Hero of War

*** Фэнг не имеет понятия, куда его засунули. В первую очередь потому, что все органы телесных чувств были принудительно отключены. Оставались лишь внутренние ощущения его суть-материи — этих чувств неизвестная машина не знала и не умела глушить. Видимо, программа рассчитывала, что, загасив сознание, она отключит и все потоки к нему. Но «косточки» ягро, к которому оказались привязаны суть-центры, оно тоже никогда не встречало. Фэнг приходил в себя после очередного провала сознания, ощущая, как машина (или всё же нечто разумное?) методично перебирает его тело атом за атомом. Оно восстанавливает его ДНК, видимо, чудом найдя нетронутый образец. Или же придумывает всю генетику заново под его фенотип. Почему нет? В теле бурлят химические реакции, практически бесконтрольные, не останавливающиеся ни на секунду. Тело не знает, как следует правильно восстанавливать себя. Что восстанавливать? Как это должно выглядеть? Как должно работать и на какую работу быть рассчитано? Наблюдать за бесконечным, монотонным процессом, мучительно. И невыразимо скучно. Он больше ничего не ощущает, кроме этого копошения. А машина же рано или поздно смекала, что Фэнг смотрит за её манипуляциями, находила его сознание и вырубала. У него было определённое чувство времени. Он понимал, что всё тянулось целую вечность, и никак не могло ни закончится, ни прийти к консенсусу, словно бесконечная, бесполезная лекция перед расфокусированным сознанием. А потом что-то разумное хватает его за шкирку и с силой утаскивает за собой через чёрный мягкий колодец. И тогда к Фэнгу приходят обычные его сны. Со знакомыми запахоформами и играми, где он соревновался с прочими на то, кто быстрее изменит состояние или выдумает наиболее причудливую фигуру. Это было весело. Сверху их осеняли огромные оранжево-красные листья Великого Древа на толстых извилистых ветках, до самого жёлтого неба. Или ржавые поручни самых верхних ярусов, что рассыпались в прах при малейшем прикосновении. Пнёшь, а он валится вниз до самого дна, никаких тебе энергетических заградителей. А они, из плоти и крови, толпой носились там, как угорелые, не ведая страха. Сны были долгие и тягучие, неразрывные. Из них нельзя было вырваться. По крайней мере, самостоятельно, и он уже начинал это понимать. И когда пришло понимание, чьё-то очередное пристальное внимание вытащило его на свет божий, в грубую реальность — словно потерпевшего кораблекрушение из плотных и холодных слоёв морской воды. Первым делом Фэнг с облегчением диагностирует, что на нём нет саркофага, а в просторном объёме вокруг нет иных живых существ, кроме растений, грибов и насекомых. Успешно вдохнув мятный воздух, он пробует открыть глаза традиционным способом: подняв веки. И они, о чудо, действительно открываются. Фэнг лежит в одном из секторов огромного круглого зала со стеклянным потолком, который практически весь сплошь увит и усажен кахирскими деревьями и цветами, которых он раньше не видел. За прозрачными стенками в других пустеющих секторах — медицинские кровати и соответствующее громоздкое оборудование вокруг, кахирско-магическое, но с неуловимым оттенком иной этнической или мастеровой своеобразности. Уж Фэнг-то насмотрелся, оценить горазд! Он приподнимает голову с валика подушки, чтобы оглядеть себя перед тем, как совершать необдуманные движения. Никакие иглы в него не воткнуты, никакие подозрительные трубки не всунуты. Лишь едва заметная, серебристо-бирюзовая вуаль накрывает его сверху, продуцируемая едва гудящим прибором сзади, в изголовье. Очертания тела под тонкой белой простынёй, кажется, человеческие, а все его импланты присоединены. Он пробует сесть и осмотреть себя подробнее, но мышцы живота пронзает тупая сильная боль. Выждав, пока она пройдёт, Фэнг аккуратно шевелит руками лёжа, стягивая с себя ткань. В руках возникает боль той же природы, но меньшая по силе. Похоже на то, словно все его мышцы долго-долго работали на пределе своих возможностей и теперь устали, забитые всякой химозной дрянью. Его встречают имплант с натянутой на него чешуёй и здоровая правая рука, обе шевелятся. Если бы между его живой плотью культи и мыслящей механикой присутствовал положенный стык, всё было бы вообще замечательно. Но его нет. В чешую плавно переходит его собственная кожа. И проводя по этому месту пальцами, он не может найти принципиальную разницу в тактильных ощущениях. Фэнг медленно выдыхает сквозь стиснутые зубы. И тут же вместо штифтов, забитых в его нижнюю и верхнюю челюсть с левой стороны, обнаруживает живые, настоящие резцы, моляры и иже с ними. На лбу выступает испарина. Он вспоминает слова Феникса о том, что не третий глаз же на затылке вырастили, так что пусть радуется. Главное, чтобы ничего лишнего не оттяпали, посчитав бессмысленным рудиментом. Типа сосков. Фэнг судорожно ощупывает грудь и с облегчением находит искомое в искомом количестве. Опираясь на руки, он, перетерпевая неизбывную мышечную усталость-боль, всё-таки садится, свесив ноги с невысокой кровати. Пол встречает его неожиданно быстро, стукает по звероподобным пяткам. Ах, да. Хирурги-кахири оперируют сидя. У них всё низенькое. В принципе, отдёрнув полотно, Фэнг знает, что увидит: точно такое же отсутствие стыка между ножным имплантом и бедром. Никакой тебе гравитационной подушки и даже ремешков — лишь следы от них по поверхности кожи, чуть более тёмные, словно они тупо впитались внутрь его тела. Выглядят как странные родимые пятна, а точнее — полосы. А иридий? Интересно, там ещё? Он автоматически прислушивается к составу своего многоагрегатного тела: да. Ещё там, в центре оси, твою мать. Вообще-то, это крайне позорно — застыть в одной какой-либо дурацкой форме. Как ему из неё выбираться, если потребуется? Его снова разложит до первообразных? Нет, всё-таки, несмотря ни на что, он совершенно беспомощный и бесполезный субъект. Воспоминания вместе с тревожной неизвестностью накатывают постепенно, хотя Фэнг ожидает, что паника настигнет его внезапным ударом в солнечное сплетение, как только его мысли зацепятся за болезненные воспоминания. Феникс. Война на Адгарде-2. Восстание на Вахраве… Ирис. Препарат. Много крови, что на вкус как томатный суп из пакетов; крови, которую пролили его руки. Ночь. Судьба кахири и Шпиля. Судьба всех ягро… Что успело произойти, пока он спал? И почему всё самое главное должно было случиться именно тогда, когда он был без сознания? И почему тут чаща дремучая в палате? Разве здесь не должно быть всё всегда дезинфицировано и содержаться в санитарной чистоте? Без штук, которые могут кинуть пыльцой или листком прямо в рану, вызвать аллергию или сепсис. И где все медицинские работники? Фэнг собирается прислушаться, но одергивает себя и вместо этого проверяет, может ли он встать. Нет, не может. Натуральная мышечная боль ощущается даже в имплантах. — Ебануться можно… — выдыхает он и сдаётся. Чувствует, как где-то бесшумно открывается и закрывается дверь, а затем возникает звук шагов. Фэнг прекращает принюхиваться, чтобы не загадывать, хотя уже, конечно, знает, кто идёт. Хьк’кмьеейр. Он всё-таки жив, а значит… Кайлихири выныривает из-за пышного куста, и автоматические стеклянные двери пропускают его внутрь секции. Он замирает, глядя на Фэнга, а человек готов поклясться, что на лице Феникса есть выражение. Не говоря ни слова (впрочем, Фэнг тоже почему-то молчит), Хьк’к подходит к нему, опускается у ног и кладёт свою большую рогатую голову ему на колени, прикрывая глаза. Обхватывает руками человека, как получается дотянуться. Фэнг догадывается поднять руки, хотя это трудно, и мягко почесать его между рогов. — Кажется, я уже трижды восстаю из мёртвых, — замечает он с ухмылкой. — Это начинает надоедать. — Как ты себя чувствуешь? — негромко отзывается Феникс, поворачиваясь под прикосновения. — Мои мышцы болят, как после жестокой тренировки. Трудно двигаться, — жалуется он. -Импланты болят тоже! Хьк’к недоумённо поднимает голову. Это определённо призрак эмоции, либо интерпретация не слишком сильного чувства. А потом в Фениксе включается врач и он отвечает: — Ты просто хочешь есть. Так ощущается голод в реконструированном теле. — Ух ты, — хмыкает Фэнг. — То есть желудка я так и не приобрёл обратно? Феникс окидывает приборы над кроватью внимательным взглядом, всё ещё с ноткой удивления. — Должен присутствовать, — серьёзно заявляет он. — Надо тебя покормить. — Позже, — энергично мотает головой Фэнг, и ему тут же заклинивает мышцу в шее. Ему достаётся резкая боль и потемнение зрения, а мир вокруг делает кульбит, словно приподняв и опустив его на американских горках. Он промаргивается, будучи уже уложенным в постель. — Насколько я разбираюсь в твоей физиологии, тебе поможет горячий отвар с сахаром, — заключает Феникс, ковыряясь в показаниях диагностических заклинаний, вспыхнувших где-то за головой человека. — Я принесу, а пока возьми вот это. Хьк’к срывает красноватый овальный плод с ближайшего дерева, вручает ему. — Это скорее гриб, если смотреть по минеральному составу. Сладкий. Фэнг берёт странную еду, а Феникс бесшумно выходит из зала. Человек смотрит на плод, но не откусывает. Тот до безумия и формой, и цветом напоминает созревшие родильные коконы на питающих ветвях. Если он здесь, значит, наступление восставших на Вахраве каким-то образом провалилось, хотя он лично видел лишь одну явную победу, в Дитхизине. А потом Ирис ушла, и вряд ли где-то ещё звучало это странное «Ночь», видимо, порождающее волну нетрадиционной или нездешней магии. Но вот Фэнг в хорошем стационаре, а Феникс спокоен. Они оба живы и здоровы, чего не было бы при ином раскладе событий. Возможно… отразить наступление в итоге помогли вернувшиеся с Адгарды какие-то части сил или сами координаторы. Хьк’к дал им своё изобретение, нечто ужасное в холщовой сумке — новую модификацию болезни Истребления, для Ягро. Кахири победили на Адгарде, а затем додавили противников здесь. В пользу этого варианта развития событий играет вот ещё что. Мимика. Внезапная мимика Хьк’кмьеейра. Ненавязчивая, неяркая, но она есть, почти неосознаваемая им самим. Будто он был поражён проклятием бесчувствия, а теперь оно снято. Прощение и возвращение утерянной части себя. Это выглядит как плата за выполненные услуги, за пункты невидимого договора. Иначе зачем его призвали сюда? Чтобы в случае, когда проигрыш на Адгарде подберётся слишком близко, задействовать стопроцентно смертоносный план, хуже любых бомб. «А ведь… — Фэнг жмурится от кощунственности и одновременной правильности мысли: — Феникс мог использовать для тестов моё тело, ведь в нём есть необходимые элементы. Так он мог проверить, сработает ли. Да ладно, не просто мог… Он это сделал». Боже… Как всё сильно пахнет предательством. Обманом. Хьк’кмьеейр испытывает к нему тёплые чувства, и это вполне объяснимо. Ведь он считает Фэнга человеком и не думает, что это будет негативно восприниматься им — убийство всей расы ягро. Феникс теперь ощущается как враг, которому он не станет мстить. Ведь тот спас его жизнь, но при этом… Цена победы слишком высока. Что теперь происходит в стане Ягро? Он может себе представить, ведь он видел эпидемии. А против этой болезни, вероятно, сотовые стены не помогут, никакие ячейки и кордоны не сдержат даже на время. Насколько же разрушительно и жестоко — впрыснуть это, как яд, в самый центр военных действий, где обретается цвет нации. Или не цвет. А просто самые большие и злобные твари. И погибель наступает неотвратимо и быстро, будто Всадник Апокалипсиса мерит копытами своего коня парсеки Вселенной, точно пяди земли. Пустеет и гаснет планета за планетой, ветви роста за ветвями, особь за особью — всё прямо сейчас исчезает навсегда. Пустые металлические сады. Сморщившиеся, засохшие плоды, так и не успевшие созреть, на мёртвых опорах, рассыпающихся в прах. Листья Великого древа больше не светятся жёлтым теплом, не осеняют землю внизу и реки жидкого метана. Теперь вся поверхность жилых областей — это дымки, лужи, кучи — мёртвые тела, потерявшие всякое агрегатное состояние. Недвижимые, неперетекаемые, немыслящие. И никто не хоронит их в чёрных дырах или гравитационных колодцах, как положено. Это уже не война… Не средневековая, глупая борьба за ресурсы. Это настоящее уничтожение цивилизации цивилизацией. Так ведь нельзя. Так ведь нельзя, Хьк’к… Ты ведь это понимаешь или нет? Или тебе важнее выполнить приказ и получить индульгенцию? Фэнг, наверное, не сможет заставить себя заговорить с Хьк’кмьеейром, когда тот вернётся. Даже с учётом того, что между ними было и есть. И с учётом того, что он человек с Хайклоу, который очень не хотел, чтобы погиб его взвод и вообще все человеческие войска там. Это очень горько осознавать. И непроницаемые небеса Вахравы не дают ему вслушаться в эфир и понять, как много ягро уже погибло, как сильно они страдают. Побыть с ними и скорбеть с ними. Кто знает, вдруг, назло всем, они смогли найти способ изоляции? Чувствовать себя оторванным ломтём в такой момент… Поэтому, когда Хьк’кмьеейр возвращается с человеческими восстановительными составами, Фэнг произносит лишь одно: — Мне нужно на Хайклоу. Тот озадаченно ставит поднос на низенький, крохотный столик около кровати. — Зачем? — Я должен знать, насколько всё плохо. Феникс задумчиво кивает, понимая: — О погибших товарищах. Но списки уже есть на Вахраве, в Шпиле. Там установлен и запущен прямой канал связи с Адгардой-2. — К сожалению, для меня Хайклоу это не заменит. Неужели ты ничего не знаешь про общий эфирный слой, объединяющий всех ягро в единую информационную сеть с бесчисленными уровнями доступа? Хьк’к медленно качает головой, кажется, забыв про принесённый поднос. — Почему я ещё жив? — тоскливо спрашивает Фэнг, только сейчас осознав, с каким горюющим, несчастным выражением лица он сидел всё это время. Это обескуражило Феникса сильнее его слов. Слов, которых он как будто по какой-то причине не мог понять. Поэтому он отвечает как врач, а не как воин. — Я вовремя погрузил твоё тело в саркофаг, принадлежащий координаторам. Даже отрезанный от основных источников питания, он продолжил работу на аккумуляторах. Его успели починить до того, как они разрядились. Я не знаю точного принципа работы саркофагов, ведь в моё время их не существовало, но они способны поддерживать стазис тела и восстанавливать его при особых повреждениях. В том числе при такой потере формы, как у тебя. При обычных ранениях применение саркофагов бессмысленно. Есть вероятность, что это не технология, а… часть тела одного из богов. Это объясняет их ограниченное число и такое серьёзное, слишком не автоматическое воздействие. После того, как саркофаг справился со своей задачей, тебя перевели сюда, в дитхизинскую реплику Карзо-Тарского леса. Здесь самые лучшие условия для таких сложных процессов лечения, как у тебя. С помощью магии и трав были завершены последние этапы, ты способен жить и функционировать. Возможно, тебя не устраивает то, как твою проблему решил саркофаг… Но, думаю, теперь ты и сам способен всё исправить, если захочешь. Его голос звучит неуверенно и взволнованно. Удивительно различать эти неяркие интонации, но больше удивительно, откуда эта внезапная неуверенность. Феникс как будто ощущает себя виноватым лично перед ним, и это не имеет отношения к его поступкам в роли Всадника. Фэнг просто физически не способен быть с ним жестоким. Он хотел задать едкий и отчаянный вопрос «а почему ты меня оставил в живых, когда всех остальных родичей обрекли на страшную смерть?» Но ведь Фэнг отлично знает ответ на это, и с этим ничего не поделаешь. Боже… Как сложно. А он должен спросить, выяснить, высказаться, выплеснуть… Ему попросту страшно получить подтверждение? Тогда назад дороги уже не будет, и иллюзия нереальности растает. И он поступает так, как обычно ведёт себя в подобных ситуациях. Усмехается и спрашивает почти издевательски: — Странно выделять эту комнату для меня. Неужели не нашлось никого важнее? Лицо Феникса неуловимо меняется, на него падает чёрная тень. Он серьёзнеет и выдаёт неколебимо: — Нет. — Вот уж брехня, — машинально договаривает Фэнг. Внезапный тон, мимика, открытые и легко читаемые эмоции становятся непреодолимым препятствием. Он не может отмахнуться. Феникс не станет ему врать. Никогда не врал. — На, выпей. Тебе станет легче собраться с мыслями, — в образовавшуюся паузу Хьк’кмьеейр протягивает ему кружку, заполненную чем-то ягодным, сладким и густым. Фэнг может вынюхать настоящий химический состав, но не делает этого. Это просто кисель. В нём максимум — витамин цэ какой-нибудь да железо третьей валентности. А остальное касается лишь его органики и бедного мозга. Кружка деревянная и не обжигает пальцы. Фэнг выпивает медленно, пребывая в какой-то прострации, чему только рад. Вдруг правильные слова придут сами собой, а раздирающие его противоположные чувства замолчат хоть на секунду? — Чем закончилась война на Адгарде? — наконец, произносит он негромко, не глядя на Феникса. — Лекарство подействовало. — Нет, я не об этом. — Но это именно то, чем она закончилась, — уверяет его тот. — Почему и как она закончилась. — При чём тут лекарство? Какое лекарство? — не выдерживает Фэнг, бросая на него раздражённый и нахмуренный взгляд. — От болезни Истребления, с которой вы, Ягро, боролись столетиями, закрывая планетоид за планетоидом на безвременный карантин, — отчеканивает Хьк’кмьеейр, прямо и стойко глядя ему в глаза. — Это не могла быть одна и та же болезнь, — настороженно произносит Фэнг, отставляя кружку. — Могла. Одни Горны — и она у вас. — Разве ты не говорил, что от неё нельзя излечиться? Вы даже переделали свой геном. — Кахири не вылечится, это так. Но это не значит, что на это не способны Ягро. Они болеют по-другому, всё по-другому. А у людей иммунитет, потому что у вас нет наших душ, в которые она вцепляется. — Я думал, ты создавал биологическое оружие, — признаётся Фэнг, и в его голосе гораздо меньше горечи, чем он ожидает, и гораздо больше удивления. — Адаптировал болезнь, чтобы она выкосила наш вид. — Нет, — коротко, но невероятно веско отвечает Хьк’кмьеейр. Снова образуется пауза, и в это время кисть Феникса вздрагивает, словно бессознательно хочет взять руку человека в свою. Тот вряд ли замечает собственный жест, задумавшись над тем, какие ужасы были на уме у Фэнга всё это время, какие чувства он испытывал и что подавлял. Наверное, с этим остаётся только смириться, забыть и оставить в прошлом. Феникс снова встречается с ним взглядом и максимально мягко поясняет: — Ты заболел Истреблением уже на Вахраве, в тот момент, когда нейролептики в твоей крови перестали работать и были выведены из организма. Тогда болезнь и проснулась. Никто не знал, что с тобой происходит и что с тобой делать. Да только ты сам спросил: почему вызвали из мёртвых именно тебя, Феникс? Чего такого ты знаешь, чего не знают современные учёные? И ответ таков: они не знают сто пятьдесят неудачных способов побороть Истребление. Люди не болеют этим. Ягро болеют. Никогда прежде оба этих вида не сходились в такой… комбинации. Твоё тело выработало антитела к Истреблению, и ты смог выздороветь с помощью комплекса вспомогательных веществ и магии. На основе гибридных антител был создан прототип сыворотки. Она сработала на заражённых препаратах кахири в лаборатории, — он делает паузу, чтобы отпить воды из стакана на подносе. — Теперь я никогда не говорю заранее, что «получилось». Теперь я не называю свои исследования «лекарством», пока они им не станут. Это была сто пятьдесят какая попытка? Но я не думал, что ты решишь, будто я создаю новое орудие убийства. — На войне обычно так делают. Никто не воюет с помощью вакцин. — Правильно, — кивает Феникс, и у него получается чуть улыбнуться, нежно и скромно. — С её помощью осуществляют мир. — Ох, Хьк’кмьеейр… — глубоко вздыхает Фэнг, проводя ладонями по лицу, будто стирая с него что-то. Усталость или напряжение, или ещё нечто особенно острое, что теперь отступило от его сердца. — Зря ты не говорил мне об этом. — Прости. Я не мог. — Да… — улыбается Фэнг в ответ. — Но понять всё равно не могу. Он снова пробует сесть, и мышцы протестуют этому уже не так сильно. Хьк’к протягивает руки вперёд. Фэнг хватается за них и неловко, но в итоге успешно перебирается на колени к ящеру и расслабляется, словно тряпочка. Феникс обнимает человека, скрестив кисти на его голой спине, а Фэнг лежит щекой на мощной ключице. Никого не смущает, что он без одежды, как и положено больному. — А я не знаю, кто я, — шепчет Фэнг, то ли жалуясь, то ли признаваясь. — Во мне теперь иридий, как шило в жопе у осы. — Главное, что ты жив. Фэнг зажмуривается от ослепляющей мысли о том, что кто-то так сильно ждал его с того света. Возможно, Фениксу нет нужды классифицировать и определять: он видит его настоящего, кем бы этот настоящий не был. Длинный язык проходится по его затылку, холодит внезапной влагой. Фэнг привык к таким своеобразным поцелуям, фирменным фениксовым проявлениям нежности. — Я буду ждать, когда снова смогу наполнить тебя, — трепетно мурлыкает он. По спине Фэнга толпой продирают мурашки. — Ты же останешься здесь? — с надеждой продолжает Хьк’кмьеейр. — Со мной? — Если тебя не закатают обратно в Поле Камыша, точно не нужный больше клинок — в ножны, — бурчит тот, не желая отрывать лица от приятной тёплой чешуи. — Нет, никто так не поступит. — Конечно, Хьк’к… я останусь. Если мне разрешат остаться. — Как же не разрешат? — удивляется тот. — Ты ведь нулевой пациент. Если бы не ты, мы бы никогда не победили в этой войне. Фэнг поражается его простодушию и полнейшему отсутствию честолюбия. Фениксу понадобилось две жизни, чтобы найти лекарство от Истребления. Он совершенно не зазнаётся. Наверное, в его сознании гибель одной цивилизации и спасение другой уравновесили и морально взаимоуничтожили два поступка. Этого покоя и равновесия он искал. За это ему были возвращены все потерянные эмоции потерянной души. Или он вернул себе всё сам? Иногда чувство вины парализует и не даёт чувствовать ничего, а теперь… он свободен. Фэнг поднимает голову, чтобы заглянуть в золотые глаза, сияющие сейчас мягким светом: — Скажи, как это было? Что ты сделал не так давным-давно? Теперь этот вопрос не вызывает в нём столько горя и ужаса, как должен был бы. Феникс остаётся спокойным, лишь чуть прикрывает веки. — Когда кахири умирает, души покидают его тело, отсоединяются от него под влиянием естественных процессов. И кто-то подумал, что неплохо бы сделать так, чтобы крепления душ стали прочнее и не ломались. Остались бы крепко заделаны, привязаны к плоти, и регенерировали бы её собой, как они умеют. Тогда с подачи сильных и богатых мира прошлого началась разработка способа усилить эти природные соединения. Укрепить их предполагалось с двух сторон: со стороны тела и собственно со стороны душ. Я участвовал в разработке. Достоверно определить свойства очередного образца можно было лишь на умирающем. И однажды, при очередном тесте, души и правда остались в теле. На какое-то время… Но в итоге вместо прочности этот вариант сыворотки сделал связи хрупкими. И мало нам было этого: сыворотка оказалась летучей и невозможно заразной. Она распространялась не только через материальный мир, но даже через ноосферу, ведь часть её приспособлена обитать там и взаимодействовать с теми структурами. Теперь связи тела и душ ломались, как сухие корки земли в пальцах. Болезнь Истребления поражала органику существ, подобных кахири, а после определённой фазы — их нематериальную составляющую. Поэтому ягро заболевают позже и могут долго быть её носителями, бесконечно передавать её между собой. — Но тут явно работала группа учёных, почему все шишки посыпались лишь на одного? — недоумевает Фэнг. — Потому что умирающим был я. Я был тем самым добровольцем. Но из-за того, что я являлся джанту или ещё из-за каких-то индивидуальных особенностей, оно и правда как будто сработало. И я остался жив и не был в карантине. Так я заразил всех вокруг себя, включая собственных детей и остальных учёных, кто участвовал в разработке. Так начался Апокалипсис. Но время моей жизни было лишь немного продлено. Рано или поздно крепления моих душ сломались точно так же, как и у остальных. И я ничего не успел. Да и был ли смысл находить лекарство тогда, когда вокруг уже не осталось никого, кому бы оно пригодилось? — Я бы сказал, что это коллективная вина. — Мне кажется, мой друг хотел, чтобы я запомнил всё именно таким. Дьявол кроется в деталях, как раз они и позабыты. Фэнг догадывается, какая деталь испортила бы всю историю: если бы не кто-то случайный, а именно умирающий Цессекс-43 решил не уходить просто так в сумрак вечной тени и направил все свои ресурсы, влияние и власть на то, чтобы найти способ обрести относительное бессмертие. И это обернулось трагедией. Он понимает, отчего координаторы оставили всё именно так, как оно есть сейчас. Сам по себе поиск бессмертия — вовсе не плохая штука, никакого зла в этом нет. Они, наверное, считают, что Феникс вполне расплатился за все последствия. Расплатился, насколько это возможно смертному. И его вина удалена из мыслей, чтобы наказание не продолжалось до конца этой, новой жизни. И уж если так решили боги, которые постороннего человека без теста к себе не пускают, взвешивают на одной чаше весов сердце, когда на другой — пёрышко… то всё это и правда стоит оставить в прошлом, стереть бесследно и начать жить заново. — Ну… что ты скажешь? — тихо подаёт голос Хьк’кмьеейр. Так странно слышать в этом знакомом звуке тысячи оттенков чувств. Фэнг и без интонаций всё понимал каким-то сверхъестественным способом, но теперь они проявились, будто изображение на мгновенных фотографиях. И он их узнаёт. Нет ощущения, будто Феникса кто-то взял и подменил, исказил характер. И сейчас ящеру немного страшно, он не уверен в исходе, но надеется на понимание, взволнован и терзается неизвестностью. Возможно, единственное общественное мнение, которое его интересует, принадлежит Фэнгу. — А что тут скажешь, — отвечает человек, поудобнее перехватывая руками за его шею и кладя голову обратно на ключицу. — Какие ещё космические расы оказались заражены? — Боги говорят, что никакие. — Ты этому веришь? — Да. — Тогда всё хорошо, — заключает Фэнг, уже не щекой прижимаясь к нему, а с наслаждением зарываясь носом в упругую кожу на шейной ямочке и вдыхая его запах. Если бы он захотел, то на этой основе он начертал бы личное, неповторимое имя ящера на языке Ягро. «Вот почему твой друг периодически настойчиво просил тебя вернуться из Царства Камыша… Чтобы ты раньше приступил к разработке лекарства и вылечил бы нас». Но в те времена он не смог бы ничего исправить, даже если бы очень постарался, даже если бы вычел из уравнения своё нежелание жить и видеть этот мир. Потому что не было на свете Фэнга, неудачливого солдата всех трёх армий, пережёванного ягро — тогда, столетия назад. *** Они выходят на сырую улицу ближе к вечеру, когда солнце опускается за горизонт. В Дитхизине лежат белоснежные снега, по дорогам медленно текут потоки мелкой воды, зачарованной монахами Аохиджи. Вода уносит падающие снежинки и грязь, остающуюся от тарок. Разрушенный и повреждённый магической бомбёжкой город отстраивается и чистится — уже нет груд кирпичей и баррикад, то тут, то там свежая черепица, заново выложенные углы домов, свежие стропила с запахом леса. Но сегодня выходной и никто не тревожит снег, замерший на ободках уличных фонарей, освещающих белым светом Столицу Столиц. Под хлопьями снегопада на главном проспекте поют, играют и танцуют, едят и смеются, жгут цветные фейерверки. И часть кахири, конечно же, идёт в космопорт, смотреть на прибывающие и убывающие корабли. Феникс и Фэнг — с ними. Неделю назад на Адгарде-2 было заключено перемирие без взаимных претензий и компенсаций. Планета отдана людям и кахири, но ягро тоже разрешено селиться там в качестве гостей, создавать культурные миссии. И каждый день изрисованные ритуальными символами и литьём челноки возвращаются на Вахраву и снова вылетают туда, унося с собой технику, оборудование, ресурсы и поселенцев. Большинство солдат уже вернулось на родину, чтобы отдохнуть. А некоторые… не вернулись и не вернутся никогда. — Ты, наверное, не скажешь мне, пока я не спрошу, — Фэнг плотнее кутается в шарф и рассматривает оживлённую улицу со смесью радости и подспудной тоски. — Что сейчас с Ирис? Я видел, что произошло тогда на площади. — Она погибла, — коротко и печально роняет тот. — Её нельзя вернуть, как тебя? Он отрицательно качает головой. Фэнг отворачивается. В витринах ярко и пёстро, новые стёкла взамен разбитых ударными волнами; ближе к домам на деревянных возвышениях стоят столики кафе, везде снуют юные лоточники. А у любителей-музыкантов инструменты, кажется, с подогревом. Изогнутые вопросительным знаком духовые; струны, натянутые над шашечками длинной деки-резонатора; круглое маленькое пузико трегорины с тянущимся из него широким грифом, звонко-глухая перкуссия. Слышатся разнокалиберные голоса поющих. Традиционные гимны и вычурные баллады причудливо сочетаются с матерными четверостишиями. Фэнга чуть не сбивает с ног толпой несущихся куда-то детей. А вот двух кахири впереди — сбивает. — Первое время здесь всё было в похоронных процессиях, — после продолжительной паузы сообщает Хьк’кмьеейр. — Ташам приходилось следить, чтобы жители не дрались между собой: погибшие ведь были с обеих сторон. Тихо было только тогда, когда отпевали адгардских… — А что теперь будет с мятежниками? Их будут судить? — Нет, конечно. Говорят, им будет предоставлена земля, где они воплотят свои экономические мечты. Голосование определит, какая именно земля это будет, какой регион согласится. — А если никто не согласится? — Тогда им придётся строить на пустом месте. — Ха! Так ведь они не этого хотят! — зловеще хохочет человек. На общем фоне гомона на него никто не обращает внимания. — Они собирались захомутать себе регион пожирнее, чтоб все соки из него выпить и выкачать. А на пустом месте кем им управлять? На чём паразитировать? — Я в этом не разбираюсь, честно, Фэнг, — с чувством признаётся Феникс. — Хочешь рыбную баранку или темилковую пасту на палочке? — Ореховый пирожок, — немедленно выбирает тот. В космопорту они смотрят, как с чернильных небес голубой стрелой спускается резной чёрный корабль, яростно сияя габаритными огнями и маневровыми двигателями. Он заходит на посадку, глухо рокоча, как чудовище, становится на выпущенные лапы и замирает, выпустив струи пара вверх. Из одного бока вываливается пассажирский трап, а с другого — грузовой. Из пассажирского выходят кахири, а навстречу им по полосе безопасности уже бегут встречающие, кидаются обниматься и вырывать из рук сумки с вещами, чтобы нести самим. Фэнгу становится до такой степени грустно и завидно смотреть на них, и в то же время приятно, что у него мгновенно наворачиваются слёзы. Все его близкие люди погибли и никогда не сойдут со сходней ни этого корабля, ни любого другого. Все его ягро растворились в смертельном распаде, и не вернутся домой или в нейронную сеть, чтобы повидаться с ним. Не вернётся Ирис из пространственного кольчатого тоннеля, в который ушла, не оглядываясь и по собственной воле. Ему некого ждать. И смотреть на тех, кто дождался — невыносимо, мучительно больно. Хьк’кмьеейр обнимает его сзади, согревая своим теплом, кладёт подбородок ему на макушку, словно живую шапку. Фэнг просовывает свои озябшие пальцы под защиту его ладоней, соединённых на груди, и согревающемуся импланту приятно точно так же, как человеческой руке.