***
— Уэйд, ты понимаешь, что ты ростом с чертово дерево? — Выражения, Пити! Ничего не знаю, вешай давай, я с потолка свисать не умею. Питеру, раз уж он умел и как раз этим занимался, возразить было совершенно нечего. Все его аргументы вроде «но ты тоже достаешь» и «у тебя лучше получается с сочетаниями цветов» разбивались об стену уилсоновской непоколебимой уверенности в том, что истинное предназначение Человека-Паука — в том, чтобы развешивать шарики по жестким искусственно-елочным веткам. И он вешал. Все-таки, ему обещали индейку, и печеньки, и даже фирменный соус. Уилсон даже выковырял откуда-то безобразно пыльную гирлянду из звездочек — Питер, прежде чем расчихаться до полной потери мыслей в голове, начал подозревать, что она самодельная — и вручил ему. То есть, попытался это сделать. — Извини, но у меня только две руки, а не восемь лап, если ты не заметил, — говорит Паркер, потому что руки у него заняты шариками. Некоторые держались только чудом, а все остальные — только потому, что приклеились. Уэйд успевает сунуть ему гирлянду в рот, прежде чем он заканчивает фразу. — Очень жаль, Пити! После чего, конечно, Уэйд оказывается обмотан этими самыми звездочками с ног до головы — и пусть еще скажет спасибо, что не паутиной — и выпнут в сторону кухни. Следующие полчаса Паркер усердно игнорирует жалобы на собственную жестокость. По крайней мере, вечер все равно получается неплохим.***
[Хватит пялиться, ты как стремный сталкер.] — Я не пялюсь, — недовольно бурчит Уилсон, хотя он как раз пялится, потому что у Паучка съехал плед, а подойти и поправить — выше всяких уилсоновских сил. [Смотри, даже не отрицаешь, что ты стремный сталкер! Вот это да! Мы в шоке!] (Я как раз не удивлен. Меня больше беспокоит, что октябрь уже начался, а в доме все еще ни одной идиотской наклейки с привидением или пластиковой тыквы. По-моему, это уже серьезно.) — Иди нахрен, Белый, светящиеся привидения — это лучшее, что есть в моей жизни. Ну, может, почти, — поправляет себя Уэйд и косится в сторону дивана. Паучок вроде как еще спит, так что можно оставить свой наблюдательный пост и пойти рыться в кладовке со сладко затуманенным воображаемыми наклейками взглядом. Они, впрочем, находятся, как и парочка новеньких пластиковых тыкв, и плюшевые летучие мыши, и куча другого хэллоуинского хлама, которого у Уэйда столько, что хватило бы на всю старковскую Башню и еще бы немножко осталось. Как и та гирлянда из звездочек, которая почему-то лежит в неправильной коробке. [Ну, держитесь, сейчас начнутся пиздострадания!] (Может, повезет хоть на этот раз?) [Не-а. Бедный Паучок ведь больше не повисит на своей паутине, время поплакать!] — Заткнись, он регенерирует, — градус недовольства в бурчании Уэйда повышается пунктов на десять минимум, но Желтый, как обычно, знает, куда надавить. Ловушка собственных мыслей в очередной раз захлопывается. Уэйд продолжает рыться в своей пыльной сокровищнице, но думать получается только о том далеком тошнотворно-одиноком Рождестве, когда он эту гирлянду сделал из всякого говна, которое подвернулось под руку, потому что спустил все и без того небольшие сбережения на еду, и о том, гораздо менее далеком, которое он в кои-то веки провел не один. Он абсолютно уверен, что тогда Паучок просто ударился головой и не сказал, иначе с чего бы, и абсолютно не уверен, что Паучок, ударившись еще раз сейчас, дотянет до следующего Рождества. Он ведь одноразовый, и даже хваленая паучья регенерация — штука ненадежная. И, разумеется, следующие полчаса он плачет, уткнувшись в плюшевую летучую мышь. — У тебя будет лучший Хэллоуин в этом году, Паучок! Клянусь блинчиками, — обещает чуть позже Уэйд, улыбаясь, пока пытается сделать блинчики в форме паука (выходит так себе, но они все равно вкусные). По крайней мере, Питер не замечает, что глаза у него снова мокрые.