Мечтатель

Лагос Как бы я хотел записать это всё для вас. Но мало ли, кто и зачем это прочтёт. Никогда за все мои предыдущие вылазки у меня не было такого острого ощущения, что я не вернусь. Чем бы это ни закончилось, падением в грязь или вознесением к звёздам.* Мы слишком рано отказались от неба, от звёзд. Слишком рано отказались друг от друга. Нас так мало, и если есть надежда, что люди сохранились где-то ещё, кощунство отказываться от неё, а тем более, от тех, кто в двух шагах от тебя. Весь этот пафос я вывалил на него. Он стоял, приоткрыв рот. Лицо у него честное, доброе, хотя он и работает на тайную полицию. Я не могу его винить - в разные времена системообразующими бывали и фашисты, и террористы, и церковь с её инквизицией, они пронизывали всю жизнь под лозунгом «не можешь победить - возглавь», и в силу этого им было чем прикрыть своё людоедство. К тому же - безопасность. Если бы воняло серой, они бы наладили производство святой воды.* В Айге с подозрением относились к тем, кто пялится вверх, но здесь, на пустоши, локаторы слушали небо. Инженеры ходили сюда без охраны, не опасаясь сюрпризов из-под земли, и наконец я застал этого в полном одиночестве, видимо, напарник приболел. Я смотрел на него и думал, неужели вверх ногами буду тоже похож на поросёнка? Слишком много складочек под подбородком и волосы в носу видны во всех подробностях. Как фото с неудачного ракурса. Пора. У меня неожиданно взмокли ладони, так, что я едва не свалился с лестницы. Кое-как обтерев их о волосы, я натянул капюшон и, зацепившись ногами за перекладину, свесился из шахты. Мне было страшно, так страшно, как будто весь мир смотрел на меня, как я болтаюсь тут вниз головой, похожий на поросёнка, потому что щёки убежали вниз, превращая глаза в щёлочки, и всё лицо, стиснутое к тому же капюшоном, покраснело от прилившей крови. Как будто всё будущее сейчас зависит от этого поросёнка, от этого червячка, высунувшего голову из норки. В висках стучало, спина взмокла, язык жгло, а в горле встал комок. Вниз я старался не смотреть. Он стоял и глазел на небо, и я решил, что это хороший знак. Я кашлянул, и Инженер обернулся. - Привет, я Лагос, - сказал я, улыбнулся и помахал рукой. От этого простенького движения меня качнуло. - Привет, - сказал он осторожно. - Что-то я тебя не помню. Что ты там делаешь? - Примерно то же, что и ты, нарушаю правила. - Скажешь тоже, - он наконец улыбнулся в ответ. - Я Эйчи, - он протянул руку. - Давай уже сюда. Разве там осталось ещё что-то полезное? У меня хватило ума ухватиться за эту руку и вывалиться из шахты к чёртовой матери. Потная ладонь тут же выскользнула, и я повис на страховке как нелепый воздушный шарик. - Ух ты! Он совсем не испугался, смотрел на меня, как будто всю жизнь мечтал, чтобы свиньи полетели.* А я смотрел на него сверху вниз. Или снизу вверх. Кому как ближе. В общем, наблюдал его запрокинутое лицо, неудачный кадр с другого ракурса. Немного неверия и куда больше интереса. О моё милое любопытство, моя драгоценная вера в чудо! Я заговорил, и когда остановился, заметил, что вокруг стало значительно холоднее, голос у меня сел, а шея затекла. Он молчал ещё минут пять, потом попытался за верёвку подтянуть меня к себе. Подтянув поближе, принялся рассматривать ещё более придирчиво, хотя в моей компании его явно тянуло вверх. - Ты откуда к нам свалился? Я молча указал вниз, в Большой Тоннель. - Однако. Я снял капюшон, и волосы свесились куда надо. Он разинул рот. Поверил. Оглянулся и спросил: - Как тебя отцепить от этого? Не можем же мы тут стоять в обнимку. И сперва я пристраховал и снял со спины рюкзак, а потом отстегнулся от страховки, полностью полагаясь на милость своего нового знакомого. Эйчи привёл меня в дом. Это явно было нежилое помещение, мастерская. Мастерская — это здорово. Я пришёл сюда, чтобы мастерить! Планы у меня были наполеоновские, но надо было с чего-то начать. И Эйчи я собирался беззастенчиво использовать. Старик говаривал, что Айга стоит на потолке, значит, где-то должен быть и пол. Потом можно было бы полететь куда-нибудь... Восстановить картину нашего мира. Землю вывернуло наизнанку? Или оторвало от неё большой ломоть? Что будет, если, подобно Колумбу, попробовать облететь его по кругу? Где теперь Солнце? Где Луна, которую веками воспевали поэты? Во что упираются тупиковые верхние ярусы? Там ядро или ещё одна поверхность? Я бы хотел прорваться сквозь это всё — к небу, к Солнцу и Луне, к звёздам. Люди веками мечтали полететь в космос. Земля из космоса, на старых снимках, была такая маленькая. Удалось ли им создать колонии на ближайших планетах? Как на них отразилась Катастрофа? Удалось ли им найти иной разум? Обычно в этом месте я тяжело вздыхал — мы едва контактировали с Айгой, которая находится под боком. Наши данные об истории имели много дыр. У нас никто не вёл фундаментальных исследований, только отдельные наблюдения. То ли потому, что ресурсов не хватало, то ли потому, что люди боялись правды, которая их разочарует. Обманет. Оставит без будущего. Слишком много вопросов, Лагос, говорил Старик, как будто тебе три годика. Пока ты сидел и размышлял, в секторе D прохудились трубы, мы можем остаться без оранжереи. И я брал инструменты и шёл в сектор D. Как же далеко я забрался в этот раз... Кстати, инструменты тут были не совсем такие, как у нас, но вполне узнаваемые. Я осматривался, пока он бегал прятать верёвку и забрать рюкзак: вместе бы нас унесло. Под конец я заволновался, вдруг он пошёл не за рюкзаком, а за помощью? Это в мои планы не входило, сперва надо было разведать обстановку. А выбраться отсюда самостоятельно я уже не мог. Но он вернулся, закрыл дверь, отпустил рюкзак, и тот шлёпнулся рядом со мной. - Круто! - прокомментировал Эйчи. - Ну ничего себе, ты летаешь! Если бы я умел летать... - Летать в одну сторону называется падать, - пожал плечами я. - Так что, если бы?.. - Я бы нашёл местечко получше и улетел туда, - он заливисто рассмеялся. - Прямо как ты. - Ну так полетели, - предложил я. - Вижу, это ещё не то место. - Вот так вот просто? - Не совсем. Но я всё продумал. Мы построим летательный аппарат... - Всего-то. И куда же мы полетим? - В небо. - А что там? - Вот и мне хотелось бы узнать. - Послушай, а зачем тебе машина? - спросил он. - Ты же и так улетел бы. - А назад? Вдруг там ещё хуже, чем здесь? Явимся туда такие все в надеждах, а нам какой-нибудь ангел - валите отсюда, парни, и меня заодно прихватите. Так мы перешучивались минут десять, и я совершенно успокоился, чувствовал себя так, словно мы сто лет знакомы. А он вдруг выдал: - И как же мне проверить, что ты настоящий, что я не домечтался до летающих перевёртышей? Прямо-таки поставил меня в тупик. На самом деле — позвать кого-нибудь ещё, но в мои планы это не входило. - Что тебе за разница, Эйчи, - сказал я примирительно. - Главное, что мы полетим. - Действительно. Есть хочешь? Минус-продукты. Интересно, что будет, если... Я взял из его руки протянутое яблоко. И протянул в ответ галету из пайка. Проверенную, из годной партии. Тянуться пришлось далековато. - Ты себе шею ещё не вывернул, Эйчи? Зажав яблоко в зубах, я подпрыгнул и подтянулся за край стола-верстака, достаточно тяжёлого на вид. Уселся на него, как на полочку. Приглашающе похлопал по полу над собой. Так-то лучше. Захрустев яблоком, довольно вкусным, я набросал ему свою версию мироздания, потом — нашей будущей машины, и объяснил, почему летаю я и почему полетит она. - Вот. - И это ты называешь «всё продумал»? - рассмеялся Эйчи. - Ну ты даёшь, летун. Далеко ли мы улетим на этом? - Ну, если ты всемогущий... - я набросал звездолёт из одной ненаучной книжки. - Я-то думал начать с чего попроще. Он заворожённо смотрел на рисунок. - А ты знаешь, как? - спросил он почему-то шёпотом. - Нет, - ответил я честно. - Потому и пришёл в Айгу за помощью. Бензин ваш, идеи наши.* Он как-то вдруг сник, пробормотал, что скоро вернётся, и сбежал. Говоря про помощь, я, конечно, немного схитрил. Объединяя усилия, мы бы волей-неволей стали ближе. И первый шаг к объединению человечества был бы сделан. Он вернулся спустя часа два. Я за это время задремал под столом. - Так я и думал, что привиделось, - услышал я сквозь сон. Потом он пнул ведро, оно загремело, я окончательно проснулся и сел. - На... на работе надо было отчитаться, - хрипло пробормотал он. - И яблок ещё принёс. У нас много их осенью. И я вдруг рассказал ему про наши оранжереи. Которых четыре, и в каждой свой сезон. А он - про то, что сезоны в Айге почти не меняются, но сады их как-то чувствуют. Хотя оранжереи у них тоже есть. Слово за слово, мы просто проболтали первую ночь, а потом стало ясно: мы оба не знаем, с какого края приступить к своему масштабному проекту. Боимся ошибиться. Боимся не суметь. Эйчи с детства мечтал летать, оказывается. Выбрал себе единственное место, хоть как-то связанное с небом. И теперь ему было очень, очень нелегко. А ещё он даже не заикнулся о том, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Или хотя бы чтобы проверить, существую ли я. Я до самого конца не задумывался об этом, потому что очень увлёкся. Надо было начать с чего-нибудь, и мы решили начать с двигателя. У меня всё было просто. Прихватил с собой балласт, потом, если надоело, взял его и сбросил. Тогда надо было дополнить машину чем-то вроде зонтика для планирования и выравнивания. Балласт получался одноразовым, за новым пришлось бы каждый раз мотаться. Вот и отправляйся на таком в кругосветку. Эйчи посмеялся надо мной и рассказал, как прыгал в детстве с зонтиком из окошка интерната. А я ему — про ныряльщиков за жемчугом. Вдруг с улицы донёсся резкий звук и требовательный женский голос объявил: - Первая рабочая смена! Первая рабочая смена! Эйчи обещал подумать и убежал. Когда он ушёл, я долго не мог заснуть, но ничего нового насчёт машины так и не придумал. Прикидывал так и этак, отвлечённо шаркал карандашом по бумаге, вышли море, и ныряльщики, и рассыпанные по столу яблоки... Следующей ночью он спросил меня, есть ли у нас под землёй это всё. Разумеется, сказал я с серьёзным видом. Алмазные россыпи, и море с русалками, и девы-птицы в оранжерее, и хор дрессированных светящихся крыс, и звездолёт, конечно же, - самая необходимая вещь в тоннелях. Просто я не всем готов открыть секрет его постройки. Только тому, кто угадает моё настоящее имя. И сделал загадочное лицо. Он расхохотался. Ткнул меня в плечо и отвесил шутливый подзатыльник. Было полное ощущение, что мы выросли вместе, а не столкнулись пару дней назад. Мы опять заболтались о машине и обо всём на свете. Так легко говорить мне раньше ни с кем не было. Потом усталость дала себя знать, и он заснул прямо во время разговора. Я просто накрыл его висевшей в углу одеждой. Эйчи говорил, что озарение пришло к нему тогда, во сне. Он объяснял мне принцип действия двигателя, долго, подробно, и окончательно запутал. Гироскоп, ускорение свободного падения, материя, антиматерия, джи, эм, альфа... Я кивал. Для такого двигателя неважно было, из плюс- или минус-материалов сделана машина, и это было здорово. Потом дело дошло до воплощения, и пригодились мои копания в старой технике. Я вспомнил пару интересных решений и даже сказал, с чего бы снял некоторые узлы. Интересно, спросил я, наша техника всё ещё совместима? Один из немногих вопросов, ответ на который нашёлся легко. Во многом — да. Эйчи добывал запчасти — старые, новые, мы в четыре руки это собирали и прикидывали, и некоторые узлы становились той печкой, от которой приходилось плясать с остальным устройством, потому что прямо уж совсем то, что хотелось бы, сделать у нас не было возможности. В какой-то день Эйчи притащил гроздь гремящих цилиндров, больше всего похожих на консервные банки с армейской тушёнкой, настоящим сокровищем нашего мира. У меня прямо слюнки потекли, хотя я довольно быстро сообразил, что это контейнеры, будущие важные детали машины. Эйчи хлопнул меня по плечу, протянул горсть яблок. Я не знал, как сказать ему, что мои запасы, которые я, как мог, растягивал, практически кончились, не знал, что делать — бросить всё и отправиться домой за едой, чего мне совершенно не хотелось, или попросить, чего я терпеть не мог всю жизнь. Он сам догадался дня через три по моей вытянувшейся физиономии и урчанию в животе, что к яблокам у меня даже галет не осталось. И с тех пор я питался только минус-едой. Сначала было как-то не по себе, потом привык. Вообще жизнь в этом перевёрнутом мире потихоньку входила в привычку, размеренная такая, спокойная, какой у меня никогда не было. Я привык к меняющемуся свету за окном. Не так уже пугался разверзающейся под ногами пропасти, читал стремящиеся улететь из рук книги и газеты, нормально спал и ел, глазел в окно, делал зарядку, чтобы не потерять форму от всего этого спокойствия. У меня впервые был друг и единомышленник, не считая Патэмы, человек, с которым я мог быть самим собой, и он меня не осуждал, наоборот, смотрел с таким восхищением, как будто я какой-то особенный, необыкновенный. Проблемы были только с водой. Я пытался пить боком или через соломку. Потом пошутил, что придётся снова сосать соску, а Эйчи шутку не оценил. Проехали. Эйчи заваривал местные травы, они пахли завораживающе, совсем не так, как те, что росли у нас в оранжерее. А в тот день ещё дождь лупил по мокрому крыльцу, бил в окна, шуршал по листьям. Ветер гнул и трепал мокрые деревья. У нас не бывает ни ливня, ни ветра. Бывают водокапы, когда вода просачивается сквозь толщу камня, бывают паводки, когда тебя сбивает с ног или прижимает к потолку. Или к полу, смотря где застанет. Бывают сквозняки, но, конечно же, не в оранжерее, и листьев они не ерошат. Когда я первый раз попал под сильный ливень, на краю Большого Тоннеля, меня накрыло паникой. Неудивительно, если ты уже пытался тонуть, как мышь в ведёрке, попав под ударный паводок. В тот памятный раз я отделался переохлаждением: галлюцинациями и воспалением лёгких. А страх воды остался. Он сильно мешал мне искать Мировую Ось, как я себе тогда её представлял, воображаемую линию, где притяжение меняет свой знак, где вода не стоит под потолком или над полом, а... не знаю... превращается в шары и висит в воздухе? Заворачивается в жгут? Интересно, куда она течёт потом? Где переливается через края нашего ломтика, словно Река Океан на древних изображениях плоского мира? Так вот, никакой оси я не нашёл. Может, наш летающий остров слишком неровный, может, материя и антиматерия взаимодействуют не так линейно, а скорее всего виной то, что я ничего не смыслю в физике. Вот мелочь вроде Патэмы и Порты думает, что я знаю и умею всё на свете. Ах, если бы. Мы, конечно, сплошь универсалы, как люди эпохи Возрождения, но не от щедрот природы, а от большой нужды, и эпоха наша - эпоха Упадка. У нас нет людей, нет ресурсов, мы подъедаем старые запасы, донашиваем старую одежду когда-то могущественной цивилизации. У нас есть оранжерея, есть мастерские, есть пара практически вечных реакторов, но машины, расчищающие тоннели, уже остановились, трубы латаны-перелатаны, центральный компьютер собран буквально из ничего, да и мы сами такие же, наши знания - вроде монстра Франкенштейна, сшиты из клочков чужой памяти. Кругозор каждого поколения становится всё уже. Не морочь голову девчонке, говорил Старик. Ты не сможешь её остановить, отвечал я, так дай мне научить её, и добавлял про себя - чтобы она не утонула, не попала под обвал, не осталась без света. Я даже вслух такое боялся говорить, чтобы не накликать. Мне приходилось собирать знания по крупице, экспериментировать под носом у тех, кто был против. Надеюсь, ей не придётся рыскать за снаряжением и продуктами где попало, лезть за батареями в старые ходы, в груды ржавого лома только потому, что кто-то желает запереть её в четырёх стенах. Я чуть не остался без руки, оцарапавшись о старую железку, подхватывал заразу от крыс и летучих мышей, не раз травился просроченным пайком, и больше, чем умереть, боялся, чтобы Старик не пронюхал, что я облажался... От таких грустных мыслей хорошо помогает горячий отвар того, чему повезло сегодня попасть в чашку, мы по привычке зовём это чаем, хотя настоящий чай кончился несколько жизней назад. А сегодня чай, ухмыляясь, смотрел на меня с потолка. Или с пола. Кому как. Наверно, что-то такое отразилось на моём лице, что заставило Эйчи придвинуться ближе. Я вдруг почувствовал, как их всех мне не хватает: и приятелей, и соседей, и Старика с его вечной руганью, и пищащей мелкоты... А твоя семья как смотрит на то, что вместо работы ты вечно торчишь здесь, спросил я. Ведь есть же у тебя кто-то. Давно надо было спросить. У него был сын, оказывается, но они нечасто виделись. У нас такое было бы невозможно, мы все как муравьи или пчёлы, сбившиеся на зиму в один шевелящийся ком. За детьми у нас присматривают все вместе. И нравы довольно свободны по сравнению с Айгой. А у них тут, как выяснилось, всё по-другому. Даже слишком по-другому. Сын жил не с матерью. Её не было. То есть вообще не было. Никогда. Местные жители были неспособны зачать детей. Государство принудительно стерилизовало их в определённом возрасте, держало их биологический материал в генетическом банке и решало, когда детям появляться на свет и от скольких родителей. Хоть от одного, хоть от пятнадцати. Правительство объясняло это нехваткой ресурсов и здоровьем нации, нация перетирала слухи о жутких генетических экспериментах. На деле получилось, что сын был с ним относительно похож внешне и совсем другой по характеру. Они хотели быть ближе, но у них плохо получалось. Родителям позволялось определённое количество встреч. Прочие связи тоже не возбранялись, за исключением «противоестественных». Но у него тоже ничего не вышло. Они сплошь были такие. Они не могли ужиться — не шли на компромисс, впитывали любовь, как песок. Ведь их такими выращивали. Их не носили на руках, им не пели колыбельных, они в сознательном возрасте не знали, как обращаться с малышами и что такое соска. Честно говоря, я был близок к тому, чтобы совсем не по-мужски разрыдаться. Он казался таким благополучным, слегка округлившимся от спокойной жизни, а на самом деле... Он снял очки и сделался каким-то совсем беззащитным. Он сидел на полу возле стола, под которым обитал я, совсем близко, и мне ужасно захотелось просто обнять его. Терморегуляция костюма и тёплое одеяло - не одно и то же. А уж тёплые объятия... Он говорил - и я говорил. Я говорил о том, что не люблю дождь, когда тучи прижимают небо к земле, и боюсь ясного неба, оно слишком огромное. О том, как вся эта вода заполняет ходы, и ты сидишь, промокший и промёрзший, на ржавой, шаткой трубе под потолком, щиплешь себя онемевшими пальцами, чтобы не заснуть и не свалиться. Ругаешь на чём свет стоит накрывшийся, откопанный в хламе старый комбез. И воображаешь, как где-то потоки воды выбрасывают твоё тело наружу со страшной силой. Да, продолжал он, дожди бывают не часто, и Айга умирала бы от жажды, если бы не источники. Они же крутят турбины, давая львиную долю энергии. Иногда их ещё используют, чтобы отправить неугодных на небо. У него была учительница, которую арестовали и казнили, - вот по кому он действительно скучал... И я придвигался ближе. И говорил, как вдруг затосковал по своим. А я ведь тоже пока один. Мы все как семья и все друг у друга как на ладони. Меня терпят, как чокнутого родственника, но никто не хочет связываться с таким ходячим несчастьем. И вообще, большинство взрослых меня сильно старше, а детей — младше, демографическая яма, эхо Катастрофы. Порта ревнует меня к маленькой Патэме, они такие забавные дети. Да бог бы с ним, Патэма - это другое, она - это я, только лучше, она - это будущее, ну как тебе объяснить, Эйчи? Я сам больше времени провёл с древними книгами и старой техникой, чем с людьми, и до сих пор ни разу не жалел об этом, а сейчас что-то так сердце защемило. От меня вечно хотели, чтобы я был нормальным, а я вечно хотел странного. Маленьким ещё скинул комбез и ботинки, полез на газон в оранжерее, что строжайше воспрещалось. Хотел пройти по траве босиком, поваляться на ней, ох, и попало же мне... Мечтал лежать на лугу, жевать травинку, глазеть на облака. Плыть по морю, чтобы волны били в лицо. Лететь по небу, быстро-быстро, как птица. Лазить по деревьям. Зарыться в кучу сухих листьев. Погреться на солнце. Посидеть у костра. В старой фантастике люди искали новые планеты и параллельные миры, а для нас — вот она, фантастика. Костёр, даже если отыщешь, что в него кидать, попробуй разведи в тоннеле, чего доброго, поставишь на себя волок. Птиц у нас нет, только летучие мыши. В воздухе им относительно плевать на знак притяжения. А ты бы хотел попробовать? Здесь холодно, отвечал он, здесь не видели Солнца, и непонятно, откуда свет. Земля холодная. Можно попробовать полежать на траве, если очень охота простудиться, а деревья охраняются государством, и костры запрещены во избежание пожаров. Здесь бы тебя быстро заперли как опасного психа, нарушающего общественный порядок. Птиц я в жизни не видел, но облака действительно прекрасны. И звёзды. А Луна, спрашивал я, ты видел Луну? Нет. Никогда. Может быть, когда мы поднимемся выше, мы поймём... Может, мы сумеем улететь туда, где всё это будет возможно. Да, говорил он, я хотел бы попробовать. С тобой. И придвигался ближе. От осуществления доброй половины желаний из своего списка я сам вряд ли получил бы удовольствие, потому что на самом деле боюсь воды и открытого пространства. Или получил бы - кое-что никогда не узнаешь, пока не проверишь. Не знаю, чем бы я занимался, если бы вырос в нормальном мире. Где все географические открытия уже совершены. Где есть всё. Может, гонял бы на доске под парусом, или в горы бы лазил, хотя высоты я тоже боюсь, как выяснилось. В шахтах проще, в темноте не видно, сколько там под тобой. Наверно, я сочинял бы всякую небывальщину, книжки писал или снимал кино. Или клепал всякие безделушки из старых деталей, вроде брелков и украшений для Патэмы. У нас тут нет отвлечённого искусства, мы выживаем. Я освоил всякую технику по необходимости, но, если честно, зачитывался я не справочниками, а старой фантастикой, куча которой обнаружилась в «памяти» из кармана очередного трупа. Да. Мы до сих пор на них натыкаемся. Такой, видно, день, думать о грустном и тянуться к теплу. Такая, видно, жизнь, с которой смерть идёт рука об руку. Я поцеловал его первым. Это была не жалость, а что-то такое пронзительное, как будто вода вырывает из твоих рук и уносит последний свет, и ты ещё видишь, как он движется, мерцает, дальше, дальше. Как будто чувствуешь, что груда хлама под тобой медленно трогается, но сделать ничего уже не можешь. Мы схватились друг за друга и потянули друг друга к себе в каком-то одном порыве, который стоил нам немедленно последовавших акробатических кульбитов и шишек с синяками. Это нас только встряхнуло, грусть сменилась хохотом, Эйчи попытался меня перевернуть и подмять под себя, и всё это под столом. Спустя несколько неловких кувырков мы нашли некоторое равновесие, по ощущениям — как будто плывёшь, и одновременно сила тяжести вжимала нас друг в друга. Я чувствовал его всего, комбез вдруг сделался страшно лишним. Он, видимо, почувствовал то же самое, и мы попытались освободиться от одежды, одновременно не отпуская друг друга. Нас мотало по всей мастерской, что-то падало со звоном, но главным уже казалось только то, что совершается между нами, а остальное — безгранично внешним.* Как летучие мыши, мы познавали относительность движения. Нам было просто хорошо вместе. Это казалось бесконечным. Это казалось неимоверно кратким. Потом мы отдыхали, паря в хрупком равновесии ближе к местному полу — Эйчи ведь был тяжелее меня. Потом продолжили. У него был кое-какой опыт, у меня — беспорядочное копание в старой информации и неуёмная тяга к экспериментам. Потом мы замёрзли, и он пытался укутать нас одним одеялом, и оно постоянно сваливалось. Лагос, шептал он, Лагос... Не говорил, а пел. Трогал меня постоянно, проводил по щеке, ерошил волосы, бил по плечу, как будто хотел убедиться, что я здесь, я есть. Я клялся себе, что мои помыслы были чисты, и всё равно не мог отделаться от стыда за то, как вначале собирался его использовать. Как мне с ним повезло, как бесконечно повезло. Не знаю, о чём я думал, пускаясь в эту авантюру. Как будто воображал, что построить летающую машину — всё равно, что сложить бумажный самолётик, только для большего размаха его крыльев потребуется больше простора. Ничего подобного. Он воспользовался служебным положением, чтобы добыть инструмент и материалы. Это было проще, чем вытащить ржавые трубы из земли. Мусор, которым я набил рюкзак про запас и из-за которого так нелепо вывалился из Большого Тоннеля, по большей части пошёл на эксперименты. Нужен был куда больший вес, чтобы поднять машину. Кроме мусора и моего немногочисленного барахла в экспериментах мы использовали ещё и друг друга. Забавное было ощущение, когда минус-контейнеры прижали меня к местному полу, я пробовал сопротивляться, и мы с Эйчи громко хохотали над этой нелепой вознёй, а потом не смогли не воспользоваться ситуацией. Позже, во время аналогичного эксперимента, у меня появилась возможность «отомстить». Нет, это бы я записывать не стал, особенно про то, почему 69 теперь моё любимое число, и где кроме работы над машиной нам пришлось применять изобретательность. Мне постоянно было любопытно то и это, например, меняется ли состав моей крови от того, что я ел минус-продукты, или полярность от того, что я провёл слишком много времени в Айге, но это были бы два разных эксперимента, данные по которым мы бы всё равно не смогли обработать. Мы решили сравнить кровь хотя бы на глазок, а потом, из любопытства, запаяли её в небольшой цилиндр. Наша кровь не смешивалась, разницы в цвете не было, но если присмотреться, можно было видеть, как она продолжает бороться друг с другом, когда встряхнёшь колбу. Я тогда подумал, что было бы, если бы наша кровь соединилась в одном существе? Не так, как принято в Айге, так, как принято у нас. Для нас с Эйчи это, разумеется, невозможно, но если мы наладим контакт между мирами, кто знает? Любовь не выбирает. Сможет ли мать зачать и выносить ребёнка, или придётся делать это в лабораторных условиях? Какой знак и почему выберет природа? Или получится что-то третье? Я вот ни разу не видел переходной формы летучих мышей, которая спала бы на боковой стенке. Я впервые задумался всерьёз о будущем моей маленькой Патэмы, не будет ли это опасным для неё. Потом мы снова спорили и смеялись, рассчитывая вес контейнеров. Мы приделали к ним такие крепления, вроде наручников, чтобы они не соскользнули, чтобы не приходилось отвлекаться на это. Было похоже на старую запись про первые шаги человека на Луне. Великий шаг для всего человечества, потешался я над другом, потиравшим шишку от встречи со стеной. Вот тебе от законов Ньютона — это когда я схватил слишком много контейнеров и влетел в потолок. Эйчи в добавок к основной работе стал часто задерживаться в государственных мастерских — кое-что пришлось дорабатывать там. Так что я, вооружившись гроздью минус-контейнеров, учился самостоятельно перемещаться по дому. Тренировался с плюс-контейнерами вместо гирь. И ещё — пробовал свеситься со стола и жонглировать минус-яблоками, которыми меня задаривал Эйчи. Надо будет прихватить их с собой и позабавить малышей. В конце концов я совершенно озверел от сидения в одной комнате, даже поругался со своим гостеприимным хозяином, и тогда мы с Эйчи решились на прогулку. Я от нечего делать вообразил ботинки, которые позволили бы мне идти по потолку и выдать меня за минус-человека, но они выходили размером с тумбу. Поэтому Эйчи нагрузил тачку железным ломом и пристегнул меня к ней, соединив два наручника от контейнеров. Глянул на меня и помрачнел. Косматый, небритый, прикованный за одну руку к тачке, я напомнил ему каторжника. У них тут было и такое. Провинившихся отправляли на самые тяжёлые и опасные работы. Я хлопнул его по плечу и рассмеялся, попытался развеселить его детским нытьём — хватит кукситься, хочу гулять. И мы гуляли — среди этого безумного простора, и бегом с холма, и он упустил тачку, она перевернулась, и я взлетел. Когда всё это случилось, я думал, что сердце у меня выпрыгнет от ужаса, а потом... Это было волшебно! Перепуганный Эйчи пытался стащить меня вниз, протягивая кусок трубы, болело вывихнутое плечо, но я хотел повторить! Эйчи, наоборот, оглядывался, не заметил ли нас кто, не забрёл ли в такую холодрыгу на упиравшуюся в Пустоши окраину Айги, не смотрит ли в окно Большой Башни или в надзорный телеэкран. Я-то совершенно не подумал, не привык, что можно видеть издалека. Он притащил меня домой и начал выговаривать мне и самому себе за беспечность, рассказал, что на него уже косо поглядывают на службе, видно, начинают что-то подозревать, могут и следить уже, и лучше бы мне... Лучше бы мне что? Отправиться за начинкой для контейнеров. Это уж я потом понял, что он пытался так сплавить меня, боялся, что нас накроют, и хотел спасти. А в тот момент сильно обиделся и замолчал от того, что он повёл себя как все они. Решил, что он и вправду недоволен и не хочет меня видеть. И согласился уйти. Мы уже рассчитали количество и вес, знали, чем я должен заполнить тару, спустившись домой. Вот. Я так привык к жизни вверх ногами, что и говорить начал, как они. Назад я полез прямо через Большой Тоннель. Пусть попробуют спуститься следом, а я на них посмотрю. Именно здесь я придумал нашу машину, как-то так вышло. Здесь по стенам слишком много шаткого, покорёженного железа, а посередине достаточно просторно. Прыгай — не хочу. Здесь я решил поиграть в ныряльщиков за жемчугом, которые брали с собой камень на верёвке, чтобы быстрее тонуть и подольше не всплывать. Привязал верёвку к поясу — что я тогда знал про обвязки! Начал выбирать камень побольше. И чуть из комбеза не выпрыгнул, когда один из камней, выпутанных из железной хватки, потянул меня вверх. Мог бы себе позвоночник сломать, а открыл новый способ путешествий, маленький везучий червячок. За этим меня, к счастью, накрыл Старик и взгрел как следует. Мы договорились с Эйчи об условных сигналах, гроздь контейнеров подняла меня по шахте, потом я помахал фонариком, где-то там наверху Эйчи отпустил остальные, и они выскочили, как пробки, и закачались, привязанные, едва не вырвав перила. Я помахал фонариком — порядок. В ответ мне сверху так же мелькнул лучик света. И всё. И темнота. Я вдыхал пыльный и сырой воздух дома, и никак не мог осознать, что это в реальности. Шёл по знакомым коридорам и видел их как будто заново, такие тёмные, потрёпанные и тесные. Проходил между старых знакомых, как мёртвый среди живых. Брань Старика впервые умилила меня, а Патэма показалась такой маленькой... Какой же груз я пытался взвалить на эти хрупкие плечи! Уходя в прошлый раз, я чувствовал, что ухожу навсегда, и вдруг вернулся. Последние наполненные цилиндры тяжело звякали в моём рюкзаке. Снова защемило сердце. Какому миру я теперь принадлежал? И там, и здесь я оставил часть себя, тех, кого люблю, собираясь уйти ещё дальше. Помни меня, Патэма. Береги себя. И ни за что не отказывайся от мечты. Со щитом или на щите. Новый обмен световыми сигналами, и контейнеры перекочевали на Поверхность. Эйчи обнял меня так, что хрустнули рёбра, и срочно потащил в мастерскую. Там он жарко зашептал, что радары, наконец, поймали сигнал, и Правительство, которое под себя подмял некий Идзамура, «страшный человек», собирается это скрыть. Я рассмеялся, не поверил, я читал местные газеты с речами этого Идзамуры, там, конечно, было слишком много о величии Айги, но в принципе-то он говорил толковые вещи о развитии... Эйчи меня перебил, заорал шёпотом, что у меня мозги перевёрнуты, что всё это трепотня и обман, что вся Айга — одна большая казарма, где дышать можно только с разрешения Правительства, и с каждым днём становится всё хуже. Что он при первой встрече принял меня за чёрного копателя — люди, которым недостаточно «государственной заботы», лазают порой в эти проклятые шахты за чем бог пошлёт. Что он уже достаточно украл у государства для своей машины, чтобы загреметь в рудники, если дело не выгорит. Что за нашу связь... Он оборвал себя и прижал меня к себе изо всех сил, как будто сюда уже ворвалась тайная полиция во главе с самим Идзамурой. Мне всё равно как-то не верилось, и я попытался успокоить Эйчи. Она полетит, сказал я убеждённо. Ты прекрасный инженер. Гениальный. Осталось совсем немного, мы успеем. А что до Тайпола, я тоже знаю кое-какие приёмчики. И тут же попытался ему показать. Гравитация всё так же насмехалась над нами, борьба обернулась нелепой вознёй, закончилась поцелуями... это был наш последний раз. Следующие дни и ночи превратились в кошмарную гонку. Мы отказались от возможности перемещений машины по горизонтали, чтобы сэкономить время, решили доработать это, когда убедимся в возможности спусков и подъёмов. Эйчи сказался на работе больным, мы доделывали и обкатывали машину в спешке, стали похожи на вампиров с красными, обведёнными тёмным глазами. У нас ещё хватало сил шутить, что, работая в паре, мы можем обходиться без лестницы. В краткие перерывы мы спали под столом вповалку друг на друге, и даже наловчились пользоваться одним одеялом и не сваливаться друг с друга во сне. Наконец настал день икс. Машина уже послушно поднималась и опускалась в пределах помещения, надо было проверить её на открытом воздухе. Эйчи решил, что надо сделать это во время выхода на работу первой смены, что при такой публичности, при такой куче людей даже властям Айги не удастся замять дело. Его паника наконец передалась и мне. Я настаивал, чтобы он взял меня с собой, мне снова казалось, что я его подставляю, использую. Он убеждал, что мне нельзя показываться ни в коем случае. Я с трудом заставил себя разжать руки — проще и понятней было рисковать собой ради своей мечты, чем кем-то. Как я потом понял, Идзамура думал с точностью до наоборот. Всё случилось в какие-то считанные минуты. Машина поднялась, народ начал сбегаться, и на глазах у всех Эйчи вывалился из корзины, а лишённая груза машина с удвоенной скоростью рванулась ввысь, оборвав страховочный конец. Я, забыв обо всём, выскочил из дома, услышал чей-то нечеловеческий крик, и только потом понял, что это я сам. Не знаю, что с ним дальше стало. Меня поймали в сеть, обвешали минус-контейнерами и с помпой доставили к Идзамуре. С первого взгляда стало понятно, что с этим человеком мы никогда не договоримся. Более того, когда он начал предлагать мне сотрудничество и попросил поделиться информацией, я отказался и прямо спросил про Эйчи. Всё вставало на свои места. Помпезные речи, рупора, секретность... Он всё знал, следил за нами с какого-то момента. Нашу машину он собирался использовать как козырь в своей игре. Идзамура взбесился мгновенно. Он кричал, что я должен был прийти к нему, потому что он — сама Айга, кричал про падающих в небо грешников, которых надо истребить, которые плодятся как животные, как мерзкие летучие мыши, но им всё мало, они вступают с гражданами Айги в грязные противоестественные связи, пытаясь подорвать основы... Потом это всё перешло в грубую брань, удары и пинки. Это повторялось и повторялось. Он постоянно пытался меня запугать, обещал отдать медикам или дознавателям, отпустить в свободный полёт, но никак не мог расстаться со своей добычей. Я как представил, что и после смерти он будет хранить меня, словно трофей... Он поселил меня в клетке под стеклянным потолком — хуже, чем ходить по тонкому стеклу над пропастью, было жить и делать в се свои дела на виду у него, у его приспешников, как крыса в живом уголке. Под его взглядом я не мог сосредоточиться. Я был вынужден выслушивать, как они с советниками планируют перебить всех наших, и не мог никого предупредить. Мне было очень тяжело без Эйчи, я винил себя в его смерти, а его убийца безнаказанно разгуливал у меня под носом. Вначале я надеялся сбежать, переманить кого-нибудь на свою сторону, потом, отчаявшись, во время одного из показательных выбрасываний в окно просто разжал руки. Лучше уж так, чем пытки или доза средства, развязывающего язык. Но он не дал мне вырваться. После этого — он только оскорблял, бил или угрожал пистолетом. Так вот что произошло с Эйчи. Вечно я забываю, чем отличается открытое пространство. Оставалось последнее средство. Я оглядывался назад без сожаления. Я был счастлив здесь, в Айге. Идзамура уже мысленно похоронил меня, но я толкнул первый камешек лавины, и будущее - за мной. Патэма, которой я оставил мечту и что-то вроде карты и компаса, ты помнишь? Помнишь, чему я тебя учил? Кровь - вот что указывает дорогу. Можно придумать ботинки, которые притянут тебя к потолку, но нельзя заставить кровь отхлынуть от головы. Когда я оказался под завалом и не знал, где верх, а где низ, она подсказала мне. Она текла и торопила меня, как делала не однажды. Тогда я кое-как выпростал голову и руки, и увидел расширенные от любопытства глаза, и это была Патэма. - Вот ты и нашлась, маленькая пропажа. - А я не теялась. Я посто гуяю. - Гуляешь? - Да. Здесь тилесно! - Не спорю, - кивнул я, разыскивая в рюкзаке аптечку. - Только тебя все ищут. - А де они все? - Патэма с интересом огляделась. - Не все такие храбрые, как мы с тобой, - я нажал на крохотный носик, предчувствуя, что добираться до ближайшей тревожной кнопки мы будем долго. Может быть и к лучшему, что я не успел передать ей свой опыт. Это научит её самостоятельно искать ответы на вопросы. Что будет, если? Этот вопрос частенько толкал меня на поступки разной степени обдуманности и риска. Сообщниками его были «что там» и «как это устроено», они-то и научили меня быть скрытным и незаметным, потому что моих идей и поступков окружающие обычно не одобряли. В конце концов я встретил того, кто не одобряет меня очень сильно, и если как следует его разозлить...