Уязвимость

      Куинни широко распахнула глаза.       Привкус горечи во рту у нее еще не остыл, и она не спускала со своей сестры внимательных глаз, опасаясь за малейшую неосторожность с ее стороны. Она понимала, что Тина безнадежно привязывалась, с каждым днем обрекая себя на…       Куинни крепко зажмуривалась.       Я не притронусь и пальцем к твоей сестре.       В квартирке на окраине Парижа теперь вместо хронических увертюр мсье Бертрана звучал уютный джаз («Вот я в свое в’гемя, кхе-кхе, такой тампет отплясывал, а музыка была-то какова! Не то, что сейчас, сове’гшенейшая la vulgarité…»), а из кухни сочился душистый аромат свежей выпечки. Куинни с уверенностью посчитала, что такие перемены пойдут каждому только на пользу, и не ошиблась, потому что Тина, как оказалось, совершенно не держала на нее зла, когда та появилась у ее порога, лепеча извинения полушепотом, чтобы не сорваться в глупый плач.       Ей никогда не было так страшно, и даже когда нежные руки Тины нетерпеливыми крыльями вспорхнули к ней, чтобы обнять и поближе к сердцу, теплую, родную, — ей не стало легче, нет. И слезы лились у нее не в покаянии, а в ужасе от того, что она на очередной шаг приблизилась к пропасти, в которую сорвутся безвозвратно все ее вожделенные сказки о счастливом конце.       Конец был наречен, но отнюдь не счастливый, и Куинни все никак не могла с этим смириться.       Потому что Тина все еще взволнованно переминалась с ноги на ногу перед чемоданом, в котором с час назад как закрылся Ньют, держа в руке кружку с теплым какао, в котором тлела ароматная корица. У строго высеченной Тины цветовая слепота совсем сошла на нет, и теперь жаркий трепет, что не унимался внутри у нее с того самого момента, когда она подняла к нему глаза и утонула, — теперь он отчетливо заливал розовым румянцем ее щеки, а губы заставлял предательски дрожать; вот она тяжело вздохнет и отставит кружку на тумбочку, как будто в первый раз, вглядываясь внимательно в идеально заправленную постель, чтобы уловить в ней хоть что-то от Ньюта — да тот же рыжий волос или складку на покрывале или, быть может, он оставил на ней пиджак, к которому она скользнула бы пальцами и вообразила бы, как этот самый пиджак несколько тесно обхватывал его плечи, подчеркивая сутулость, но это же ей дорого… Это она любит неимоверно.       Но ничего нет, ни-че-го, и Тине временами даже казалось, что ей это все только приснилось, и никакого Ньюта вообще-то не существует — ни писем тебе ведь, ни обещаний, ни бесед тихими голосами, в которых есть место куда более глубокому содержанию, нежели неловким поджатиям губ.       Но квартирка на окраине Парижа была стара, как мсье Бертран и само явление чахотки, которой он страдал и посмертно; стара, потому что половицы всегда душераздирающе скрипят, когда ты пересекаешь коридор, чтобы попасть в комнату.       Тина пугливо обернулась, точно преступница, застигнутая врасплох. Ньют замер на пороге, растерянно уставившись на нее; в руках неловко сжимал полотенце, по щеке стекали капельки воды, забытые второпях.       Удивительное зрелище.       — Я-я… — Тина сглотнула, собираясь с мыслями. — Я думала… Извини, что я так… — Судорожный вздох. — Я принесла тебе какао.       Ньют перевел взгляд на еще дымящуюся кружку.       — А, — всполошившись, он двинулся с места, в суете своей запнулся и, опасно покачнувшись, спешно шагнул к Тине. — Какао…       — Да, — она часто закивала, точно китайский болванчик, — я подумала, может быть, ты захочешь…       Губы его расползлись в робкой улыбке, и взгляда лучистого он от нее ни на секунду не отрывал. Тина опустила ресницы и неожиданно почувствовала, как одновременно их пальцы теплом полоснули друг друга, когда оба потянулись за кружкой — он, спеша попробовать, а она, чтобы подать ему, как и подобало изначально.       — Спасибо, — тихо произнес Ньют, и пальцы его сомкнулись на теплой ручке, когда Тина неловко спрятала руки за спиной, отдернув. Пряный аромат ударил ему в ноздри, а нежный вкус приятно обволок язык, когда он сделал глоток, прикрыв глаза, и Тина смутилась от этого, но взгляда не отвела, едва подавляя смешок оттого, что приметила эту жадность, с которой он снимал пробу ее напитка — жадность, с которой он рвался наконец попробовать на вкус заботу и ласку ее рук, что приготовили какао для него — лично! Он вообще страшно, до изнеможения изголодался по Тине за это бесконечно долгое время непрерывного молчания величиною с океан, когда он не мог никоим образом до нее добраться — Министерство многократно отказывало ему в разрешении о выезде, а совиная почта подверглась тщательной слежке и перехвату, вынуждая его обратиться к маггловской, в которой он с трудом разобрался, чтобы наконец отправить ей взволнованно исписанные письма…       Но это больше не имело смысла, потому что сейчас Тина была рядом… и приготовила для него какао. Он облизнул губы, оторвавшись от напитка, и она расплылась в широкой улыбке, с умилением наблюдая за ним.       — Очень вкусно, — с чувством проговорил Ньют, смущенно потупив взгляд — такой ослепительно светлой и ласковой улыбкой улыбаться могла только она на его памяти. — Кажется, это корица?       — Да, — произнесла Тина, сияя, — корица.       Она хихикнула, и Ньют поднял на нее озадаченный взгляд.       — У тебя… — Тина потянулась к нему и осторожно провела большим пальцем над уголком губ, стирая остатки молока. Ньют застыл, точно оглушенный, застыл, полностью погрузившись в это мгновение, которое словно бы растянулось в вечность (пожалуйста, в вечность!), замедлив бег времени, и он вдруг остро, со всей пронзительностью понял, что так ведь и должно быть, что так именно правильно, что он и впрямь не жалел бы ничего на свете, чтобы наконец-таки добраться до Тины… Ради того, чтобы она просто сделала вот так.       Музыка игриво пенилась за дверью, будто приглашая на танец, а эти двое выразительно молчали, с неловкой нежностью улыбаясь друг к другу — впрочем, о большем они и не мечтали даже. Куинни отдалилась от двери, чтобы вернуться на кухню, живо представив себе, как вернется в их спальню Тина, раскрасневшаяся и с блестящими, точно звезды, глазами, начнет суетиться волчком по комнате, а когда наконец уляжется, то будет еще до предрассветного молочного тумана ворочаться с бока на бок, все прокручивая в голове его каждую веснушку на носу, каждую каплю воды на виске, и губы в молоке, и золотистую прожилку в радужке посчитает — отчетливо, громко, не давая покоя ни себе, ни Куинни, которая, конечно, только вздохнет тяжело, нервно покусывая конец завитой пряди.       Потому что все это будет в цвете теплом, как лето, как утренние блины с медом, как постель совместная, — и никаких больше черно-белых тонов. Тина вдруг принялась фантазировать об этом хрупком одуванчиковом лете, в котором губы находят приют на щеке, а нос — в ароматном воротнике пальто, как и нужно ведь; жесткая выверенная Тина вдруг начала полагать, что, возможно, есть что-то в этой высеченной строгими линиями действительности невероятное, есть что-то такое, без чего жить нельзя да и не нужно; ей отчаянно хотелось в это верить.       Конец у сказки был наречен… А на плечах Куинни лежала обязанность поставить в ней точку.       — Ради общего блага, моя дорогая.       Куинни передернуло — как раз в тот момент, когда музыка оборвалась, соскользнув призраком прочь с еще крутящейся в патефоне пластинки.

***

      Ньют срочно отбыл в Англию по просьбе Дамблдора, пообещав Тине вернуться через пару дней, но прошло три без какой-либо весточки от него, отчего она не находила себе места и покоя.       — В Лондоне сейчас неспокойно… Сов перехватывают, а люди бесследно исчезают. У Дамблдора проблемы, он ведь под наблюдением у Министерства, но, кажется, в Министерстве теперь дела идут неважно… Ему нужна помощь.       Тина на это лишь кивнула. Лицо ее застыло бледностью, а пальцы машинально теребили строчку шва на рукаве блузки.       Ей бы хотелось щедро высказаться Ньюту о том, что этот достопочтенный профессор, к которому она заочно питала противоречивые чувства, явно использует его как марионетку, преследуя личные цели, а тот лишь послушно отзывается на его просьбы, видимо, совершенно об этом не догадываясь. Но, глядя на Ньюта, Тина понимала, что он как раз-таки знает все и просто многого ей не договаривает — вероятно, было нечто такое, о чем самой ей знать не следовало, ведь сотрудничали они исключительно в тандеме и наверняка выстроили целый план действий наперед, а Тина просто, похоже, среди пунктов там и не значилась вовсе.       Ньют внимательно смотрел на нее, пока она с преувеличенным вниманием изучала узор салфетки на столе, устало опустив плечи. Больше всего на свете ему не хотелось, чтобы Тина пострадала, а Тина ведь была сильной — Ньют помнил прекрасно, что лишь самые сильные страдают больше всех остальных. И потому он обещал ей, страстно, с жаром обещал вернуться сразу, как только он все уладит, как только все вернется в прежнее положение недолгого равновесия — равновесия, хрупкие мгновения которого, может быть, подарят им еще немного сладости надежды, когда робкие улыбки обозначатся на подрумянившихся лицах, а пальцы коснутся друг друга случайно.       Но не теперь. Потому что так нужно.       Ньют захлопнул чемодан, поднялся на ноги и подошел к Тине; она подняла на него опустошенный взгляд, сжав губы в тонкую гордую полоску.       — Тина, — судорожно выдохнул он, — Тина, пожалуйста, пообещай мне.       Ее черты вдруг смягчились, а глаза влажно заблестели.       — Ньют?.. — полушепотом. Она смотрела на его пушистые рыжеватые ресницы, на щедрую россыпь веснушек, осторожно скользя взором по его лицу, такому дорогому теперь и всегда, и почему-то от этого ей вдруг стало больно.       — Пообещай мне, что будешь осторожна. Прошу, береги себя, хорошо?       Ньют был взволнован — дышал с усилием, часто, морщил лоб и держал дрожащую руку чуть согнутой, распустив пальцы, ближе к ней — до ее ладони оставалось ведь совсем немного…       — Ты сам будь осторожен, Ньют, — тихо произнесла Тина, тщательно утаивая дрожь во вдруг ставшем сиплым голосе. — Постарайся не угодить опять в какие-нибудь переделки.       — Я п-постараюсь, да, — он нервно улыбнулся, склонив голову, — конечно. И ты…       — И я, — ее губы искривились в какой-то ломаной усмешке, в которой смешались и нервный смех, и вдруг вспыхнувшее в горле рыдание, — м-мы оба постараемся.       — Да… Да. — Он кивнул, облизнув губы, и затем так пронзительно вгляделся в Тину, словно желая каждую черточку ее вобрать в себя, хотя она у него внутри давно приютилась, и он знал о ней, помнил каждую минуту, и все же образ этот в голове разом мерк, когда Тина, живая, теплая, настоящая Тина, была так близка.       …Куинни широко распахнула глаза, отчего их засаднило вдруг прохладой свежего воздуха. Грузные мысли и воспоминания заставляли ее сутулиться, и она медленно поднялась по лестнице, досадуя на то, как непослушно поддавались занемевшие от каблуков ноги.       Звонко щелкнул замок, и мсье Бертран не преминул оповестить появление Куинни надрывным кашлем. Но та вздрогнула оттого, что Тина стремглав бросилась к порогу и выпалила надтреснутым, неестественно высоким голосом:       — Где ты была?       По нелепой детской привычке Куинни на секунду опустила взгляд, чтобы собраться с мыслями перед тем, как начать отчитываться перед старшими за свои очередные озорные проделки вроде прогулки по болотам, доказательством которой служили комья грязи на подоле белого хлопкового платья.       Теперь же Куинни казалось, что Тина ясно различала безобразно алый на ее подживших губах, который иссох еще неделю назад, но будто бы предостерегающе вспыхивал всякий раз, когда Тина окидывала ее внимательным цепким взглядом, словно втягиваясь воронкой внутрь, чтобы добраться-таки до истины — присущее ответственному аврору качество, которое Куинни принимала за загадочную форму легилименции.       В этом Тина даже немного напоминала его, и от этого ее внутренности сводило болезненной судорогой.       Но Тина ведь ничего не знала... И оттого мучилась неведением.       — Ходила за овощами для рататуя.       Куинни заставила себя успокаивающе улыбнуться. В руках она сжимала увесистый пакет с продуктами, и Тина, мотнув головой, точно отогнав наваждение, прерывисто вздохнула.       — Извини, я… — слабо прошептала она, но не договорила — взмахнула палочкой дрожащей рукой, применив левитационные чары, и пакет плавно вспорхнул с рук Куинни, чтобы направиться на кухню. Они готовили вместе, как и всегда, только Куинни молчала, не мурлыкая себе под нос как обычно, — молчала о том, что губы у нее еще горели горячим алым от пальцев Геллерта, которому сегодня она сообщила о Ньюте.       На имени Дамблдора он осекся и резко убрал руку — Куинни показалось, что кожа на губах разошлась порезом от его пальцев, острых, как лезвия.       — Занятно, — отстраненно промолвил Геллерт. — Что ж…       Он больше не видел ее, устремившись мыслями куда-то далеко. Впрочем, Куинни сама не различала его лица, черты которого размылись в бесформенную массу, потому что проклятая влага снова прокладывала бессмысленные строчки на ее бархатистых щеках, наверное, оставляя там навек розовые борозды, потому что Куинни прилежно оплакивала каждый день, зная, что однажды она не дождется наступления рассвета.       Тина перевела на нее пронзительный взгляд: Куинни с оханьем выронила палочку, и заколдованный нож, что отстукивал ритмичную дробь, разделывая помидоры, отскочил на стол, застыв на месте. От Тины не укрылось, что губы у сестры дрожали, когда она неловко улыбнулась и пробормотала что-то вроде: «Мерлинова борода, погляди-ка, до чего я рассеяна…».       — В чем дело, Куинни? — сдержанным тоном спросила Тина, ощутив, как сердце опасливо подкралось к горлу, болезненно стиснув его своей набухшей массой. Куинни замерла, завороженно наблюдая за возобновившейся резкой овощей.       — Все в порядке, милая, я просто… — Она резко мотнула головой, невольно кривя лицо от горечи. Тина напряглась, вытянувшись струной.       — Ты… ты ведь знаешь, верно? — тихо проговорила она. У Куинни дар — или проклятье — знать обо всем, что таится в молчании.       — Тинни… Ах, Тинни, — она зажала рот рукой, заглушая крик, который вспарывал глотку — крик ужаса, потому что никогда она так не брезговала ложью, которую должна была сказать. Которой должна была уберечь ее…       — Прошу, Куинни, — взмолилась Тина со звоном в голосе. Куинни взглянула на нее, невольно заплетаясь в вереницу ее мыслей, которыми та упорно прокладывала путь к отгадке.       Он же не…       — Он все еще любит ее.       Глаза Тины бессмысленно застыли, но на глубине омута ее темных, как дыра в груди Куинни, зрачков плескалось колючее осознание. Она понимала, но почему-то настойчиво смотрела на сестру как бы в ожидании окончательного приговора.       Пожалуйста, скажи мне.       — Он любит Литу. Она нужна ему.       Тина опустила взгляд — взгляд, в котором прочно сплелись, теперь уже бесполезные, и ожидание, и надежда, и необъятное чувство к нему, столь сильное, что Куинни впору было бы самой себе перерезать горло, нежели проделывать это с тем, кто ей немыслимо дорог.       — Он возвращается к ней? — хрипло промолвила Тина, почти бесстрастно, потому что не чувствовала ничего, кроме того, как растягивалась вширь пустота, подминая собой все, что билось под ребрами.       А там глупые бабочки, которым Куинни разрубала крылья.       — Лита в опасности. — Она осекается, потому что лицо Тины едва заметно подернулось болью, точно судорогой. Но она тотчас пришла в себя и вполне обыденно облизнула губы, как и раньше, когда была чем-то всерьез озадачена. — И… ей нужна его помощь.       Тина горько усмехнулась: все-то Ньют! Ему и Гриндевальда выследить, и Тину из лап его прихвостней вытащить, и Литу спасти… Всем-то он был нужен, этот худосочный волшебник с растрепанной челкой и сутулой спиной. Без Ньюта, похоже, планета уже и не завертится никогда в должном ритме.       По крайней мере, та, что внутри. Тина никогда не внедрялась в суть устройства своей подгрудной вселенной, но она теперь твердо знала, где располагалось солнце, вокруг которого она кружится, и что происходит, когда оно исчезает.       Ритм сбивается, и все вокруг охватывает мрак. Густая черная краска заливает каждый уголок, сочится внутрь, отчего дышать становится тяжело и хочется выкашлять эту горечь наружу, но она так плотно прикипает к стенкам, что остается только задыхаться ею в болезненном приступе.       Комнату заволокла отстреливающая набат по перепонкам тишина. Тина опустила голову, и Куинни осторожно потянулась к ее плечам рукой, проглатывая колючий крик: «Это ложь, это гнусная ложь, Тинни, Ньют все время думает только о тебе! Ты нужна ему!», и словно проглотила целый набор швейных игл.       Осталось еще немного.       — Тинни, — сипло прошептала она. — Тебе будет легче, если ты перестанешь ждать.       Тина вздрогнула, но всхлипов слышно не было. Она подняла к сестре совершенно сухое, почти что обезвоженное лицо.       — Ты права, Куинни, — слабо прошелестела Тина, поправляя прядки сбитых волос. Руки зудели от острого желания с остервенением обрезать их до самых корней. — Ждать теперь больше нечего.       Единственное, что утешало Куинни, — это то, что она отвела сестру на безопасное от угрозы расстояние.       — Скамандер с зоопарком мне может пригодиться, — задумчиво рассуждал Геллерт, заложив большие пальцы за шлевки брюк. — Но твоя сестра только помешает. Не сомневаюсь, она тут же ринется защищать его и не побоится ради этого рискнуть собственной шкурой. А было бы жаль, верно? Способная девочка, право слово… Очень способная.       — Что мне нужно сделать? — Ее голос прозвучал слабо, накренившись до звенящего шепота на конце фразы. Геллерт неспешно обернулся к ней, встретившись с ней глазами: она всегда смотрит ему куда-то между, где, видимо, скрывался третий, где таилась вся правда его, и, пожалуй, Геллерт оставался восхищен ею до глубины души — это ведь был, в самом деле, удивительный дар.       — Убеди ее в том, что общество Скамандера ей больше не потребуется.       Она нахмурила лоб, лихорадочно соображая, и взмахнула слежавшимися локонами, мотнув головой.       — Они… они слишком привязаны друг к другу.       Геллерт тихо рассмеялся, мягко прикоснувшись к ее подбородку, чтобы она подняла на него взгляд.       — Я не… Я не могу, — одними губами — розовыми, как спелый рассвет жарким июлем.       — Куинни, — ласково произнес он, аккуратно смахивая с ее щеки хрустальную слезинку пальцем, — неужели ты и вправду думаешь, что чувства могут быть настолько сильными, чтобы овладеть людьми?       Она дрожала, но открыто смотрела ему прямо в глаза, вслушиваясь в каждое его слово.       — Привязанность губит человека, — тихо продолжал Геллерт. — Любовь делает его уязвимым… Беспомощной тряпкой. Он может быть сильнее, если пожелает… Может управлять всем. Вопрос состоит лишь в том, готов ли он к этому.       Геллерт отступил на шаг, приняв задумчивый вид.       — Они достойные волшебники… Но им нужно проявить силу. Не позволяй им совершенно потерять головы. Не позволяй им быть слабыми — в этом состоит твоя задача. Тебе нужно защитить их, и тогда они станут свободны. Мы все станем свободны, моя дорогая.       Для этого Куинни прикладывала всю свою сноровку, дурманя голову и зарываясь с криком в подушку по ночам. В ней вилась пламенем кровь его с привкусом специи, клятва, которую она понесет с собой в могилу — она будет жить с этим знаменем, с болью и вкусом горечи на нежных губах. Куинни проклинала себя на чем свет стоит за то, что бьет Тину наотмашь и режет ей горло, но она свято верила в то, что эта жертва является вымученной, но необходимой платой за то, чтобы Тина осталась жива.       Я не притронусь и пальцем к твоей сестре.       Куинни засыпала с этой мыслью, молитвенно сцепляя ладони друг к другу, а, разбуженная от криков Тины с соседней постели, плакала беззвучно, сползала с кровати и нежно гладила ее по голове, напевая ей мамину колыбельную.       Ньют-Ньют-Ньют — так отскакивали от стен удары ее встревоженного сном сердца.       Куинни роняла слезы на затхлый ковер и пела чуть громче, перекрывая стоны.