***
Уилсон помнил как почувствовал это в первый раз. Стояла глубокая ночь, с елей сыпались иголочки укалывая нервы, он скрупулезно озирался по сторонам и сжимал колени мозолистыми пальцами. Лай вдалеке отдавался раскатистым громом, острым рычанием царапая рассудок. К страху привыкнуть нельзя, сколько раз он встречал этих порождений дьявола, но никогда не был готов, никогда не был уверен в выживании. — Скоро пятый год, — вслух шепчет он. — И так до самой моей смерти. До самой смерти. Ещё столько лет. Навеки вечные. Амбиции и планы на лучшее будущее, желание простого человеческого общения, — всё это в какой-то момент истиралось и блекло. Какая же это жизнь? Какая же может быть тут жизнь? Разве не суть жизни в том, чтобы наслаждаться ею? Разве люди не рождаются для принесения пользы обществу? А какую же пользу приносил Уилсон? Для какой цели жил он? Тут оно и пришло, это незыблемое, жестокое отчаяние, заполняя собой мысли. Непробиваемый, как под куполом, необъятный страх жизни. Страх будущего, страх вечно неконтролируемых, не анализируемых судьбоносных даров. Это могло продолжаться годами, сколько бы не пытался контролировать абсолютно всё, сколько бы не просчитывал стратегии — моментально все терял, а не прикладывая усилий, награждался. Механический бык жизни. Безумный нескончаемый поток, вприпрыжку бегал по тональности, неуловимый и непонятый, явно наслаждался своей игрой. — Ради чего я живу? — лай усилился, оброс эхом и кровожадностью, Уилсон сжал колени крепче. — Ради чего мне жить? В чем смысл такой жизни? У меня нет ни сил, ни желания, ни времени. Так быстро пролетят года, а я всё ещё тут. Униженный природой, слабый человечишка. Ничтожный, не способный противостоять неумолимой стихии, в страхе трясусь пред её могуществом. Что мешало всё окончить? Это же бесконечная игра без смысла, только страдание и страх. В чем смысл играть по чужим правилам? Зачем продолжать? Ради чего? Что вообще в такой жизни имеет смысл? Уилсон повторялся, снова и снова спрашивая, как будто не у себя, но и не у Бога, может быть у самого Дьявола — зачем он здесь? Но ответа, как есть, не находил. Его не было. Смысла нет. Послышался шелест сухих листьев и громкое рычание, Уилсона окружили три порождения этого нескончаемого ада. Они дышали прерывисто и тяжело, с острых клыков капала слюна и глаза наливались кровью, они голодны. Уилсон тоже. Учёный не двигался с места, судорожно втягивал воздух, пытаясь успокоиться, но смириться с собственной смертью, с собственной слабостью — тяжкий труд. Не правильно будет сейчас, после стольких лет борьбы и страдания взять и сдаться. Это так не правильно. Это не по-людски. — А что же тогда правильно? — он шептал тихо, слёзно, только быть может Вселенная могла его услышать. — Почему я не прав? Ведь какой смысл жить, если смысла в этом нет? Я отсюда никогда не выберусь, моя жизнь если и не закончится сейчас, когда я готов, то закончится завтра, от более неприятной смерти. Так и зачем же мне продолжать? Ради какого такого реликта, в миг всё изменившего? — он стряхнул головой надежды, так отчаянно липнувшие к мозговой ткани. — Вздор. Не бывает такого. Не бывает панацеи от страдания. Только смерть. Звери накинулись без промедления, Уилсон зажмурился. Самый крупный пёс бросился сзади, прокусывая ключицу и повалив на землю усталое тело, принялся драть его спину когтями. Подавшись назад, он старался вырвать часть мяса, но челюсти не были достаточно крепки. Этим он приносил мучительную боль. Уилсон громко застонал, сжимая кулаки и на этот стон ринулись остальные звери. Они прокусили руки, упиваясь хлынувшей, тёплой кровью и чем дольше чувствовали её на языках, тем сильнее драли это обессиленное человеческое тело. Самым тяжелым оказалось держать болезненные крики в себе. Невероятная боль предстала Уилсону и мукой и наградой. Ведь если больно, то очень скоро всё закончится, ведь за сладкую возможность покоя придётся заплатить свою цену, быть достойным его. Ведь что эта боль, по сравнению с тем адом, в каком он жил пять лет? Она мимолетная, осязаемая, её легко окончить, а боль внутри, такую, какая способна сжечь само пространство, не окончить никогда. Ведь он тут. Но даже отвлекаясь на позитивные мысли, он не мог не обращать внимания на агонию. Гончие стремились его разорвать. Они кусали за все живые места и бросали по земле как какую-то тряпичную игрушку. Тянули на себя, кто горазд, в попытке линчевать и все никак не могши наиграться, орудиями своими приносили боль. Для них он кусок мяса — сладкого, мягкого, сытного. Даже если бы они знали, какую агонию он испытывал, только порадовались. Уилсон чувствовал как терял сознание, как холодели пальцы и в глазах темнел, и без того мрачный, сумеречный пейзаж. Разве ты не зол? — пронеслось сначала лёгкой важдой в голове. Из-за отвратительной боли, он еле расслышал этот жуткий, скрипучий бас, так яростно кромсающий остальные мысли. Уилсон попытался сконцентрироваться лишь на этом голосе. Тон звучал властно, холодно и басовито, он звучал так, словно всегда был хозяином ситуации и даже если нечто выходило из-под его контроля, он старательно это нечто осёдлывал. Сейчас, в данный конкретный момент, Уилсону он казался мессией. Его тёплое влияние разливалось по всему телу, надтреснутыми нотами проходилось по фасциям, впитывалось в самую суть, не оставляя иного выбора, кроме как подчиниться. Подчиниться самому себе. — Они все хотят лишь твоей смерти. Ненасытные животные с бесконтрольным желанием убивать. Бесполезные твари. Никакого представления о морали, этике, науке и обществе — дикари. Ни намёка на ум и достоинство. Разве они достойны жить? После всего, что они тебе сделали? У них нет амбиций, они ничего из себя не представляют, не задумываются ни о смысле, ни о жизни, только гадят и жрут. А ты, венец человеческой компетентности, столько лет положивший на благородную борьбу, хочешь умереть от подобного сброда? Хочешь позволить им жить, а себе сдохнуть смертью жертвы? Нет. Они. Враги, — он очень чётко и вкрадчиво проговорил последнее. — Враги. Твои враги. Он понимал, в его речи есть доля истины. Все эти твари вынудили его лишиться смысла и желания жить, а потом пришли за готовым результатом. Чтобы сожрать и уничтожить, стереть с лица земли даже его упоминание. Всё дышащее и хлюпающее, рычащее и хрюкающее вожделело лишь мысль о его смерти. Всё вокруг желало от него избавиться. — В чём тогда смысл бороться, говоришь? — трещит усмешка. — В чем смысл жить в мире, млеющим мысль тебя изничтожить? В чём же? Такой манящий ответ. Мы все его знаем. На ноге вывернули сустав, прокусили плечо и ключицу, в кровавое месиво превратили спину, выдрали клоками волосы, изуродовали руку. Уилсон мог поклясться будто видел собственную кость. Боль. Какая сильная боль. Тысяча восемьсот двадцать шесть дней в одном моменте. Нет. Лишь часть. Он чувствовал, как легкий ветер проникал внутрь его тела через глубокие раны. Холод обволакивал пульсирующие острым жаром порванные суставы и раздробленные сухожилия. Он чувствовал как с них капает кровь и собачья слюна, как растекается по ним хозяйски и надменно, покрывает своей гадостной сутью его нутро. Как невозмутимо реагировали на это нервные окончания, обжигая шипящей болью его ощущения. Отвратительно. Он не чувствовал кожи на руке, только неразборчиво осязал пожёванные мышцы угасающей болью. Несправедливо. Чем он заслужил это? — Смысл… в мести, — прохрипел Уилсон еле слышно. Вернуть всю боль обратно. Небывалая жажда жизни вспыхнула глубоко внутри и последующий за ним гнев, вырвал руку из цепких челюстей. Уилсон зацепился за землю и усиленно пополз. Ужасная усталость, почти не чувствуя конечностей, он пытался из последних сил. Тянущие за ногу псы досаждали, но это не надолго. Не навсегда. Учёный схватил свой топор. На глаза навернулись слезы гнева и отчаяния. — Ненавижу! — яростно завопил он и всей силой, оставшейся на эти жалкие три минуты перед смертью, Уилсон всадил в голову адского порождения свой острый топор. — Ненавижу! Как будто мантру, он злостно вопил это одно простое слово, но сколько в нём было человечности. В руку вцепилась вторая псина и не могши оттолкнуть её ногой, Уилсон скрупулезно схватил горящее полено из костра и долбанул по морде животного. Бил, пока она не разжала челюсти и не заскулила, но Уилсон продолжал. Пока шерсть её на лбу не сгорела и она жалобно не отпрыгнула в сторону. Тогда-то, Уилсон и саданул ей по горлу. Третья собака запрыгнула на учёного следом, в кровожадном стремлении откусить голову. У мужчины не было сил бороться. Но даже не чувствуя своих рук, он всё же держал её как мог, чувствуя гадкий смрад от близ уставленной морды. Даже если он умрёт сейчас, учёный ни о чем не жалел. В конце концов, он умер сражаясь за свою жизнь. Он отомстил хотя бы этим немногим, вспомнил о бесстрашии, вспомнил за что ему следует гордиться собой. Пёс раскрыл свою пасть и Уилсон, сам удивляясь намерениям, пропихивает ей в горло руку. Собака тотчас захлопывает челюсти, но от невыносимости ощущения, дёргается в конвульсиях, в попытке убрать его. Уилсон принялся драть пищевод ногтями. Он даже и представить не мог отвратительную боль, поразившую гончую. Жалобно заскулив, она снова разжала челюсти, хочет убежать, но учёный схватил язычок и усилием оторвал. Чудовище, споткнувшись, упало на землю и скорчилось в муках. — Получай… Порождение ада… — с усилием выдохнул Уилсон. Наслаждаясь болезненными стонами животного он спокойно лёг на холодную землю. Отомщён. На небе не сияли звёзды, стоял сладкий влажный запах гниющих листьев, еще немного и он забудется вечным сном. Но под болезненные хрипы, разбросанных рядом тварей, Уилсон наконец нашёл смысл своей жизни.***
Тейнат рассматривал мясо, принесённое Уилсоном с охоты. Он положил его в холодильник, но даже в этой вечно пустой коробке места не хватало. Приготовить? Тейнат думал над этим, но не мог решиться. На завтрак снова пряники и чай, чашки копились, он их не мыл. А как приготовить? Болезненно думать над этим, он и не хотел, но мясо мозолило взгляд. Зачем и как? Каким образом? Зачем? В чём смысл? Как? Ему придётся сделать выбор, но он не мог. Тейнат стоял столбом и долго решался, не понимал возможностей, не видел в них цели. Он взял сырую ногу копытного и неуверенно потоптавшись на месте, повертел её в руке, никак не могши насмотреться. Подытожив наблюдение бесполезным молчанием, он болезненно жмурится и выходит из кухни, чтобы подняться на второй этаж, зайти в комнату и грубо спросить: — Что с ней нужно делать? — не будь Уилсону так плохо, он бы захохотал от глупости ситуации. Но Тейнат серьёзен: — Это же твоё мясо. Как ты хочешь его съесть? Никакого ответа и миролог злится. Возникло желание избить ленивого сумасброда сырым мясом, но он продолжал стоять на месте и скрипеть челюстью. Чем дольше он стоял, тем прискорбнее жужжало внутри. Уилсон мог бы узнать о себе много чего нового, получи он способность читать чужие мысли. — Урод, — цедит Тейнат сквозь зубы. — Самый настоящий урод. Вы только гляньте, разлёгся тут, блять, маргарин на тарелке. Нихуя ответить не может, слюни пускает. Я надеюсь, ты сдохнешь в мучениях, тварь, будешь молить о пощаде на последнем издыхании, просить Вселенную о снисхождении, отчаянно цепляясь за остатки жизни, — Уилсон холодно моргнул, прижимая подушки плотнее к голове. — Будешь жалеть, плакать и страдать. В агонии царапать лёгкие, пытаясь дышать. Как ты так любишь, самовлюблённое чудовище. Слабак. Слишком много мыслей, чтобы он мог ответить. Откуда он знал, что очередные оскорбления не его собственные голоса? Тейнат не уходил и учёный раздражённо выдыхает, какие слова из них принадлежали сожителю? — Ну хватит, — смущённо гаркает миролог. — Оно же твоё… А мне просто нужен ответ. Какая разница? Он ведь что-то говорит, рот открывается, но Уилсон слышит лишь тираду о собственной ничтожности и пожелания самой мучительной смерти. Очень много ненависти. Снова глубокий вздох и Тейнат болезненно содрогается, не понимая мотивов. Он подходит ближе и чувствуя, как янтари впиваются в кожу безумными остриями, опускается на колени и отвечает взаимностью. Тейнат желал лишь достучаться, вырезать ответ, но белки выцветали с каждой секундой, теряя жизнь и способность к ответу. Лёгкое касание облизало длинный нос, большим пальцем очертив крылья. Желание реакции неугомонно росло, навязчиво оседало на сухожилиях, заставляя смелеть пальцы. Если это его разозлит, на что Тейнат надеялся когда касался, он будет только рад. — Да что же ты хочешь, погань нечестивая, — разочарованно зыкнул он. — Должна же быть подсказка, ты не мог так запросто слечь и ослабить свою защиту. Значит, ты чего-то ждёшь. Снова не дождавшись ответа, он чертыхнулся и убежал прочь, громыхая тапками. Несчастные вещи были тот час же свалены с ближайших тумб и кинуты в углы. Через полминуты он старательно ставит всё обратно на свои места. Тогда он убрал ногу в морозильник, а сегодня смотрел на него с навязчивым приступом стресса. Опять потерял счёт времени, не помнит сколько дней этот оболдуй там лежит за своей подушечной крепостью. Тейнат не мог не заходить к нему в комнату, вечно находилось оправдание и требовательно стучало по вискам. Ему нужно поесть, — очень чётко вырисовывается в голове миролога, но страх выбора приготовления мяса сводит с ума. Сегодня он взял себя в руки лишь из-за нарастающей злости, каждые полчаса подходя к Уилсону и пытаясь выбить ответ он не получил ни единой реакции. Это удручало, перерастало в гнев и в конце концов, мужчина остался на кухне. Ведь ничего страшного не случится, если он это сделает, так? Уилсону наверняка всё равно, ведь так? Никакой разницы нет? Он не будет недоволен? А самому Тейнату понравится? Он не уверен, что хочет именно это, значит и Уилсон будет не доволен. Значит, Тейнат потратит время и силы впустую, так никого не накормив. А ведь он скоро проснётся и получается он так ничего и не сделал? Плевать! Сделай уже хоть что-нибудь! С яростным грохотом разбивается тарелка, а пальцы впиваются в волосы. С тяжким усилием он пожарил толстый кусок мяса на чугунной сковородке, а потом смотрел на него с ужасом, разбирая на куски. Пытался найти гарь, её там не было, но он проверял ещё и ещё, пока не закричал от раздражённого бессилия и не рухнул на пол. Пусть ест. Если он не съест это, Тейнат его убьёт. Уилсон не съел. Попытка придушить его подушкой закончилась односторонней дракой, а удар в живот чуть не сломал Тейнату руку. Уилсон отказывался есть, плотно смыкая челюсти и закрывая лицо одеялом. — Туды твою растуды! — завопил миролог прыгнув на живот учёного. — Неблагодарный! Упрямый осёл! — попытка удушья заканчивается ударом подушки в лицо. — Я так старался, а ты нос воротишь, сучье вымя! В первые за всё время своего лежания, Уилсон перевернулся на спину. Тейнат сидел сверху, рядом с ним стояла тарелка нарезанного мяса. Взгляд казался легче, словно голоса вечно покрывавшие белки глаз — таяли. Их звон отдалялся, а голос Тейната крепчал и обрастал осмысленными словами. Он услышал: — Уилсон Персиваль Хиггсбери, — звучал Тейнат саркастичным лепетом, его рука слегка коснулась кадыка, в попытке придушить, но заметив реакцию, дёрнулась в сторону. — Джентльмен-учёный не жрущий мою стряпню. Паршивый алхимик и дерьмовый физик, зато искусный насильник. — Я не хочу, — сухой скрежет слегка взмывает до уровня ушей, но так же резко падает. Уилсон отвернул голову в сторону, на что Тейнат восторженно дёргается. Наконец-то человеческая речь! Правда несла она в себе лишь пессимистичные идеи. — Моё бренное тело не заслужило, — продолжил Уилсон с большой неохотой. Тейнат грозно цокнул, но реакции снова не последовало, не могши позволить себе её потерять, набирается решимости. — Голод не тётка, хуй не пароход, — фыркнул Тейнат. — Придётся мне тебя силой кормить. Как ты учил, гад. Он отщипнул кусок и хотел было пропихнуть его в сомкнутый рот, как Уилсон вяло замотал головой выпучив глаза, будто этот самый кусок предстал ему кошмаром. Тейнат недоуменно разглядывал странную реакцию, пока это не надоело ему настолько, что он приложил ещё больше усилий для своего благородного поступка. Тело не заслужило? Вздор. Пока Уилсон в его доме, он не будет голодать, это абсолютно не вписывалось в менталитет его воспитания. Пока Уислон, так же устав от борьбы, не прохрипел еле-еле: — Я не буду это есть. Ты её отравил, хочешь меня убить. А я не хочу от яда умирать, я хочу умереть мучительно и медленно. Тейнат опешил, верно не ожидал услышать столь необоснованные обвинения, а потом немного подумал и вместо того, чтобы оправдываться, закинул кусок в рот, демонстративно прожевал и проглотил. — Видишь? — он продемонстрировал язык и засиял. — Она не отравлена. Ешь. Но учёный не поверил. Он виновато отвёл взгляд и поджал губы, сжимая подушки крепче. Его глаза грустно поникли. Миролог зверел. Ну что с ним делать, с этим обалдуем? Как доказать доброжелательность? Он долго думал, пока в голову ему не пришла абсолютно суматошная мысль. Тейнат отщипнул кусочек и неуверенно закинул в свой рот. Уилсон опять среагировал плотно сомкнутыми губами. Немного помедлив, как бы разглядывая его усердие, Тейнат хмурится алой краской. Лишь слегка пережевывая кусок, чтобы волокна не были такими жёсткими, он сделал два лёгких давления челюстью. Покраснев стыдливым жаром, он наклонился ближе, и облизнув тонкие губы, проник в рот языком лишь из-за одной причины — Уилсон давно не ел. По этой же причине, учёный принял еду поданную таким способом. Верно нет у убийцы такой ласки, зачем ему так позориться? Жевал он лениво, но всё же жевал, отводя взгляд, а потом проглотил. Тейната взбесило не на шутку, но он продолжал кормить, чувствовал себя идиотом, но не останавливался. Вероятно, это единственный раз, когда Тейнат может касаться Уилсона без тяжёлых последствий. А ведь он мог его убить. Такой потрясающий шанс наконец окончить свои страдания, — больше его не предвидится. Тейнат думал над этим, но внутри болезненно надламывалась фанаберия и нечто важное таяло при мысли об этом. Единственный, кто по настоящему вознамерился убить, был сам Уилсон, а Тейнат не пользовался ни одной возможностью. Хотя возможностей было немерено. И осознавая это своим постыдным подозрением, молился, что этого не заметил сам Уилсон. Правда нынешний джентльмен-учёный не замечал ничего, кроме собственной боли. Тейнат желал забраться в его голову, вырезать скальп и раствориться в мозговой ткани, чтобы наконец понять его мысли и мотивы, но ему оставалось только влюбиться в это чувство абсолютной беспомощности. Вечной, безоговорочной беспомощности. — Подожди… Не может быть, — опешил Тейнат, внезапно в голову ему закралась по истине суматошная мысль. — Ты про это говорил! Это твоя та самая ремиссия! — он ошалело открыл рот, проглатывая оставшиеся слова, а потом со злости забил по груди учёного кулаками. — Ах ты загадочный хуебес, ничего нельзя сказать нормально! Всё-то у тебя через жопу! — Ты громкий, — Уилсон зажмурился, выказывая всё своё раздражение, но миролог не унимался. Верно почувствовал безопасность и инстинкты Уилсона на это отреагировали по-своему. Вяло, но не менее ловко, запястья скрутили и вывернули в сторону, Тейнат болезненно зашипел и на лице учёного впервые за всё это долгое время, казавшейся Тейнату вечностью, всплыла прозрачная улыбка. Миролог ахнул и был тот час повален на грудь чужим усилием. В нос прокрался запах налитой силой шеи, Тейнат не успел понять её подтон, несмотря на усилие. Супротив его опрокинули на пол и перевернулись к стенке, снова демонстрируя широкую красную спину. Миролог злостно фыркнул и убежал прочь.***
И ведь не совсем то были голоса. Скорее проекцией или представлением о голосе. Играли разными тембрами, высотой и тоном, но он хорошо их узнавал. Уилсон контролировать конечно их не мог, но он понимал, ведь имел на удивление крепкий разум, — голоса принадлежат ему, раз звучат в его голове. А если голоса говорят в его голове и он их слышит, значит, это его голоса, хоть и говорят они совсем иначе и слова, совсем Уилсону не свойственные. Чтобы хоть кто-либо, смог понять до нельзя структурированную кашу в его черепной коробке, представим будто человеческая воля вдруг возымела чёткое представление о своём призвании. Она осознала какие ничтожные мышцы покрывают её нервные окончания пальцев и вдруг до безумства взбунтовалась, впиваясь ими в плоть. Её неукротимая воля прониклась такой всеобъемлющей ненавистью ко всему сущему, что не может прекратить кричать от злости. Громкий пронзительный крик слышит Уилсон почти всё время. Вопящий, звучный бас: «НЕНАВИЖУ!» — огромными острыми буквами впивается в мягкую мозговую ткань и болезненно режет по ней острием слова. Эту боль хотелось вырвать из себя, но постоянно мешало абсолютно всё. Не тот момент. Не те чувства. Не то состояние. Вернее, нет желания, ведь эта боль слабее. Слабее той, какую она перекрикивает. Боль голосов. Уилсон сначала не знал, что им нельзя отвечать. Голоса нужно игнорировать любыми способами, а лучше никогда не слушать. Они не говорят ничего хорошего, они всегда хотят что-то уничтожить. В особенности, самого слышащего. Конечно, Уилсон понимал, одного крика: «НЕНАВИЖУ!», не хватит надолго. Когда-то этот крик закончится и голоса вернутся завершить начатое. На удивление самого Уилсона, он переносил эти периоды, как он называл «ремиссии», с минимальными потерями. Главным достижением для него оказалось не умереть до той поры, пока крик: «НЕНАВИЖУ!» — не вернётся обратно. Уилсон пытался убить их, он хотел вырезать их из своей головы. Он бился головой о твёрдые поверхности, он резал своё тело и кричал так громко и долго, лишь бы на секунду перестать чувствовать в себе этот кипящий ад. Но ад всегда возвращался и чем дальше, тем хуже он становился, — обрастал гнойными наростами, смердел серой, выжигал желудочки ненавистного сердца. Ужасная боль. Невыносимо. Уилсон плохо помнил, когда всё закончилось, вероятно, сломалось в одну короткую секунду. Так оно и бывает. Слишком долго он боялся. Каждый день нескончаемого бегства, вечный страх неизведанного, смерть дышала в спину, подстерегала за каждой елью, в прудах, за камнями. Так и было. Весь мир и правда хотел его уничтожить, всё живое и мёртвое вожделело мысль его смерти. Слишком много не предвзятой ненависти; холодная неприязнь ничем не обоснована, помимо бессмысленного желания убить. Уилсон просто не мог забыть десять лет бесцельного скитания по бесконечному миру, ведь он никогда не кончался, обращался Уроборосом и вечно пожирал сам себя, чтобы вновь возродиться в вечности. Бесконечные странствия бесконечных кругов, ад за адом встречались кровожадные стражи очередного биома. Снова и снова. Цикл за циклом. Снова лежал в собственной крови, снова считал овец, снова хотел спать, снова всё бросал, снова сдавался, но поднимался и шёл вперёд. Не мог остановиться. Снова. Снова и снова. Уилсон вспоминал, как более не смог испытывать чувства. Забыл о радости, печали и страхе, а всё отпустив, смог взлететь, почувствовал необычайную лёгкость и желание мести. Злость и обида набухала исполинскими масштабами от редких капель тоски. Она обрастала шипами, громыхала раскатами чистой, девственной ненависти. Он возжелал отомстить миру и он научился мстить. Запахи, звуки, ориентация в темноте, ловкость и сила в обмен на человечность. Так как мстил Уилсон, человек отомстить не сможет, это неественно, не научно и абсурдно. Поэтому невозможно. Именно тогда и появились голоса. Услышав осколки уничтоженной личности, пришли на помощь ей, облизывая острия; капая тёплой кровью на уши. Но чтобы вернуть человечность, Уилсону придётся сдаться. Голоса только этого и хотели, они ненавидели нового хозяина. Эти чувства обоюдны. Нескончаемая ненависть. Всё на ней зациклено. Ведь это и есть смысл его жизни. Сдайся, ничтожество, окончи всё, тебе самому от себя не противно? В аду для тебя места нет, вечность будешь блуждать потерянный, давай сдайся и сгори, сгори заживо, умри, сдохни, тупое животное, — слишком много, слишком громко. Оглушает сильнее рёва адский гончих, невозможно уснуть. Они правы. Во всём правы. Они не могут ошибаться, они знают Уилсона лучше всех прочих, лучше самого Уилсона и им хватает смелости об этом сообщить. Доказать это. Сколько ещё это будет длиться? Бесконечно.***
Ему хотелось банального. Здесь Тейнат отличился человеческой заурядностью. Самая обычная важда, так часто приходящая в голову обычным людям, сейчас казалась особенно кощунственной и жестокой. Двадцать лет прожить в одиночестве и наконец встретив человека, не иметь возможности с ним поговорить. Как будто он скитался по тёмной пещере несколько недель и увидел дыру наверху, а там деревья, солнце и красивое синее небо. Это выход, но не досягаемый. Так близко и так далеко. Разочарование. Тейнат сидел рядом часами. Писал в дневнике, сочинял стихотворения и пил чай. Кружки всё так же не мыл. Он хотел понять, хотел выдвинуть предположения и укрепить их в своём сознании, ведь в конце концов он тоже учёный, он не мог не наблюдать, в этом и заключался смысл его последних двадцати лет. Но Уилсон не реагировал, лишь изредка он лениво переворачивался на другой бок и глубоко вздыхал, как будто в бессилии, как будто переворот уже тяжкий труд и он так устал, что закрывал свои глаза и дремал. Спал обрывисто, тяжко, по двадцать или тридцать минут, очень поверхностно. Просыпался тотчас как Тейнат пошумит. Даже если шумом оказался вздох. Конечно, это был уже другой человек, миролог понял это ещё давно. Психоз меняет людей, переворачивает их личность с ног на голову и с этим беспорядком человек вынужден существовать, вынужден прятать его от других, в страхе осуждения. Личность уродуется, за ней и мировоззрение, но особенно уязвим склад мыслей и ума. Всё уже не так как раньше и никогда как раньше не будет — болезненное осознание искажает представление о жизни, возводит стремление вражды с ней. Невозможность принять собственную слабость и отсутствие контроля. Тейнат вздыхает. Ему нравилось чувство безопасности, когда он мог сидеть рядом с Уилсоном и не бояться боли или издевательств. Он быстро привык к этому ощущению, однако одиночество тем паче закрадывалось глубже и усерднее внутрь. Почему всё не может остаться так, но чтобы они могли просто поговорить друг с другом? Тейнат думал как это исправить. — Я с Павликом тоже так сидел, когда он болел, — как-то внезапно для себя, пробормотал он, глядя в тетрадь. — От жара почти не спал, а если спал то болезно, смотреть страшно. Но со мной ему было гораздо легче. Он даже говорил: «Посиди со мной, папенька, ты когда рядом меня болезнь отпускает». Мне так это слушать приятно было, на сердце тепло и радостно, хотя я ж всегда таким отстраненным от мирской суеты был. Тейнат слегка улыбнулся, воспоминания, как это обычно, бывает нахлынули категорично и навязчиво, а он, под этим гнётом, не мог остановиться их вылизывать. — У него были такие тоненькие чёрные волосы, — мечтательно выдохнул миролог, разглядывая трещины на стенах, его вновь по-особенному парализовало. — Водянистые и редкие, словно шёлк. И глазки большие, серые, все кто видел говорили «папкины», а жена смущалась. Носик слегка вздёрнутый, остренький. А когда улыбался, у него такие милые ямочки на щеках появлялись. Это вот от мамы ему передалось. Я так был счастлив, когда он родился, маленький крохотуля, — он немного помолчал, а потом радушно усмехнулся. — Хах, плакал правда много, когда ещё совсем малой был. Я сразу предрёк каким он чувствительным вырастет, ведь Павлик мой такой добрый и чуткий мальчик был. Никого не обижал. Тейнату снова захотелось выпить, он уже было вознамерился спуститься на кухню, но на его колени приземлилась нога. Миролог вздрогнул от неожиданности, — неужто этот бармалей его слушал? Он ошалело посмотрел на сожителя и столкнулся с таким же глупым взглядом. Уилсон ёрзал и чуть приподняв подушки, поджимал губы в нечитаемой эмоции. Тейнат смущённо отвёл взгляд, он понял по-своему загадочную реакцию и борясь со стыдом, прилёг рядом. Жалкий янтарный цвет, некогда жаром искажающим храбрость, блекло пятнал пространство пред собой. Затуманенный, неприступный взгляд в никуда, когда на его пути возник образ огненный волос, лишь на миг блеснул жизнью и тот час обратился гарью. Миролог прикрыл глаза и принялся рассказывать дальше, пока была такая возможность, гладил мужскую голову рукой, как будто успокаивал ребёнка. Он рассказывал о Павлике. О том, как тяжело ему было поладить с ребятами во дворе, как хорошо он учился, любил рисовать листья деревьев и ловить лягушек. Он рассказывал, просто потому что его слушали, потому что хотел и мог. Если бы он мог, чего конечно никогда не случится, Тейнат превратил бы эти несколько часов в вечность. Так спокойно на душе, тихо, лежишь рядышком и говоришь о чём угодно, о чем сам захочешь поговорить и ничего плохого, как будто и не было. Ощущение, будто все беды да горести наконец закончились и счастье пёстрое, тёплое слегка блеснёт в сердцах, отчего мышцы немеют и улыбка с лица не сходит. Мгновение счастья длиной в несколько часов, — самое ценное сокровище для тех, кто так долго болел скорбью. Хорошо иногда побыть человеком.***
На улице всё ещё пасмурно, но Тейнат готов поклясться, что почувствовал солнечные лучи на лице при пробуждении. Мебель молчала, а может шептала тихо и Тейнат её не слышал. Сегодня, по загадочной причине, он не хотел об этом думать. Более он не переживал о сломанном доме. Если сломанный дом это новая обстановка Уилсона, если эта обстановка предупреждающая его нахождение рядом, то она имеет право на жизнь. При условии, если Уилсон останется как часть этого дома или же сам всё не починит. Тейнат стыдливо поджимает губы. Он поймал в мыслях факт неразрывной связи между беспорядком и сожителем, и это до безумия вытягивало все силы. Из-за этого, Тейнат желал проспать весь день на кровати, не из-за грусти, а вероятно из-за сокрушительного чувства бессилия. Он не понимал, как так резко может меняться его состояние и уже не успевал отслеживать скачки. Он хотел переживать беспорядок, но ему… — Ты проснулся? — Тейнат заметил дрожащие веки и не получив реакции, устало выдохнул. — Сегодня тебе придётся встать. Тейнат попал в особый промежуток между сном и бодрствованием, когда голоса не успели заполнить собою голову, — это короткий момент особо скверного состояния, когда Уилсон проснулся и не смог умереть во сне, вернее осознал это. Гадкое и стойкое чувство, собранное в глазах, покрывало их мутным налётом и окружающее казалось ему особенно безвкусным, бесцветным и отвратительным, хотелось тошнить, настолько всё выглядело отталкивающе. Поэтому Уилсон ответил: — Не встану, — невыразительно и хрипловато, почти шёпотом. Тейнат скривил губы и незамедлительно гаркнул причину своего предложения: — Да я чуть не помер, пока рядом спал. Несёт же от тебя. Кровью, грязью, потом и ещё какой-то гадостью. — Мускус, — ответил учёный всё также холодно. — Заткнись и вставай. — Нет. — А я сказал, что ты встанешь. Немедленно поднимайся, забулдыга ленивая. — Нет. Он и правда не собирался вставать. Их долгая перепалка превратилась в одностороннюю брань в широкую красную спину. Тейнат недовольно скривил лицо и отважился на безумный поступок. Для Тейната он был безумным из-за жуткой неуверенности в финальном результате и ещё по множеству глупых, невесомых причин, которые заботили, быть может, только его самого. Собравшись с силами, он что есть мочи потянул тяжелое тело с кровати. Действие это отдалось особенным усилием и стыдом, он чувствовал себя самым последним назойливым дураком, но тем не менее продолжал свои попытки, лелея мысль о благородности мотива. Нечто эгоистичное и интимное, тем не менее, было тщательно скрыто им из виду, он попросту не желал принимать такой абсурдный поворот отношения. Кое-как спихнув лентяя с кровати, он пыхтя как в не себя, потащил его в подвал, где имел в распоряжении ванную. Как это выглядело со стороны, он даже знать не хотел. Бойко расправившись с жилетом мужчины, он без промедления кинул его в корзину, но нацелившись на рубашку, — всё так же судорожно и небрежно, — встретился с сопротивлением. Уилсон как-то сухо затрещал и Тейнат отшатнулся. — Легче, — высказал он и нахмурился. Миролог смущённо промолчал, и правда зачем он так торопится его раздеть? Со стороны, верно, это выглядело даже хуже, чем тот предполагал. Пока Тейнат расстегивал пуговицы, учёный не двигался, лишь изредка пошатывался, да вздрагивал. Чувства тошноты и омерзения не покидали его ещё с пробуждения, но сейчас они казались особенно яркими. Находиться рядом с живым человеком предстало тяжким испытанием, Уилсон особенно желал подняться наверх, обратно в комнату и лежать навзничь трупом. Он ничего не хотел делать, а особенно, — особенно, — не хотел мыться. Мысль о скором мытье отзывалась мучительным невыносимым страданием. Хоть сейчас вой. — Матерь Господня, — мужчина услышал это особенно чётко, ведь голос звучал жалко. Он посмотрел вниз, на ошалелое лицо сожителя и удрученно вздохнул, отшатываясь. Он желал уйти, но его держали за рубашку, ведь Тейнат хотел увидеть больше. Он снял её, и кинув в корзину, уставился на тело учёного лёгкой скорбью. Шрамы выглядели болезно: где-то побелее, где-то розовее, маниакальным усердием выпуклые борозды рисовали на коже свою жуткую немую историю. Их было так много. Следы укусов на плечах, боках, груди, спине, полосы когтей бороздили живот, ожог на плече, — поиск живого места на этом покалеченном теле явно бессмысленное занятие. Это ведь не считая порванной губы и обрывистого шрама на правом глазу, что миролог так нехотя подмечал, при рассмотрении лица сожителя. На такое попросту не хочется смотреть, слишком горько. Тейнат хотел прикоснуться, но одернул руку, Уилсон держался на холодном расстоянии. — Понятно, — виновато выдохнул миролог, подытоживая наблюдение. — У тебя свои причины быть таким, а у меня свои. Всё ясно. Пиздуй в ванную уже… Он выглядел подавлено и Уилсон на это среагировал поджатыми губами. Учёный выдохнул так же глубоко и многозначно, и отошёл к зеркалу. Тейнат молча налил тёплой воды. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, но обида за непредусмотрительность сосала меж лёгких холодными губами. Он почувствовал себя глупым ребёнком, будто его опыта, явно большего чем у Уилсона, было непозволительно мало, но даже эти крохи, годились разве что на топливо. Он неуютно поёрзал, не может быть так. Не может человек так всё точно предугадать, это за гранью реальности и попахивает абсурдом. Что он отдал за эти нечеловеческие способности? Тейнат вздрогнул. А может это он сам, в который раз удивляясь своему сожителю, строит из него демона, параноидально приписывая ему новые и новые способности? Ничего он не предугадал. Вздор. Это из-за страха такие мысли снуют. Ванная почти наполнилась и Тейнат ожидающе посмотрел на Уилсона. Он стоял в своих чёрных потрёпанных штанах и с отвращением глядел на воду. Миролог покашлял и когда учёный обратил на него внимание, раздражённо указал на штаны. Тот смущённо поджал губы и эта реакция донельзя развеселила Тейната. — Я же уже всё там видел, — радушно усмехается он. — И не ври, что не ищешь повода похвастаться своей огромной шишкой. Уилсон не ответил, только отвернул голову и всё продолжал настойчиво смущаться. Ну быть такого не может, какое дивное зрелище! Тейнат прикрыл широкую ошалелую улыбку ладонью и тихо прыснул, как бы ещё сильнее не смутить своего недотрогу-сожителя. Он легонько затрясся от смеха, но быстро сообразив неуместность реакции, вскинул руками и отошёл в сторону. — Ладно-ладно, не смотрю, — засмеялся Тейнат. — Просто положи их рядом. Чужие вещи в бельевой корзине — насколько давно он видел подобное? Миролог безыдейно разглядывал драпировку ткани, покрытой засохшей кровью, грязью и жиром. И чем ещё? Мускусом? В иных условиях, будь на двадцать лет моложе, он бы это выкинул. Одежда никуда не годилась, в ней не пройдешься вдоль Тверской набережной, не сходишь пообедать на арбатскую площадь, и даже дома, где казалось, носить грязное тряпье не возбраняется, неприятно будет находиться в подобных обносках. Но имелось у этой кучи лоскутов то, что не было у такой нормальной и красивой одежды — почерк. Именно эти лохмотья вторая кожа того, кто их носит. Одежда человека, прошедшего ад, не должна выглядеть по-другому. Она потеряла бы львиную долю того очарования, какое носило в своих растёртых петлях и швах, отделай её даже самый искусный ательер. Тейнат поднял рубашку, на ощупь холодная и затертая, некогда аристократично белесая, теперь потеряла свой многозначный цвет. Теперь она серо-жёлтая, неумело и грубо заштопанная, порванная краями, одним словом мусор. Тем не менее, как будто отличительный знак, особенно целым оказался воротник. Знак высоких замашек, остаётся только усмехнуться. Миролог погладил его пальцами и неуверенно прижал к губам. Немного погодя он решился медленно поднять его к носу и вдохнуть, полный смущения от своих действий. Запах приятный, как прокрался в ноздри тот час завибрировал по лёгким. Он особенный, не такой, какой можно просто так взять и встретить в быту, тем более в быту подобном Тейнату. Тёплый, острый, слегка горьковатый; как если грецкие орехи присыпали молотым красным перцем, добавили запах солёного попкорна и сладкий жар жирного и прожаренного куска свинины. Всё вместе и в тоже время по разному звучало в крыльях носа — это мужской запах. Под ложечкой засвербило и Тейнат судорожно сводит колени, он показался себе отвратительным и окрыленным в одно и тоже время. Всё это так не правильно, но он чувствовал себя таким живым. Это то сладкое отвращение, какое он чувствовал раскрывая свою сексуальность. Когда от вины за своё поведение становится только слаще. Он вздрогнул. Что-то не так. Вот то, что он сейчас делает, — это неправильно. Тейнат подошёл к ванной красный как помидор, даже не заметив, что всё ещё держал в руках мужскую рубашку. Не увидев в лице Уилсона реакции, он облегчённо вздохнул, схватил с пола брюки и всё это вместе полетело в корзину гневным размахом. Сам Уилсон не мылся, он сидел в ванной и строил гримасы от омерзения, ведь соприкосновение воды и кожи отзывалось гадостным отвращением. Вода словно кусалась и по консистенции своей напоминала тёплую слизь. Если бы Тейнат знал, как Уилсону сейчас неприятно, точно рассмеялся и нарёк сожителя свинтусом. Хотя подобные ругательства всё равно крутились в его голове, ведь тщательно проходясь губкой по телу, он смывал пласты грязи и миллиметры умершей кожи. Всё это собиралось комками у губки и удивлённый миролог яростно стряхивал эту гадость в воду. Уилсон же не был таким грязным ранее, что, черт побери, он вообще делал пока уходил? Протирая ноги, Тейнат чувствовал себя смешно и добродушно. Так и хотелось что-то вспомнить, к счастью, по делу воспоминаний Тейнат был профессионалом. — Я Павлика тоже мыл, — сказал он внезапно весело. В голосе его слышалась нежность. — Он любил играть в военно-морской флот, а я ему подыгрывал. Не бывает, говорю, такого, чтобы сержанта лейтенант отчитывал. А он не унимался, давил авторитетом, не хотел сдавать позиции своего несчастного лейтенанта. Говорит, у него ещё всё впереди… Он усиленно протирал шею, когда встретился с сопротивлением, Уилсон неуверенно отшатнулся. В ответ на удивлённый взгляд Тейната, он нехотя прохрипел: — Волосы не трогай. Мужчина усмехается и пожимает плечами. Он ещё даже не дошёл до волос, а тот так невозмутимо реагирует. Ещё чего, волосы он на потом оставил, там поди вшей и грязи так же немерено. — Хотел в армию пойти, — Тейнат продолжил, растирая грудь мылом. — По стопам своего непутевого папашки шёл. Ему нравилось слушать мои истории из полка, как мы с другими салагами из ружей стреляли. Это дело конечно верное, армия мужика красит, но я не хотел, чтобы он… Еб, ты глянь на это! — он указал на бурую мешанину, некогда бывшей прозрачной водой. Заметил этот кошмар, миролог только сейчас. — Ты в грязи купался что-ли? — Да, — отрезал Уилсон. — Запах убирал. — Свинтус! — ошалел Тейнат. — Да от таких практик от тебя пуще нести будет, животные в округе передохнут! — Нет. Грязь помогает в охоте. Тейнату нечего было ответить, он слил болотную воду и налил новую, но и во второй раз она не осталась чистой. Миролог злобно насупился. Значит волосы промывать он тоже будет в этой чёрной жиже, сам виноват. Потянувшись было к голове, его запястья оперативно схватили. Попытка вырваться кончилась падением страдальца в эту трясину. — Фу-у-у! — заревел Тейнат, забарахтавшись в воде. — Ёбанный демон порождение ада! На лице Уилсона второй раз за всё время показалась прозрачная улыбка. Тейнат сам смеялся, но не умерив злостного пыла, толкнул Уилсона следом. Мытьё, очевидно, закончилось на этой ноте. Волосы он, конечно, не трогал, но не отказывая себе в упёртости промыл. Только потом понял, как это было бессмысленно. По сравнению со всем остальным в образе Уилсона, они сохраняли невинную чистоту, выглядели ухоженно и аккуратно, не считая петухов. Это показалось Тейнату уморительно странным, но он промолчал. Ответ лежал на поверхности вместе с целым воротником. Сбрив грубую, редкую щетину, то есть завершив мытьё, Тейнат столкнулся с деликатным вопросом одежды. Голым нынешний джентльмен-учёный не выйдет, но и те лохмотья ему он давать не хотел. Пришлось делиться довоенным костюмом дедушки, какой весь выцветший и потрёпанный так удивительно подошёл Уилсону. Он выглядел как советский человек — чистый, побритый, стоит в поношенном костюме, смотрит грустными глазами. Тейнат умилился. Они поужинали в благоговейной тишине, а оставшуюся ночь Тейнат с улыбкой стирал его вещи.***
Это было несколько хороших недель. Они не волшебные, не чудесные, не такие, какие Тейнат так хотел вернуть, но определенно стоили ожидания. Хорошие дни, тянулись долго, пахли теплотой, гнилыми листьями, чаем и ощущением надобности. Тейнат был кому-то нужен. В его действиях был смысл. Разве не это самое главное в жизни? Приносить пользу, делать что-то осмысленное, просыпаться каждый день и знать причину пробуждения. Хоть это не то самое счастье, но покой ничуть не уступал тёплому ощущению радости. Даже лучше, ведь покой, по природе своей, неторопливый. Он тянулся в след за днями и покрывал Тейната умиротворённым наваждением, сладко и долго отзываясь в сердце лёгким трепетом хорошего предчувствия. К хорошему слишком быстро привыкаешь, и в один момент Тейнат признался, что полюбил этот беспорядок. Тем страшнее ему стало, когда в очередной день, отойдя на кухню за ужином, он не обнаружил в комнате Уилсона. Кровать пустовала, подушки небрежно лежали на полу, а тапочки стояли рядом. Ушёл босиком? Он же простудится! Да и куда он мог пойти в таком состоянии? Тейнат нервничает. Он судорожно кладёт тарелку на тумбочку и тщательно осмотрев комнату, пятится назад. Надо его найти, надо срочно найти, под вечер попёрся в таком состоянии неизвестно куда, бог знает что может случиться. Тейнат повернулся и выбежал из комнаты. В первую очередь он понёсся к входной двери. Сломанная, но тем не менее плотно закрытая, — её не трогали и осознав это, Тейнат облегченно вздыхает. Значит дома, значит не пошёл убиваться, вот и хорошо. Тем не менее, страдалец не отстал в усердном поиске, он проверил кухню, туалет, ванную, гостиную, все комнаты, какие были отперты. Отчаявшись, он вернулся обратно, в надежде найти записку или малейшую зацепку о нахождении учёного. Ничего. Он тщательно всё проверил, перевернул спальное бельё и тумбочки, но нашёл только свой нож. Паника охватила его голову. Куда? Куда он мог пойти? Это невинное, требующее ухода и ласки, робкое существо? Тейнат зверел от одной только плохой мысли, виноватые претензии тем паче закрадывались в голову и он задрожал. Только не снова. Нет-нет, он обязательно его найдёт, что за печальные мысли? Весь этот парад самобичевания прервал скрип досок. Только заприметив его Тейнат крупно задрожал, у него словно камень с души свалился. Резко повернувшись на звук он столкнулся взглядом со своим сожителем, так бесцеремонно заставившим Тейната нервничать. Безусловно, миролог хотел его отчитать, он бы так и поступил, не заметь он в лице Уилсона одну интересную деталь. Зациклившись на ней, он забыл обо всем; в немом молчании раскрыл рот, не в состоянии выдавить и звука. Его одежда, как визитная карточка, теперь чистая, выглядела не так презентабельно как если бы Тейнат её заштопал, тем не менее отлично сидела на мощной фигуре. Да, это он. Более ухоженный. В образе человека, тем не менее человеком не являлся. Тейнат не был глупцом, он всё понял. — Матерь Господня… — ошарашенно пролепетал он и сглотнул сухим горлом. Ужас покрыл каждый сантиметр его тела, голова закружилась. — Ты… — Так-так. Насмотрелся на меня слабого? — ядовито усмехнулся Уилсон. — Теперь, давай я на тебе отыграюсь.