***
Голос девочки вполне вероятно был подобен скрипу гнилых досок, но это не очевидный факт. В какой-то момент, предсмертные всхлипы запущенного дома казались вполне человечными и этот момент пугал его. Ему не нравились навязчивые мысли о живом доме. Не нравились аналогии. Ему не нравилось, когда что-то само по себе было живым и двигалось — движение это стремление к смерти, о смерти в этом доме не говорят. На деле говорит всё, кроме него: выцветшая краска лопалась — он молчал, древесные половицы гнили — он молчал, даже окна трескались — он всё равно молчал. В основном, конечно, он разговаривал, ведь очень любил это делать. Он любил разговаривать. Но не с кем. Потому и молчал, когда говорили они. Тейнат почти выспался в этот день, но бодрым себя не чувствовал. Ни для кого это новостью никогда не было, ни для тридцати пяти столовых ложек для супа, ни для ста семи начищенных охотничьих ножей, ни для семи канделябров, и даже не для восьми диванов. Очевидно для самого Тейната это так же не является новостью. Было бы странно, если это являлось новостью для него, но не для предметов его интерьера. Вот и он, благородно думал об этом, потому не стал создавать из-за такой несущественной детали новостной резонанс. Всё должно быть так, как и должно быть и никак иначе, а будь оно иначе, он бы все, конечно же, поменял. И обои, и люстры, а вернее лампочки, люстр уже какой год нет — снял он их, свалятся ведь, непременно свалятся. Очевидно, Тейнат очень не хотел вставать с постели. Оно и понятно, спешить ему совершенно некуда и он бы поспал ещё несколько часиков, но ведь если что-то случится, что-то особенное и не похожее на всё остальное, а он этого не запишет, то Тейнат очевидно шагнет в бесконечность сквозь колючую петлю. — Не понимаю, сейчас утро или ночь? День быть не может, но если он может быть, то точно надо вставать, — пробормотал он неразборчиво, извиваясь в постели. — Точно вставать надо, вот как наверняка. А быть может, и нет. Нервно помассировав глаза, Тейнат вздохнул, больше всего на свете он ненавидел бессмысленные рассуждения и по иронии судьбы, бесцельно думал слишком часто. Настолько, что забывал важные вещи. Как это обычно бывает. — Блять. Ебучая кровать весь мозг мне вынесла, — совершенно внезапно выпаляет Тейнат, угрюмо взмахнув рукой. — Встаю, ебать. Сжечь бы тебя ко всем чертям, собака сутулая. Утро Тейната не задалось. Очевидно, но фактом это не является. Он никогда не высыпался и не надеялся на констатацию факта. Выглянув в окно, его предполагаемое утро тот час сменилось на ночь, и он выругался. Не смешно уже. Не то чтобы это было смешно, никогда на самом деле смешно не было, но Тейнат засмеялся. Очевидность и разочарование ею, всегда веселили мужчину. — Кто бы сомневался, что я посплю меньше семи часов. Потянувшись и надев клетчатые тапочки, он зажигает свечу и бредет в следующую комнату. На минуту ему показалось, что он устал и готов поспать ещё, но так как это уже не смешно, он усмехнулся и побрел вниз. На кухню. Чайник ещё тёплый, снова не смешно и очевидно он не смеётся. Он закатывает глаза и ставит его на плиту. — Жрать нечего. И не то чтобы я хотел, — обиженно озираясь на холодильник, Тейнат достаёт из ящиков слегка зачерствевшие пряники и кладёт один в рот. — Шука, фот вы консы не одать ф тгаким фхитанием. Ночью делать всегда нечего. Днём можно включать свет, писать в тетради, сочинять стихи или хотя бы прогуляться вокруг дома, а ночью только тихо сидеть в комнате. Даже свет не включишь, ходи как дурачок со свечкой по такой темени и пытайся, что разглядеть. Пытайся, никто не говорил, что жить будет легко. Почему нельзя включить свет? Ему тяжело ответить на этот вопрос. Наверное, чтобы никакие мимо проходящие крокодилы не заваливались к нему домой. Тейнат терпеть не мог принимать гостей, раньше ему нравилось, теперь разонравилось. Слишком уж они бесцеремонные, ходят как дома у себя и люстры ломают. Надоели всё ломать, нервов на них не оберёшься. — Видел бы меня сейчас мой дед, — снимая чайник с плиты, Тейнат продолжал ворчать. — Он, поди, там уссывается со смеха. Учёный, блять. С этими комиссионными мне легче пойти сортиры драить, а не сидеть как ебанутый и каждый день… А чем я вообще занимаюсь? Ничем я, блять, не занимаюсь. Лучше бы и дальше в тюрьме сидел. С удовольствием бы кого-нибудь убил. Налив чаю, он слышит голос снаружи и, оторопев, немедленно поспешил обратно к себе в комнату. Тейнат даже ворчать перестал, настолько его испугал этот внезапный голос. Через минуту он заставит себя поверить, что ему почудилось, и это была ветка, но что-то ему подсказывало, отчего становилось вдвойне неуютно, что сегодня у него опять будет весёлая ночь, полная преследования и совершенно не смешной игрой в прятки. — Пиздец, — подытоживает Тейнат с глубоким вздохом. Чай и свеча в руке задрожали и ему становится противно от самого себя. Подумаешь, снаружи кто-то есть, чего бояться? Нечего бояться! Это же смешно! Но Тейнат не смеётся. — Я спрятал семнадцать на четвертом, десять на втором, тридцать на кухне, по три в каждом холле, на третьем… — невнятно бормочет он не в себя. — На третьем… На третьем я не помню… Не помню как дискриминант вычислять. А это здесь причём? Хотя это очень пугает. Нужно вспомнить. Вспомнить, как решается дискриминант очень важно, если он вспомнит, как вычислить дискриминант, он вспомнит сколько ножей спрятал на третьем этаже. Он задрожал сильнее, когда услышал громкий стук в дверь и, выкатив глаза, затушил пламя свечи. Продолжая бормотать, он носился по комнате в безнадёжных попытках вспомнить. — Т-три икс в квадрате п-плюс три икс минус… Ц-целое число. Я-я ничего не помню. Ещё один стук в дверь и его пронизывает ужасающим холодом. Снова эти жуткие бесцеремонные создания, ну почему именно сейчас? Почему именно сегодня? Снова и снова. Сколько ещё ему выносить их присутствие? Сколько ещё прятаться? Нисколько. Кончать с этим пора. Тейнат ставит чай на тумбочку и выглядывает в окно, в надежде, что-либо увидеть, но как обычно — рассмотреть ничего не получается. Глаза болят, глаза уставшие, всё мылится и не хочет собираться в единую картину. Даже луна двоится мыльными пятнами, чего говорить о деревьях, о ступеньках, есть ли там кто? Ничего он там не увидел, всё иссиня-чёрное, всё бесформенное, всё вселяет страх и само собой, раздражает. — Ебать, дверь сама в себя стучит, — усмехается он. — Совсем ебанулась на старости лет. Не смешно, Тейнат. Он это знал, но всё равно посмеялся. Страшно ведь, куда прятаться не знает, куда ножи положил, не знает, и что самое главное, не знает, как вычислить дискриминант, — ему конец. А чего он так пристал к этому? Не знает и не знает, и черт с ним, значит, пора дать бой. Пора что-то менять в этой чёртовой жизни, прекратить этот бесконечный унылый кошмар. Но ещё один стук в дверь погасил всё его рвение к бою. Тейнат прочистил горло, поправил шарф, уложил волосы и с гордым видом, последовал на первый этаж. — Пизда пришла. Пойду, поприветствую. «Пизда» пришла в самом сумасшедшем своём облике.***
Не то чтобы это было странно. Для свинолюда экземпляр был хилый, но как уже предполагалось ранее, он думал это молодая особь. А силуэт волос на голове? Это так же могли быть перья, какие же у свинолюда могут быть волосы? Он и не думал, что это волосы. Это были перья. Были когда-то, теперь же это волосы. — Звёзды-атомы! — усмиряя сбивчивое, больше от шока нежели от усталости, дыхание, Уилсон побледнел. — Луна, ты тоже это видишь? — Мне кажется, он удивлён твоим появлением не меньше, чем ты его, — наблюдая застывшее в ужасе лицо человека, лежащего под Уилсоном, луна усмешливо добавила. — Даже больше. Мне кажется, ты произвёл на него неизгладимое впечатление. Это был не свинолюд, это был настоящий, живой, мясной и тёплый человек. Нет? Это точно не мираж? Это не иллюзия? Уилсон ошарашено касается груди незнакомого человека и ощутимо надавливает. Ещё более ощутимо. Чувствуя, как сильно дрожало под ним худое тело. Чувствовал, как судорожно поднималась и опускалась под его пальцами грудная клетка. Прекрасная человеческая грудь. Мягкая, тёплая, живая. Настоящая. Парадоксально, но Уилсон впал ещё в большее безумие, чем было до этого. — Ха… Ха-ха, это человек, — его лицо выражало такое кровожадное вожделение, что от одного вида на него бросало в дрожь. Уилсона пронизало вдоль костного мозга, ударило в лёгкие, прямо в горло, отчего лицо его застыло в безумной гримасе. Выпученными глазами он жадно рассматривал каждый сантиметр тела, впиваясь в него пальцами. Возможно именно из-за этой боли, человек под ним слегка пришёл в себя и как только он увидел кто и с каким лицом сейчас над ним восседает, он пожелал и дальше оставаться в ступоре, лишь бы не наблюдать столь ужасающее зрелище прямо перед своим носом. Тейнат ещё с порога заметил насколько большой этот человек. Во многих смыслах. У этого незнакомца крепкие, широкие плечи, сильные руки и ноги, а одежда сидит почти в облипку, — его силуэт был таким же ужасающим как и любой другой силуэт в этом доме, а быть может был куда хуже, ведь оказался не миражом. Сейчас, когда Тейнат вблизи увидел лицо этого мужчины, он считал свой страх абсолютно обоснованным: от брови над правым глазом до самых губ тянулся прерывистый рубцовый шрам, мужчина слегка щурился на этот глаз, но не выглядел так, будто это его беспокоило, а волосы его всклокочены как у яростного зверя. На родине Тейната такие шрамы носят одиозные личности и этот незнакомец, судя по его неадекватному поведению, — из их числа. Кто он? Откуда он пришёл? Как он здесь оказался? Казалось бы логичные вопросы, но миролог будто потерял всякое ощущение рациональности, ведь это первый раз, за долгое-долгое время, когда он увидел настоящего человека и был этому… не рад? — Человек. Человек, — Уилсон широко улыбался и повторял одно и тоже словно как в бреду. — Человек. Настоящий. Из мяса и костей. Человек! — Да, блять! — еле отойдя от шока и найдя в себе силы говорить, мужчина кричит в ответ. — Слезь с меня, полоумный! Жилец, чувствуя явную опасность от своего внезапного гостя, решил как можно скорее оказаться в вертикальном положении. Это было проблематично. Отпускать его совершенно не хотели и не собирались. Уилсон улыбается ещё шире. — Скажи ещё. Ещё что-нибудь, — Уилсон судорожно трясет незнакомца за плечи. — Давай, давай, давай. Говори! Говори же, ну! Секунда молчания для него была пыткой и Уилсон, в протест, так сильно сжал плечи незнакомца, что тот болезненно захрипел. Даже таких звуков было достаточно. Только люди так хрипят, только люди, животные от боли хрипят по-другому. А люди хрипят именно так. Сладостный и счастливый стон срывается с тонких сомкнутых губ. Содрогаясь всем телом от надвигающегося экстаза, Уилсон впился в руки незнакомца ещё сильнее, царапая ногтями кожу в кровь, на что услышал, о чем даже не мог вообразить — сдавленный человеческий болезненный стон. Будто бы ему в ответ. Будто бы в ответ на его молитвы. И нутро его истеклось соками глубокого, насыщенного удовольствия, — наигустейшей эйфории, тёплой, щекочущей кишки, вырывающейся в глубокий, довольный выдох. — Господь Всевышний и Святая Дева Мария, ха-ха, — потрясённый увиденным, тихо смеётся незнакомец. — На мне же сидит какой-то полоумный человек, а я ведь… Я ведь и не надеялся вообще-то кого-то встретить. Как такое возможно? Это не сон? Не сон ведь? — Я тоже об этом… Об этом подумал, ха-ха, — соглашается Уилсон счастливым дрожащим голосом. — Вот смехота-то, а! — срываясь на громкий смех, незнакомец трясётся и закрывает ладонями глаза, пытаясь спрятать подступающие слёзы шока. Уилсон истерично засмеялся в ответ. Дом наполнился продолжительным истошным смехом. От этого безумного дуэта, казалось бы содрогались стёкла и он не собирался распадаться ещё продолжительное время, упиваясь своим существованием. Уилсон убирает с лица незнакомца его руки и расставляет в стороны. Он наклоняется, касаясь кончиком носа щеки мужчины и нетерпеливо шепчет: — Как твоё имя? — Тейнат, — дрожащим голосом отвечает он. — Уилсон, — улыбается учёный, отстраняясь. — Приятно познакомиться, Тейнат, — сжимая ладони новоиспеченного знакомого крепче, он усмехается. — А я ведь думал, что в этом мире один… Уилсон смотрел прямо в глаза, его холодный изучающий взгляд даже не колебался, упиваясь очертаниями Тейната как великим произведением искусства. Как шедевром несчастного импрессиониста: густым алым пылали его вьющиеся волосы, грубыми, эмоциональными мазками собирались в глазах цвета безумия и страха, жёлтый вихрь гнойных завитушек, назывался мозгом, крутился подобно волчку в блеске белка и пах мёдом. Как же хочется облизать. Уилсон улыбается, тело под ним содрогалось и не могло унять свой трепет, свой шок, свой страх. Он чувствовал это в сладком запахе выпечки, исходящем от этого маленького хилого мужичка в помятой ночнушке. — В этом поганом мире отчаяния и страха, — искрится учёный, нетерпеливо проводя шершавой ладонью по щеке незнакомца, спускаясь к шее. Он наклоняется, вдыхая тёплый, прекрасный запах человеческой кожи и застонав от удовольствия, ластится по груди, подобного ласковому котёнку. — Уилсон… — выговаривает Тейнат его имя, пытаясь осознать каждую букву. — Какое странное имя у тебя. Уилсон. Сон это все, всё это лишь мне снится. Я просто… Я просто снова не могу проснуться, но сейчас не понимаю, хочу ли просыпаться или нет. — Хороший сон, — шепчет учёный. — Мне только кошмары снятся, а это на кошмар не похоже. — Тебе тоже снятся кошмары? — удивлённо трепещет миролог. Незнакомец как-то снисходительно улыбнулся ему в ответ. Он снимает с мужчины шарф и кладёт себе на плечо, оказавшийся очень тёплым, шарф вызвал в нём сладостное чувство истомы. Тейнат схватил Уилсона за руку и приподнялся, странным помутненным выражением рассматривая янтарные глаза. Его вторая рука исследующе пощупала щёки учёного, провела по губам и погладила большим пальцем выемку между нижней порванной губой и подбородком, подушечками остальных пальцев приминая скулы мужчины. Проведя против роста волос, по толстым бровям поочередно всеми пальцами, он аккуратно ощупывает острые черты длинного аристократичного носа, спускаясь к крыльям, и слегка зажимает острый кончик. Он неуверенно тянется к нему губами, осторожно прижимаясь ими к выступающему хрящику, и неспешно поднимаясь к глабелле, глубоко вдыхает терпкий человеческий запах Уилсона. Это точно не мираж — кожа у него тёплая, плотная, волосы густые и пахнет он пряностями. Неужели это в самом деле не сон? Тейнат не может вспомнить, когда ложился спать и от закрадывающихся подозрений о нереальности происходящего его мелко трясёт. Учёный содрогается от пробившей по его кожи мелкой дрожи, сладостно прикрывая глаза. Он зарывается руками в одеяние, чуть приподнимая подол, и ощутимо обхватывает талию незнакомца, спускаясь широкими тёплыми ладонями к бёдрам. Испуганно выдыхая в прикрытые глаза, Тейнат вздрагивает и отстраняется. Уилсон валит его на пол, без какого-либо сомнения. Никаких сомнений, никаких сожалений — ничего. Только жажда большего, того, чего он так сильно хотел всё это бесконечно долгое время. Пускай сон, если угодно, может и правда сон, неважно всё это. Уилсон упирается руками в пол, нависая над мужчиной и настойчиво демонстрируя свои намерения никуда его не отпускать, пока он вдоволь не насладится их знакомством. Игра ещё не закончилась и, осознав это, Тейнат заёрзал.