно признаётся: — Знаю. — Так скажи! Могут же пострадать люди! — Я не хочу предавать. Они молчат, и комната кажется слиянием воздуха и мрака, которое вдыхаешь и не замечаешь, как оно оседает в лёгких. — Драко, иди сюда. Он с нетерпением бросается к ней, ориентируясь только на голос, и она тут же начинает покрывать его лицо поцелуями. Увлёкшись, он не замечает, как она расстёгивает пуговичку на манжете и задирает рукав. — Люмос Максима! Они стоят в облаке света и, как зачарованные, глядят друг на друга. Зверь, загнанный в угол. Охотник, настигший зверя, которого хотел оставить в живых. Она протягивает руку, хватает его за запястье — выше разливаются чернила Тёмной метки. Он не смеет вырваться. — Лгун, — тихо произносит она. Ещё минута и заплачет. — Прости. — «Не хочу предавать»? — выкрикивает она. — Кого ты не хочешь предавать? — Тебя. — Меня? — она всё-таки плачет. — Тебя, всё, что между нами есть. — Сглатывает, словно висельник перед помостом. — Я люблю тебя. — Любишь… — Снова всхлип. — Мы не можем так больше, Драко. Скоро начнётся война, и если победит Он, то никаких «мы» не будет. — Если победит Орден Феникса, «нам» тоже не будет места. — Из-за тебя! Из-за того, что ты трус! — Дура. — Сам дурак! Ты не понимаешь? Всё, конец. Мы… у нас было время, а теперь его больше нет. Я больше не приду. А ты не зови. — Грейнджер… — Ты даже по имени меня никогда не называл! — Гермиона. — Поздно. Я так не могу. Прости. Время снова бежит вперёд.***
У него ком к горлу подступает, когда тётушка Беллатриса опрокидывает её на пол и нависает с кинжалом в руке. Он не слышит ни слова: только крики, только всхлипы, только слёзы. Отворачивается, каждый раз, когда крики усиливаются, сильнее зажмуривается. И полушёпотом молит, чтобы это кончилось.***
Снова посреди ночи в окно стучится сова. Он, неделю или больше страдающий от бессонницы, забирает письмо, а птица тут же улетает. Ответ не нужен. Взгляд бежит по строчкам, выведенным знакомой рукой. Сердце замирает. Она хочет встретиться. На Хайгейте, завтра, послезавтра, послепослезавтра. Всегда. Письмо приводит его в такое возбуждение, что он не в силах уснуть. Но утром приходит тётка — сегодня у них рейд в Суррей. На следующий день — в Корнуол. Одна надежда остаётся на завтра, и, к удаче, за ним в тот день не следят. Он перемещается в Дырявый Котёл, потом оттуда уже трансгрессирует на Хайгейт — чтобы запутать следы. Жутко нервничает, потому что видел нужное место лишь на картинке в книге. Перемещается удачно, цел и невредим. Ждёт. Начинается дождь. Она так и не пришла, хотя он прождал её не час и даже не два. Уже к вечеру он возвращается домой, не поужинав, бредёт в свою комнату, точно побитая собака. Дождь не прекращается.***
Он снова не спит, но в этот раз от холода, от шума волн штормового моря, бьющихся о скалы, от тоски и страха, который за много веков впитал в себя каждый кирпичик Азкабана. Сидит, привалившись к стене, и слушает, о чём переговариваются тюремщики. Дементоров вроде и убрали, а всё равно внутри склизко и щекотно одновременно. — Назначен срок выборов министра магии. — Один из тюремщиков читает остальным «Ежедневный Пророк». — Чё скажете, мужики? Изберут Бруствера? — Как пить дать, — хмыкает кто-то, а остальные поддакивают. — Кто, если не он? Все опять соглашаются, мол, верно, верно. — «Закончен судебный процесс над Рудольфусом Лестрейнджем. Пожиратель смерти был приговорён к высшей мере наказания — смертной казни». Ха, интересно, как Визенгамот это провернёт? От дементоров же отказались. — Да ты читай дальше. — А-а-а, вот: «Приговор будет приведён в исполнение восемнадцатого мая. Родольфуса Лестрейнджа доставят в Азкабан, где его повесят, несмотря на высокое происхождение». — Ему и этого мало, — фыркает кто-то, но голос продолжает зачитывать новости. Он почти не прислушивается, но тут звучит знакомое имя. — Репортаж от Риты Скиттер: «Золотая пара Золотого трио. Проверенный источник сообщает, что не только Гарри Поттер, Мальчик, который не просто выжил, но ещё и дважды победил Того-Кого-Нельзя-Называть, нашел своё личное счастье. Его лучшие друзья, Рональд Уизли и Гермиона Грейнджер, с недавних пор состоят в отношениях. Мисс Грейнджер, известная как девушка, в своё время покорившая сердце не только Избранного, но и Виктора Крама, звёзды мирового масштаба, похоже, перестала гоняться за знаменитостями…» Но он уже не слушал. Состоят в отношениях! Вот почему она не ответила на то единственное письмо, которое ему разрешалось отправить. Он вскакивает, бросается к прутьям. — Эй! — Тюремщики оборачиваются, смотрят на него. — То… то, что написано про Грейнджер и Уизли — это правда? Они недоумённо переглядываются, а потом один отвечает: — Ага. Тут и колдография есть. — И поднимает газету повыше. На жёлтой странице Рональд Уизли — а редакция не поскупилась на цветную фотографию, эти волосы узнаешь везде — обнимает Гермиону, ту Гермиону, которой он говорил: «Я люблю тебя». Он бросается прочь, в другой угол камеры, лупит по стене кулаками — расшибает в кровь. Ему плевать, что, может, вся охрана Азкабана сейчас уставилась на него, как на циркового зверька. Сползает по стене, вдруг почувствовав, что внезапный прилив энергии закончен и сил ни на что уже не осталось. Он сидит так не час, и не два. Над морем горит закат, и камера вся в красном свете. Наконец он стряхивает с себя оцепенение. В голову ему сами собой приходят строчки. Отковыривает от обваливающейся кладки кусок камня, острый, как нож. Ложится на живот и начинает выцарапывать на почерневшем от времени полу:«Волны бьются об острые камни, Будто плачут от горьких обид. Ты меня вспоминать перестанешь, Скоро буду тобою забыт».
Отползает чуть назад, освобождая место. А ведь она уже его забыла. Уже перестала вспоминать. Голова кружится, как в тот раз, когда тётя Беллатриса после одной из вылазок поставила перед впечатлительным племянником графин огневиски и сказала пить.«Я в дыму, я в бреду, полупьяный, Эти строки — лишь мел на стене. Выйду прочь из воспоминаний В твоей маленькой голове».
А голова у неё и вправду маленькая, как у куклы. Но какие мозги внутри! Он никогда не верил в Судьбу, но сейчас… казалось, что это наказание за всё совершённое, за все нанесённые обиды. Он её предал, предал любовь, а теперь лишился её, как в карты проиграл — бестолково и задаром.«Пусть забудешь меня — так и надо, Ни к чему по мне слёзы лить. Средь пожарищ, сердечного ада Не сгореть суждено мне — изгнить. Отпусти все обиды мне, сладость Наших прошлых свиданий сотри, Коль случайно во сне повстречаюсь, В тот же миг глаза разомкни».
Пропащий, пропащий человек. Стены давят, потолок давит, камень огнём жжёт, а закатное солнце глаза выедает. Такое он чувствовал лишь однажды, много лет назад, когда по Хогвартс-экспрессу брёл дементор. А она ведь любила его! Любила! Л-ю-б-и-л-а! Хоть и не сказала этого ни разу, он был уверен. Так же уверен, как и в том, что никому он на свете больше не нужен. Отец в камере на другом этаже. Мать в госпитале — Поттер приходил и выражал соболезнования, говорил, мол, целители дают не больше двух-трёх недель. И она… больше о нём не думает. Он вспоминает каждую её улыбку, нежный поцелуй, касанье рук, тёплое слово. Если в жизни чёрные полосы чередуются с белыми, то те минуты были ослепительно белыми. За такой куш приходится платить.«Я в дыму, проклинать всё ж не смею Свой удел — я счастливее всех. Потому что любил меня — верю — Лучший в мире любил человек».
— Лучший в мире любил человек, — как эхо, повторяет он. Смотрит на камень в своей руке. Трогает острый край пальцем. Кожа у него всегда была тонкой, и вены видно хорошо. Услышь он эту новость в другое время, в другом месте, никогда бы не помыслил о таком. Но всё сложилось воедино: Драко Арманд Малфой. Родился пятого июня 1980 года. Умер шестнадцатого мая 1998 года в 18:01. Причина смерти: самоубийство. Дрого как молнией ударило. Он не заметил, как прислонился к плачущему ангелу, как заплакал сам. Увиденное настолько потрясло его, что дыхание сбилось. Он и вправду великий грешник. Наложить на себя руки… Это насколько же он любил эту Гермиону Грейнджер, что обрёк свою душу на страдания? Любил? Дрого задумался. А не любит ли он её сейчас? Попытался представить её лицо — вышло точно и чётко, словно он сотню раз его видел. — Гермиона, — вслух проговорил он. Ничего особенного, только… только внутри всё потеплело. Это — любовь? Дрого поднялся, отряхнулся от земли и исчез.***
Он топтался под окнами Гермионы Грейнджер с час, а то и больше. Список всё ещё держал в кармане, хотя и не знал, пойдёт ли за следующим или нет. Не выдержал: поднял с мостовой камешек и, прицелившись, бросил в окно первого этажа. Потом ещё один. На третьем камне отдёрнулись шторы, и Гермиона Грейнджер выглянула наружу. Дрого замер. Это — любовь? То, что дышать не можешь, что имя её повторяешь шёпотом, чтобы никто не услышал, не сорвал с языка эти святые звуки. Гермиона. Она его не заметила и снова задёрнула шторы. Но и этого оказалось достаточно. — Я — Драко Арманд Малфой. И я люблю Гермиону Грейнджер.