Не вижу ничего смешного

Она бежит. По-простому, не как шиноби, прошедший кровавую четвёртую войну, вышколенный и сильный, забросивший руки назад, ещё с Академии помнящий текста из учебников про аэродинамику, обтекаемость воздуха и центр тяжести. Не бежит, как джонин, не бежит, как наследница могущественного древнего клана, как жена Седьмого Хокаге. Она бежит, как простая женщина, слегка неловко держа руки подле себя, приподняв их и согнув в локтях, оббегая людей, иногда все же сталкиваясь с ними, не обращая внимания на тупую боль и недовольные возгласы, бежит и бежит дальше, на ходу строя наиболее короткий маршрут, совершенно не думая об отсутствии воздуха в усталых легких. Хината Хьюга бежит как простая женщина, которой очень страшно. Только не ты. Только не снова. Однажды я уже не смогла тебя защитить. Ловко перепрыгивая через крупную лужу, не особо позаботившись о чистоте своей одежды, скорее, краем рассудка прикинув, что мокрые вещи могут замедлить скорость бега, Хината, усилием воли сдерживая горячие слёзы, невольно вспоминает предыдущий раз, когда чуть не потеряла того, на кого, как на мастера, равнялась половину жизни. Какие бы учителя у неё не были, или даже если тренировал отец, всё равно, поначалу холодный и отстранённый двоюродный брат всегда оставался чем-то недосягаемым в плане мастерства Бьякугана. Выточенный словно из фарфора, уверенный и даже жесткий, гений до мозга костей и самых мелких его клеток, Неджи фантастическим образом умудрялся идти на шаг впереди, хотя, ему, собственно, было нельзя, но как бы не давил поводок печати на лбу, все равно становился сильнее день ото дня. Но зачем? Почему? Для чего? Пусть она ни с кем этим и не делилась, Хината никогда не считала своё поражение брату на экзамене позорным или унизительным, как сейчас говорили старейшины. Напротив – это был максимально явственный, наглядный и чёткий пример того, какого уровня она должна достичь, чтобы быть той, кем родилась, пусть это и не мечта всей её жизни. В конце концов, Неджи тоже не выбирал, кем ему родиться, но если он может идти дальше, то почему она нет? В голову невольно лезет тот, на кого она ровнялась столько, сколько себя помнит, и во рту помимо сухости из-за долгого бега застывает и горечь, уже привычная, но, как ни печально, не ненавистная. Наверное, Шино был прав, и в ней действительно есть некий нездоровый мазохизм, связанный с её собственной персоной. Когда, очнувшись после избиения на экзамене, Куренай сказала ей, что для того, чтобы остановить Неджи, понадобилась сила аж четырёх джонинов, Хината не испугалась – лишь внутренне восхитилась старшим братом, искренне и совершенно не помня нанесённых ей увечий. Когда Наруто годами не замечал её, либо не видя вовсе, либо принимая лишь за «ту самую скромную одноклассницу», она не комплексовала, не начинала недолюбливать себя – лишь строила дальнейший план, что ей нужно делать, как ещё нужно себя изменить, укрепить и сделать лучше, чтобы в конце концов стать той, на кого будет с гордостью смотреть на свадебной церемонии любовь всей её жизни. Любить Наруто было приятно, пусть даже и безответно. Не без доли удивления Хината прекрасно осознавала, что сейчас, всеми силами пытаясь разлюбить Наруто, она испытывала удовольствие, странное и нездоровое, похожее на все те вещи, о которых говорил Шино. Каким она видела его раньше? Улыбающимся и солнечным? Сильным, способным сделать что угодно и для кого угодно, будь то простенькая миссия, экзамен или же свержение загадочного божества? Прекрасным. Эти воспоминания всегда останутся в ее памяти, светлые, чистые и добрые, именно они тянули ее наверх ещё с самого детства, когда она считала себя обязанной клану лишь за то, что появилась на свет, расстроенная, что не может соответствовать ожиданиям и требованиям отца. Сейчас чаще всего она видит его другим, совсем другим. Он повзрослел, глаза по большей части уже не такие задорные и неунывающие, они скорее уставшие, но все равно яркие, как и всегда. Виноватые. Зайдя домой несколько лет назад, он закрывает за собой кухонную дверь, и, не говоря ни слова, молча опускается на колени, не обращая внимания на белоснежную мантию, ныне прижатую коленями к полу, и в голубых глазах, некогда вселявших надежду одним только мимолетным взглядом, нет ничего, кроме вины, сострадания и боли, тяжёлой, саднящей боли. Уже сейчас, постепенно отрывая себя от Наруто, с болью, конечно же, но не останавливаясь, с четким осознанием необходимости происходящего, Хината, вспоминая ту свою реакцию на признание мужа, несколько смущается, одновременно и стыдясь, и не стыдясь своих эмоций. Оскорблена. Огорошена. Опустошена. Отчаянна и обижена, обделена счастьем и справедливостью. Первый адекватный вопрос напросился сам собой: – А как же дети, Наруто? Помолчав, он встаёт, и смотрит на неё так, как тогда смотрел на армию людей, которых должен был защитить – с осознанием, что всю боль придётся взять на себя, но готовый к этому, готовый до конца своих дней нести эту ношу: – Они ничего не узнают до самого последнего момента. Я позабочусь о том, чтобы твои отношения с ними ни в коем случае не испортились. Вся вина на мне, и они, если узнают, должны ненавидеть меня. Ты ни в чем не виновата, Хината. Это я. Это всё я... Он замолкает, и Хината понимает, что не чувствует к нему никакой ненависти или отвращения с примесью обиды – лишь жалость. Бесконечную жалость. Их брак нормальным назвать сейчас уже трудно, если вообще можно хотя бы назвать браком, но некоторые вещи не меняются и не изменятся, возможно, никогда. Несмотря на то тепло, которое ей сейчас дарит Киба, искренно прождавший ее все эти годы, сейчас, когда жизнь дорогого человека висит на волоске, она бежит за помощью к нему, прекрасно осознавая, что только он и сможет помочь. Инудзука тоже это понимает, потому и не спорит – быстро целует ее в лоб, придержав ладонью за затылок, и, хлопнув ладонью по своему бедру, подзывая к себе Акамару, очень бодро для пожилой собаки несущего на своей спине обмякшее тело Неджи, кивает: – Дуй к нему, я к Сакуре в госпиталь. Да не стой ты, он дышит, Моэги немного промыла ему лицо от этой гадости. Беги! И она бежит. Не бежит от опасности – она бежит за подмогой, чтобы потом вернуться в эту самую опасность, и нырнуть в неё с головой, не думая о себе. Последние метры вверх по лестнице кажутся особенно мучительными, но времени на передышку нет – чуть не врезавшись на ходу в деревянную дверь, она молотит по ней кулаками, что есть мочи, силясь закричать, но иссушенное бегом горло выдаёт лишь жалкий хрип, совсем не похожий на сигнал о помощи. – У меня сегодня день гостей, или что? – Он смеётся, распахивая дверь, домашний и расслабленный, но, увидев раскрасневшееся, с паническим взглядом лицо жены, мгновенно хмурится, даже не глядя подцепляя рукой с вешалки куртку, – Что случилось? Хината на мгновение не находит, что сказать, удивлённо посмотрев на Ли, выглянувшего из кухни (разве он не должен быть в Суне?), но собирается, сглатывая долгожданную слюну, приводя горло в порядок, и выпаливает, не подумав, хватая мужа за руку, утягивая на улицу: – На Неджи напали. Она ожидает пустоту в ладони, но некоторые вещи и правда не меняются – всего трёх ее слов достаточно, чтобы Наруто переплел её пальцы со своими, крепко сжав, обещая защиту, и, коротко оглянувшись на уже подобравшегося Ли, вошёл в режим Биджу, делясь чакрой с женой и другом, с нечеловеческой скоростью устремляясь в сторону госпиталя. Чакра вокруг неё тёплая и такая знакомая, и Хината Хьюга вдруг понимает, что ей глубоко наплевать, что они с Наруто не состоят в браке так, как это принято у всех – некоторые связи настолько крепки, что не имеют название, а желание идти с ним, куда угодно, наверное, не пропадёт никогда.

***

– Ты вообще знаешь, как общаться с детьми? – Цунаде фыркает, деликатно постукивая ложечкой внутри кружки, размешивая сахар в чае, насмешливо глядя на бывшего сокомандника, вперившего взгляд в только что закрывшуюся дверь, – Мальчик тянется к тебе, будь с ним помягче. – А то ты знаешь, как общаться с людьми? – Орочимару закатывает янтарные глаза, и, мягко тряхнув темными волосами, встаёт, подхватывая со стола коробочку, принесенную и оставленную тут сыном, и, пройдя через всю комнату, которую, возможно, во всем убежище можно было даже назвать гостиной (там было два дивана, невероятные чудеса уюта в пристанище змеиного отшельника!), отдаёт её Пятой, слегка отводя взгляд, – Это тебе. Цунаде вдрызг напивается в тот же день. Орочимару застает её, точнее, слышит из совершенно другой части бункера, и быстро устремляется туда, бросая какой-то препарат прямо под линзой микроскопа, потому что, если быть ещё точнее, он слышит звук разбивающихся в крошку каменных стен. – ЗАЧЕМ?! – Один из диванов, некогда служивших украшением гостиной, пролетает через все помещение, разбиваясь об уже развороченную стену в жалкие обломки, напоминающие подобие мебели. Сенджу стоит посередине комнаты, опустив голову, и слезы, темно-серые от потекшей туши, неровными дорожками стекают вниз, с тонкого носа падая на пол. Она покачивается, то сжимая, то разжимая ободранные о разрушенные стены пальцы правой руки, и Орочимару не без белой зависти смотрит, как сами собой, слегка шипя, затягиваются порезы на её коже, но, переведя взгляд на её другую руку, сжимающую в себе утренний подарок, он поджимает губы, складывая руки за спиной. Подходить к ней опасно, пока не подпустит, и это правильно – Цунаде всхлипывает, в отрицании мотая головой, и, переступив на месте задрожавшими ногами, садится прямо на пыльный от разломанных стен пол, закрывая лицо ладонью, – Что я тебе такого... Сделала... Что ты... Так? Ладонь женщины раскрывается, и, несмотря на то, что веревка кулона запуталась меж ее трясущихся пальцев, камень все равно падает вниз, с тихим-тихим стуком опускаясь на пол, звякнув драгоценными минералами друг о друга, и в свете потолочной лампы цвет камня кажется ещё ярче, ещё зеленее и насыщеннее. Выждав с минуту, Орочимару, тихо вздохнув, проходит в комнату, садясь прямо на пол рядом со старой подругой, слегка сморщив нос, пожалев, что в пыли испачкается белая накидка с причудливым узором, и осторожно подбирает украшение с пола, вкладывая ей в ладонь, слегка сжимая ее, смыкая чужие пальцы в кулак: – Никогда бы не подумал, что ты такая глупая. Я не намеревался тебя обидеть – это был подарок. – К чему такие подарки? Что в них хорошего? – Ты забыла, какой вчера был день? Она смотрит на него гневно, заплаканными красными глазами, но спустя мгновение раздражение сменяется удивленным пониманием – брови поднимаются, и она выдыхает, невидяще глядя в змеиные глаза друга напротив: – День смерти Наваки... – Твой оригинальный кристалл, насколько я знаю, сломал этот твой джинчуурики. И я подумал, что тебе было бы приятно получить свою вещь назад. – Но зачем возвращать мне вещь, которая напоминает о смерти близкого человека? Всю жизнь я пью и играю, чтобы отвлечься и забыть об этом, а ты... – Но ведь нужно помнить и о самом Наваки, не так ли? – Орочимару действительно выглядит растерянным, и они оба замолкают, оставаясь каждый при своём мнении, ведь для Цунаде память о человеке и память того, что он мёртв, слишком неразрывно связаны, а Орочимару, по правде говоря, не слишком хорош в человеческих отношениях, особенно в добрых направлениях этой сложнейшей науки. Он молчит немного, прокашливается, и вдруг говорит, переводя взгляд на обломки стены справа, – Вся ситуация с тобой была одной из тех многих причин, почему я стал заниматься своими... Экспериментами. Она смотрит с немым вопросом, лишь шмыгая носом, а Змеиный Саннин, слегка передернув плечами, поясняет: – Я знал их. И Наваки, и Дана. И знал тебя, знал, как ты их любила, знал, что уж кто-кто, а они не заслуживали смерти. И когда я раз за разом видел, как они умирают у тебя на руках, я все больше думал – как я могу это исправить? Помочь не только себе жить вечно, но и дать таким, как ты, возможность побороться с несправедливостью этого мира? Она все ещё молчит, чем Орочимару, на самом деле, внутренне слегка возмущён, поэтому он, откинув волосы назад, кривит губы в подобие улыбки, протягивая руку к украшению: – Я просто хотел чтобы ты помнила тех, кого любишь. Если тебя это оскорбляет, я заберу. Ухоженные женские пальцы вздрагивают, крепко обхватывая кристалл, не давая забрать, и Сенджу молча поворачивается спиной, приподнимая волосы, безмолвно прося помощи. Орочимару удивлённо моргает, но быстро собирается, в несколько простых движений помогая надеть украшение на шею. Цунаде трогает камень на груди, и, переведя взгляд на старого друга, улыбается, не особо нежно, но душевно похлопав его по щеке, чуть не сломав челюсть: – Что бы ты там не творил со своим телом, помни, что плоть ещё можно омолодить, но душу – никогда. Признай, что ты постарел и стал сентиментальным! – Ещё чего. Я просто подарил старой уставшей женщине побрякушку, а ты уже такие выводы сделала, – Он фыркает, силясь выглядеть беспечным и безразличным, но внутри все же делает для себя некие выводы, удивляясь тому, как подруга иногда бывает права. Получает хлопок по плечу, шипит, но смеётся вместе с ней, прикрыв глаза. Кабуто так и застает их сидящими на полу, говорящими о чем-то своём, словно бы даже не обращая внимания на погром, устроенный в комнате. Поправляет очки, хмыкает, и, кашлянув, привлекает к себе внимание, запуская руку за пазуху: – Сфотографировал бы вас, да камеры нет, к сожалению. Орочимару-сама, извините, конечно, что отвлекаю, но у меня не совсем хорошие новости из Убежища номер три. – Из Оружейной? – Саннин удивлённо вздёргивает брови, принимая свиток из чужих рук, разворачивает, и, пробежав глазами, мгновенно поднимается на ноги, хмурясь, – Ты уверен? – Я проверил лично – свитки и клинок пропали, следов взлома я не обнаружил. – Зови Карин, мы отправляемся туда немедленно. – Не хочешь объяснить, что происходит? – Цунаде тоже встаёт, отряхивая одежду, и она уже совершенно не та пьяная подавленная женщина, что была здесь секунду назад – она уже Цунаде Сенджу, сильная, внимательная, мощная, готовая выступать. Она смотрит в лицо бывшего сокомандника, которое, по правде говоря, выглядит сконфуженно, и уже заносит поучительный кулак вверх, подступая ближе, – Ну! – Давай только без рук! – Орочимару пытается выглядеть важным и возмущённым, потому что, черт возьми, это его дом, но отказать Цунаде невозможно, поэтому, он торопливо объясняет, одну руку в жесте защиты, все же, подняв вверх, чисто на всякий случай, – В одном из моих убежищ произошла кража. – Что украли? – Ну, как сказать... – Буквами, Орочимару, иначе я считаю до трёх! – Ладно, боже! – Змеиных дел мастер аж взмахивает руками, поражаясь тому, какой бронебойной иногда бывает подруга, – Понимаешь, за годы своего... Так сказать отсутствия в Конохе я все же посещал ее иногда. В своих целях, конечно же. Ты, как бывшая Каге, знаешь про барьер, но я нашёл способ его обойти, и записал эту печать на свиток, чтобы в случае необходимости воспользоваться ей снова. – Или продать подороже. – Или продать подороже, – Не подумав, соглашается Орочимару, но вовремя спохватывается, уворачиваясь от оплеухи, отступая на пару шагов в сторону, – Тихо! В общем, этот свиток был украден, и, фактически, в Коноху может проникнуть кто угодно, с любой чакрой и любыми намерениями, а барьер его пропустит, как родного. – Только не говори, что пропало что-то ещё?.. – Сенжу очень надеется на успех, но не зря же ее зовут Легендарной Неудачницей, правда? – Что? Что ещё? – Клинок «Жало Гадюки». Не самая лучшая вещь в моем арсенале, в разы хуже меча, что сейчас использует Саске. Его прошлый хозяин утверждал, что он проклят, и я, честно говоря, склоняюсь к тому же – сталь непослушная, к чакре относится плохо, к хозяину ещё хуже... Но в умелых руках это действительно страшное оружие. Лезвие небольшое, но острое, бьет глубоко, оставляя очень тяжёлую рану, поверь, даже ты бы над ней попотела. – Я пойду с тобой. Знаешь ли, я специалист по проклятым вещам, – Она невесело усмехается, выуживая из чудом не разломанного шкафа свою зеленую накидку, надевает ее, и, не оборачиваясь, спрашивает, – И нужно бы заглянуть в Коноху. – Да. Обязательно.