Пляжи небесные

Тайтусвилл, Штат Флорида. Лето, 2012 год. Сидя на песке, методично зарывая в него пальцы ног, она вспоминает свой последний разговор с Джеймсом. Он состоялся тогда, на кладбище, в день похорон, когда боль еще не притупилась, заняв в уголке сердца свое постоянное место, а заявляла о себе ярко и отчаянно, и изливалась слезами, и извергалась словами… Это потом чувства, подобно ценному грузу, начали обволакиваться слоями ваты. Это потом, спустя часы и сутки, она обнаружила, что на смену слезам пришло тупое отчаяние, забиравшее, казалось, все ее силы. Лиза Кадди, главный врач и администратор, еще месяц назад затыкавшая за пояс любого одним своим взглядом, безропотно дала увезти себя обратно во Флориду – теперь уже, казалось, навсегда. Лукас ничего не требовал от нее. Лукас обустраивал их жизнь. Лукас сделал ей предложение – ей только оставалось произнести «да», и она произнесла, запрещая себе думать о том, каким полновесным это слово оказалось бы в той, прежней, жизни. Лукас только один раз, в их медовый месяц, глубоко ночью, дал понять, что его не устраивает ее новое – отстраненно-покорное, с оттенком полнейшего равнодушия, - отношение к нему, да и ко всему миру вокруг. - Из тебя ушел огонь, - пробормотал он той ночью. Она попыталась объяснить что-то, прикрыться усталостью, попросить дать ей еще времени на то, чтобы прийти в себя… Она, конечно, сейчас не идеал жены, и матери, да что там, и любовницы, но, Лукас, ты… - Пойми, я просто не могу соперничать с ним… мертвым, - сказал вдруг он в ответ на ее хриплый, сбивчивый шепот, и она замолкла, прервалась на полу-вздохе, будто напоролась на что-то. - С живым – мог, - продолжал Лукас, не глядя на нее, находясь совсем рядом – и не глядя. – Но мертвый, он всегда будет лучше меня. Просто потому, что его нет. Но я-то здесь, Лиза. Пожалуйста, помни об этом. Тогда она пообещала помнить. Обещать было легко. Остальное шло куда тяжелее. Улыбаться. Быть беззаботной. Наслаждаться жизнью. Дарить – и принимать – любовь. Не вспоминать, не думать, не представлять, как все могло сложиться по-другому… …Тот разговор с Уилсоном она считает последним; все, что было после, не может сойти за полноценную беседу двух давних друзей. Вымученные отписки по почте: «Как дела? – Всё хорошо». Они оба знали, что ничего не хорошо, и оба держали лицо – перед кем? Друг перед другом? Свести все контакты к минимуму, растворив деловые отношения и дружеские связи, как порошок в воде, - таков был ее план. Персональное Средство Реабилитации Лизы Кадди: не говорить, не видеть, не чувствовать. Конечно, Флорида – не край света. Конечно, полной изоляции ей не достичь. Конечно, кое-что просачивается сюда, к ней, по невидимым электронным каналам, через виртуальные квадратики писем, заменившие почтовых голубей. Она знает, что Сэм не вернулась. Она знает, что Тринадцатой больше нет. Она знает, что Тауб в Калифорнии с новой женой, и, вроде бы, даже сыном. Она знает, что диагностический отдел расформирован. Она знает, что повторить прошлое невозможно. Жизнь бежит тонкой, иногда прерывающейся струйкой, как песок сквозь пригоршни. Лиза Кадди думает об этом, замечая, как спускается на воду солнце. Время накинуть на плечи парео, стряхнуть с босоножек прибрежный налет, придать лицу подобающее выражение. Краем глаза она замечает, что все эти ритуалы – одни на двоих – выполняет та женщина, чьего имени она не знает. Чувствуя себя невольной заговорщицей, Лиза Кадди несмело улыбается рыжеволосой соседке по пляжу – и получает такую же осторожную улыбку в ответ. На закате, подгоняемые ласковым южным ветром, две одинокие фигуры бредут в разные стороны к своим домам. *** Все повторяется назавтра. А потом еще и еще. Возможно, в среду вместо семинара был сеанс психотерапии, а в пятницу к Рейчел пришла ночная няня, чтобы дать мистеру и миссис Даглас возможность побыть вдвоем. Возможно, няня приходила в субботу. «Понедельник, вторник, среда… какая разница?» Хаус обязательно помянул бы по этому поводу «Крестного отца». А сама она поминает Хауса – по любому поводу. Но сегодняшний день выбивается из монотонной череды: вечером ее ждет странная встреча. Имя женщины, звонившей накануне, не вызвало никаких ассоциаций и воспоминаний. - Мы незнакомы, - голос в трубке подтвердил то, о чем думала Лиза, сомневаясь, стоит ли соглашаться, и менять ужин в компании мужа и дочери на визит в ресторан, к неизвестной собеседнице. – Но мне очень, очень нужно поговорить с вами, Лиза. Пожалуйста. Она согласилась – и теперь рассматривает свое отражение в зеркале. Старые привычки не уходят так быстро: руки по привычке тянутся к косметичке и фену, повседневные пляжные эспадрильи сменяются парой блестящих гладиаторских сандалий из коробки. На деловой костюм она не решается, но и льняной сарафан отложен в сторону. Тонкое платье индийского шелка, в греческом стиле, облегает прохладное после бодрящего душа тело, спускаясь чуть ниже колен. Лиза Кадди чувствует себя странно возбужденной – словно ей предстоит свидание, а не встреча, возможно, деловая, в любом случае, ничего для нее не значащая, кроме того, что на один вечер она меняет привычный уклад пущенной на самотек жизни. Прибрежный ресторанчик, выбранный по путеводителю, неплох: открытая терраса выходит прямо на освещенную вечерними огнями воду, и шум океана вторит легким звукам лаунджа, не забивающим разговора. Гостья уже за столом; улыбаясь, она привстает над низеньким столиком, протягивая руку с позвякивающими на запястье браслетами. - Здравствуйте, Лиза. Приязнь сменяется смущением: она помнит, что по телефону женщина представлялась, но ни имя, ни фамилия в памяти не задержались. Администраторское прошлое на секунду поднимает в ней голову, советуя прибегнуть к спасительному «Миссис…». Как и прежде, это помогает, женщина снова улыбается, качая головой. - Пожалуйста. Просто Лидия. Первые минуты уходят на разглядывание меню и – исподтишка – друг друга; естественную для незнакомых людей неловкость разбавляет появление официанта. Светлое пиво и мохито – вечер достоин того, чтобы приправить его алкоголем. «Ваше здоровье» - тост за знакомство, и только потом, пригубив, можно приступить к разговору. Лиза Кадди, бывший администратор и главврач, чье имя все еще что-то да значит в медицинских кругах, ожидает чего угодно: от просьбы провести очередной семинар до приглашения на работу. А может, - проскакивает шальная мысль, - речь пойдет не о ней, а о ее муже? Что ж, она готова и к этому. Она совершенно не готова лишь к тому, что с губ сидящей напротив женщины слетает имя Грегори Хауса. Возможно, стрелки на часах и двигаются, но за столиком у самого края террасы, с видом на вечерний океан, времени больше нет, оно словно кануло в воду, маняще поблескивающую совсем рядом, внизу. Бокалы забыты, и воздух сгущен, а музыка будто не долетает до этого места. Вокруг нее, Лизы, остался только один голос. Голос женщины напротив, женщины с растерянной и чуть виноватой улыбкой. Голос Лидии, знавшей Хауса. Лидии, любившей его. - Мы встретились в Мейфилде, несколько лет назад. Хотя, что я говорю, вы прекрасно знаете, когда он был там. Я тогда приезжала навестить сестру мужа, а Грег… ну, вы в курсе. Однажды он подошел ко мне – я играла в холле на рояле для Габи, он бросил какую-то из своих острот… Разговор завязался случайно… Она говорит, не останавливаясь, не подбирая слова, быть может, даже не переводя дыхание. Говорит о том, как из музыки и взаимной симпатии, вдруг, прямо там, в Мейфилде, в обход всех правил и норм, завязался их с Грегом роман. - Все вышло так естественно и легко… вы понимаете? Машинально кивая, Лиза Кадди не без горечи думает о том, что у нее легко не получалось никогда, тем более – с Хаусом. Эта женщина, со здоровым румянцем на щеках и блестящими влажно глазами, сумела остаться именно такой, какой Лиза позволила себе быть лишь в юности. Тогда, когда ради мимолетного наслаждения можно было послать к черту традиции, порядки и моральные устои, тогда, когда еще не ощущала себя монолитом, неспособным на подобную ртутную подвижность. Она вдруг отчаянно набрасывается на запретные воспоминания давно ушедших дней: пирсинг в пупке, ночные тусовки в меде, короткий и тайный роман с лучшим другом отца… Все что угодно, лишь бы не рисовать себе внутренним взором эту женщину в объятиях Хауса, лишь бы не слышать, как он, как казалось ей, уже не способный на чувства, шепчет Лидии какие-то нежные глупости… Господи, в Мейфилде, в самый разгар терапии! Администратор на секунду вновь берет в ней верх: знал ли доктор Нолан, что в клинике для душевнобольных один из пациентов «лечится» таким нетрадиционным способом? И знал ли Уилсон? А если знал, то счел, что это не ее дело? Возможно, так оно и было – тогда она начинала встречаться с Лукасом, и никакого морального права не было у нее на подобные интимные подробности из жизни подчиненного. Вот только зачем они, эти подробности, догнали ее именно сейчас? - … А потом Габи вдруг стало лучше, знаете, она словно очнулась ото сна, как расколдованная принцесса из сказки. Мы решили переехать в Аризону: муж по делам часто бывал в Финиксе. Я хотела уехать по-тихому, но Грег как-то узнал… Лидия всхлипывает, стирая тыльной стороной ладони легкие и быстрые слезы со щек, и только теперь Лиза узнает в ней ту женщину, стоявшую на кладбище вместе с Ноланом, и плакавшую там так же по-детски самозабвенно… - …Узнал и приехал ко мне домой, - продолжает она, - и просил остаться. И я видела, как ему было больно. А мне так хотелось, чтобы этот роман остался красивым воспоминанием – знаете, одним из тех, что похожи на засушенный лист в гербарии, лист клена, который вы периодически достаете и вертите в руках с улыбкой. Теперь она улыбается, эта странная женщина, хотя слезы еще бегут по ее лицу, и Лиза глядит на нее во все глаза, стараясь понять, за что Хаус выбрал именно ее – неужели за эту инфантильную легкость? Она мила, но не более, она совсем не похожа ни на Стейси, ни на нее, Лизу. Она… словно с другой планеты, и дело отнюдь не в немецком акценте. Желая утешить, Лиза Кадди берет ее за руку, и представляет, как за руку Лидию брал и Хаус. Не нужно об этом думать, но не спросить она не может: - Вы виделись после? Лидия облизывает губы, стирая улыбку, мотает головой. Пальцы ее, наконец, возвращаются к бокалу, со стенок которого давно сбежали все капли, образовав на салфетке лужицу. Она водит по этой лужице кончиком ногтя, и видно, что мысли ее далеко. - Он… звонил мне, раз или два. Да, дважды: первый раз после того, как умер один пациент. Грег рассказывал про его историю с дочерью… и я слушала, как завороженная, сидя на своей кухне в Финиксе, штат Аризона. Прижимала трубку к уху рукой, и не смела пошевелиться… - А второй раз? - Тогда он был пьян. Сильно. Бормотал что-то прерывавшимся голосом о женщинах, которые бросали его… о женщинах, которым он не нужен. Была глубокая ночь, я вышла с телефоном на кухню, и следом пришел муж, смотрел вопросительно и недовольно… Я сказала, что не могу говорить, положила трубку. А вскоре меня нашел доктор Нолан, и… - Я видела вас на кладбище. Подумала, вы – жена Нолана. Как глупо… Молчание слишком тягостно, и Лиза Кадди прерывает его первым пришедшим на ум вопросом: - Как вы нашли меня здесь? Благодарная за поддержку, Лидия принимается объяснять, сбивчиво и торопливо: Габи снова играет, она – ее концертный директор, и из Флориды пришло приглашение на благотворительный фестиваль… Дети остались дома, с няней и мужем, а они с Габи – здесь. И раз уж выдался случай… - У вас ведь тоже ребенок, Лиза? – невпопад заканчивает она, стремясь протянуть еще одну нить разговора, но эти слова не снимают вопроса. - Лидия, откуда вы узнали… обо мне? Где я живу, и с кем. Кто вам сказал? Ответ приходит на ум за долю секунды до того, как озвучен губами Лидии: - Я общаюсь с Джеймсом. С Джеймсом Уилсоном. - Вы… общаетесь с Джеймсом? – наверное, не стоило так выделять это слово, подчеркивать его интонацией и изогнутой бровью, тем более что эффект достиг цели – Лидия на секунду опускает глаза. В самом деле, так легко предположить, что женщина, раскрывшая объятия мужчине, находившемуся на лечение в психиатрической клинике, сможет с той же легкостью утешаться в объятиях его лучшего друга, тем более, если знать, как умеет и любит утешать этот друг. - Мы просто общаемся, - наконец, подтверждает она. – Я не прошу к себе сочувствия, но… Но и думать обо мне хуже, чем я есть, тоже не стоит. - Простите. - Поймите, когда я осознала, что Грег скончался вскоре после того, как я грубо прервала наш с ним разговор… когда поняла, как много этот разговор мог значить для него, поведи я себя иначе… я просто не находила себе места. Доктор Нолан знал о наших отношениях, и отговаривал меня ехать на кладбище. Но мне нужно было увидеть Грега… пусть и в последний раз. Помню, что смотрела на него, и просила прощения мысленно, плакала и извинялась – за каждую сказанную, и что страшнее, каждую несказанную фразу. За то, что стояла здесь, в то время как он лежал там. За то, что всего этого кошмара могло не быть… Я сейчас читаю ваши мысли, так? Все, что остается – только кивнуть, пряча слезы в уголках глаз, и получить удовлетворенный кивок понимания в ответ. - «Добро пожаловать в клуб» - так сказал мне тогда Джеймс, когда я подошла к нему после похорон. Он, кажется, не вполне понимал, кто я такая и чего хочу от него, но ему явно требовалось выговориться – перед кем-то незнакомым. Перед кем-то, кто тоже знал Хауса. Так что мы поехали в какой-то бар, и Джеймс просто надрался там, и плакал, и рассказывал мне, что поступил как Иуда. Я просила его не брать всю вину на себя, и тогда услышала впервые о вас – о том, что говорю как вы, и что мои слова, как и ваши, Лиза, ничего уже не изменят. Мне пришлось рассказать ему все, чтобы он понял – я знаю, о чем прошу. Моей вины в случившемся было ничуть не меньше. Тогда-то Джеймс и сказал это. «Добро пожаловать в клуб». Клуб убийц Грегори Хауса. К тому времени он уже на ногах не стоял. В ту ночь, посадив его в такси, я взяла номер телефона, чтобы на утро убедиться, что все в порядке. Сделала звонок… а потом еще и еще… Мы обменялись электронными адресами, и вот уже два года длится наша переписка. Знаете, Лиза, он удивительный. Я всегда была уверена, что дружбу по Интернету переоценивают, что невозможно в письмах раскрыть душу так, как при личном общении, но… Для меня беседы с Джеймсом стали лучше любой психотерапии. Вы же понимаете, ни с кем, кроме него, я не могла обсуждать то, что случилось. Муж исключался сразу, Габи… У нее было много своих забот по восстановлению, не хотелось нагружать ее еще и моими. Джеймс просто спас меня, и утверждает, что благодаря этому спасся сам. Конечно, он преувеличивает. Ну, вы его знаете. - Боюсь уже, что нет. Мы… не общаемся. - Он писал и об этом. Думаю, Джеймс будет не против, если я расскажу вам немного о нем. У него сейчас частная практика где-то в Айове – крошечная, но для него – то, что нужно. Знаете, он так расписывает Средний Запад, эти пашни и пастбища… Мне кажется, там ему спокойно. Джеймс писал, как-то раз он уже пытался бросить все и начать с нуля, - но вернулся, потому что был нужен Хаусу. А теперь возвращаться ему не к кому, вот так. - Это он попросил вас найти меня? - Я сама попросила. Пару раз в письмах Джеймс упоминал вас – что живете во Флориде с мужем и ребенком, и, кажется, не работаете больше. Писал, что не представляет вас вне своего дела. Писал, что не может решиться и снять трубку телефона, и набрать ваш номер. Не может больше заставить себя спросить «Все в порядке?» – потому что заранее знает ответ. Вот я и решила сделать это за него – как раз представился шанс. Она наклоняется вперед, так близко, что видны светлые дорожки от недавних слез на щеках: - Вы в порядке, Лиза? - Вы же знаете ответ… Молчание длится до появления официанта; вместе с ним из океанских глубин выныривает время, напоминая о себе потемневшим небом, исчезнувшим без следа солнцем. Торопливое и неловкое прощание, секундное сплетение ладоней, и пригласительный билет, наспех выдернутый из сумочки – пожалуйста, приходите на концерт Габи в воскресенье, приходите вместе с мужем, мне будет приятно… На полпути домой Лиза Кадди, врожденная аккуратистка и педант, спохватывается, что так и не узнала ни фамилии Лидии, ни ее телефона. Единственное, что свидетельствует о реальности встречи – прямоугольный кусочек картона, запертый в ее клатче. Она достает приглашение, и глядит на него до самого дома, не в состоянии разобрать ни буквы из-за подступающих слез.