Story of My Life

Приняли меня в Хоге нормально. То есть всем было похрен. А тем, кому было не похрен (хотя таких было довольно мало) обрадовались. Так что я зря боялась. И распределять меня не стали. Правда, в первый день меня все учителя спрашивали, типа «а почему ты перешла обратно», но так было только девятнадцатого числа. Сегодня же, двадцать первого, я пошла в Выручай-комнату — ну, а че, «давно не виделись», а за мной увязался Ньют. И теперь мы очень продуктивно проводили там время, хех. Я задумчиво разглядывала потолок Выручай-комнаты, а Ньют смотрел на меня очень внимательно. — Скажи, — вдруг произнес он, — а каково тебе было учиться в пятом классе? Ты рассказывала мне про четвертый, про третий, но что ты чувствовала, когда перешла в среднюю школу? Я глубоко вздохнула. — Ты когда-нибудь чувствовал одиночество? — Ну…да, — Ньют удивленно взглянул на меня. — Вон когда ты в Ильверморни уехала. — Нет, — я покачала головой, — не то. Тогда у тебя были все, кроме меня. То есть все равно были друзья. А у меня в пятом классе их не было. Совсем. Ты, наверное, не знаешь, как это — когда ты сидишь в отдалении от всех, ни с кем не общаешься и когда… — я замолчала, пытаясь подобрать подходящее слово, — тебе хочется выть от безысходности, потому что ты знаешь, что так будет всегда, что никто никогда к тебе не подойдет, чтобы просто пообщаться, спросить, как дела, а если и подойдут, то только с какой-нибудь просьбой. Всем ты нужен только для своих целей, а как личность не интересуешь никого. Тут я немножко драматизировала. На самом деле мне просто было тупо плохо и хотелось плакать каждый раз, когда кто-то в очередной раз просил у меня двойной листочек или списать и уходил к друзьям, сухо поблагодарив меня. — Но ведь…у тебя же родители были! — Были, — усмехнулась я, — и они, наверное, желали мне добра, но с ними мне было так же одиноко. Они меня не понимали и занимались капанием мне на мозг. А мне нужен был друг, понимаешь? Или хотя бы приятель. И знаю, ты сейчас скажешь «а чего сама к ним не подошла?» Отвечу: я жутко стеснительная. И, к тому же, годы учебы в моем довольно грубом и отбитом классе дали знать, я стала более настороженной, зная, что большинство моих одноклассников меня, в лучшем случае, пошлют нахуй. Да и о чем мне с ними, в сущности, говорить? Все они распределены по компашкам, в одной из которых все играют в Майнкрафт, в другой — сидят в Инстаграме, а в третьей — еще во что-нибудь задротят, и тэ дэ и тэ пэ. А поскольку ничего из вышеперечисленного мне не интересно, я сидела в своей книге или телефоне, слушала музыку и изредка наблюдала за остальными. — Хм… Звучит мрачно, — признал Ньют. — А еще знаешь, что? Я думала, что это справедливо. Я считала себя не такой, как все — но в плохом смысле. Мне казалось, что меня никогда не полюбят, что мой характер никогда никому не понравится. Что я не заслуживаю дружбы, — я перевела дух. Ньют молчал. — У всех были им подобные друзья. Им больше никто не был нужен. А на меня внимания обращали меньше, чем на маленького жучка. Кроме того, когда им что-то было нужно. Тогда я становилась всем: источником листков, бесплатным решебником и, фактически, машиной. И если в самом начале пятого класса все было еще более-менее нормально, то с середины сентября все начало меняться. Я, конечно, утрировала. Проще говоря, приукрашивала реальность розовыми соплями. Но смысл был примерно таким. — Я бы никогда не сказал тебе «а чего сама к ним не подошла?» — вдруг заговорил Ньют. — Я тебя понимаю. На первом курсе у меня совсем, так же, как и у тебя, не было друзей. Был, конечно, Тесей, но он тусовался с приятелями-третьекурсниками, что ему до одиннадцатилетнего брата? И я боялся, я был зажатым, я был тихим омутом, в котором на самом деле «водились черти»… Дверь мягко приоткрылась. — Секретничаете? — раздался насмешливый голос Леты. Я рывком обернулась. — Дратути. Типа того. — О, ну я тогда свалю, потому что мой секрет, так сказать, все знают. — Как это ты так равнодушно об этом говоришь? Тебя че, вообще не колышет, что ты брата подменила? — поразился Ньют. Мистер Тактичность, чтоб его! Лета улыбнулась. — А мне похер. У меня есть друзья, школа и детство. Я думаю, что и в том мире в двенадцать лет мне было на это плевать. Главное вовремя задавить все эти депрессивные мысли и самобичевание. А если серьезно, — она вздохнула, — то все-таки слегка колышет. Совесть иногда просыпается. А еще мне кажется, что в конце Преступлений я могла бы спастись, аппарировав в безопасное место и захватив с собой двоих идиотов, за которых погибла. Возможно, я в какой-то мере хотела умереть, потому что…ну блять, я там в депрессии такой была жесткой, что немудрено! Мне приходила в голову мысль о том, что Лета тогда действительно совершила… типа самоубийство. Не сознательно. Подсознанием, не понимая своего желания. Но, когда я об этом думала, это казалось мне абсурдом. Ньют же довольно долго не знал, что сказать, а потом вдруг неожиданно спросил: — А че у тебя с отцом? И вообще с семьей? Просто Кама-то в фильме рассказал, что, дескать, он тебя не любил и бла-бла-бла, но откуда ему знать, любил тебя отец или нет? Ах ты ж, Ньют, да хватит уже! — Окей, — серьезно ответила Лета. — Садитесь поудобнее, сказание начинается! Мы затаили дыхание, а она начала: — Моя мачеха, Роза Гринграсс — тетка смазливая и злобная. Они с папой вечно ругаются. Меня это бесит, потому что наушников у меня нет. И до своего поступления в Хог я постоянно слушала, как она че-то орет визгливым голосом, а отец такой «да окей, окей, только заткнись!». Его она тоже бесит. А он — ее. Ну и получается картина маслом «ты мудачка, я мудак, ты тупица, я дурак, ненавидим мы друг друга, идеальный, сука, брак». В голове у меня тотчас зазвучало ЭТО. — Ну вот. На меня эта Гринграсс тоже вечно орет. Я-то над этим ржу, как лошадь, но мачехе это не нравится. Я ей вообще ничего не сделала, а она ни за что орет и наказывает. Поэтому к Круциатусу я привыкла. — Что, блять? — возмутились мы с Ньютом. — Удивляетесь? — усмехнулась Лета. — А у нас это нормально. Папе не пофиг, я уверена, потому что он не любит, когда «матушка» меня пытает. И сам никогда не делал этого. Он не проявляет «отцовских чувств», а просто оставил меня в покое, тогда как Гринграсс вечно таскает меня на всякие приемы и обучает аристократическим манерам. Точнее, няня обучает. По приказу Гринграсс. Скорее всего, это она мне старается жизнь как можно сильнее испортить. И ладно бы, не так, в принципе, и ужасно, но однажды она придумала новый способ надо мной поиздеваться. Помолвку, — Лета помолчала, а потом продолжила: — Помню, как отец впервые повысил на мачеху голос. Он кричал, что не позволит ей заставлять меня в двенадцать лет «становиться связанной по рукам и ногам». Говорил, что не хочет так делать, даже учитывая то, что в других чистокровных семьях это практикуется. Но, в конце концов, она его убедила. Долго мне кандидатов в женихи подбирали… И…счастье привалило! Папа не хотел брать ни Малфоя, ни Блэка, ни других аристократичных идиотов, которых я так боялась, поэтому нашел мне НОРМАЛЬНОГО ЖЕНИХА, блять! Представляете? Правда, Гринграсс слегка поистерила, но мне было не привыкать. Я была искренне благодарна папе. Меня вообще не волновало то, что Тесею целых четырнадцать, то есть он лоб здоровенный — я просто готова была разрыдаться от счастья, что не Малфой! И не кто-нибудь такой же тупой! Так что, папа меня все-таки любит, хоть и не показывает этого. А Кама этот с какого-то хера решил, что знает о нас все, и начал болтать, и болтал, и болтал…хотя нифига не знал. — Ну я так и думала, — усмехнулась я. — С хуя ль он тебя возненавидел бы? А Кама вообще самовлюбленный дебил. Не слушай его. — Слушайте, ребят, — вдруг сказал до этого молчавший Ньют. — А давайте я про своих расскажу родаков! Мы с Летой синхронно кивнули и тут же уставились на него, ожидая разъяснения, какого, собственно, черта его родители так к нему относятся плохо — вон, за сбегание с помолвки мама его наругала. А Ньют с жутко важным и серьезным выражением лица стал рассказывать.