— Вообще-то я боюсь высоты, — неожиданно говорит Паркер.
Уэйду кажется, что крыша хренового Эмпайр-стейт-билдинг — не лучшее место для подобных признаний. Особенно если это говорит единственный, кто вообще может тебя отсюда снять.
Но он молчит. Отчасти потому, что не хочет спугнуть Паучка, которого понесло на откровения, отчасти потому, что у него во рту сразу два куриных крылышка, чего мелочиться-то. Маска привычно задрана до носа, но сдвинь он ее хоть дюймом выше, сразу станет некомфортно, пусть и видят его тут только птицы и Питер (который сам скорее птица, чем паук, честно говоря).
— Я думал, что перестал бояться, когда первый раз забрался повыше, но потом понял, что нет. И, наверное, никогда не перестану. Если, конечно, не рухну откуда-нибудь с Башни, и вся моя привычка к высоте разлетится вместе со мной об асфальт, — Питер задумчиво усмехается, глядя куда-то в безоблачное голубое небо. Он часто снимает маску там, где его никто не видит. — А ты? Должен же ты чего-то бояться. Только не говори, что привидений или чего-то такого. По-настоящему.
Уэйд возмущенно фыркает — потому что привидения жуткие! — вынимает изо рта дочиста обглоданные куриные косточки и кидает их в картонное ведерко, которое зажимает коленями. — Я бы на тебя посмотрел, Пити, если бы ты пошел ночью на кухню пожрать и по дороге столкнулся с привидением, но ладно. Так-то я ничего не боюсь, конечно, потому что я самый храбрый Дэдпул из всех существовавших, но если по-настоящему… я боюсь коров. И убери подальше этот взгляд человека, выросшего на дружелюбной рекламе шоколада с альпийским молоком! Они жуткие! И пялятся! И могут тебя затоптать!
— Твое счастье, что в Нью-Йорке не так уж много коров, — Паркер старается не улыбаться, но у него плохо получается.
— Эй! Зачем спрашивал тогда, если сидишь ржешь над моими фобиями, паучий засранец? Вот сейчас встану и… Ладно, потом уйду, — Уилсон делает вид, что обижен, но получается у него еще хуже, потому что он представляет свой немедленный уход — на такой-то высоте — и начинает смеяться.
Питер тоже смеется. Потом они доедают курицу, спорят, что будут смотреть, когда — если — вечером доберутся до уилсоновской берлоги, потом далеко внизу кто-то решает кого-то ограбить… В общем, совершенно обычные супергеройские (и в случае Уэйда, не очень супергеройские) будни. День, каких сотни.
***
Но тот весенний день Уилсон вспоминает постоянно. Вспоминает несколькими месяцами позже, жарким летним днем, когда — не в первый раз — ловит пулю собственными мозгами, а взамен из них вываливаются — в первый раз — все буквы (он даже предпринимает позорную попытку их где-нибудь поискать на полу, но об этом лучше не говорить), а вместе с ними и все звуки. Потом, конечно, все возвращается, и Уэйд даже говорит, сидя у Уизела, что испугался, что мир останется без его уникального чувства юмора, на что, конечно, слышит, что никто бы особо не расстроился.
Но на самом деле с тех пор его разъедает страх потерять воспоминания вместо дара речи, и тогда уже не будет никакого Питера, чтобы помочь ему. Потому что тогда он потеряет самого Питера.
***
Вспоминает он его, просиживая ночи напролет в Башне, и осенью, когда Питер все-таки падает. Паучок вроде как не особенно интересуется, чего это Уилсон практически приклеился к полу возле кровати — наверное, считает, что ему скучно или вроде того — и его никто не разубеждает.
Паучок спит, в отличие от него самого, а Уэйд, положив голову на край кровати, смотрит на ссадины и гипс на паучьей лапке, торчащей из-под одеяла, но видит только весеннее нью-йоркское небо, Паркера, предполагающего, что однажды он упадет и разобьется, и себя, рассказывающего про чертовых коров.
Вообще-то, это охрененный прогресс, потому что он больше не вспоминает тот момент, когда Паркер косплеил Шалтая-Болтая. По крайней мере, временно (Уэйд подозревает, что этот момент его будет преследовать до — хотел бы он сказать, что смерти! — конца Вселенной).
И страх, поселившийся в нем еще с лета, наконец обретает более отчетливые формы.
Потому что Дэдпул, может, и самый храбрый, а вот Уэйд Уилсон — тот еще трус.
