Без души

Аюб считал дни. Ему не нужно было отмечать их на стене или на дереве, у него была отличная память, а в моменты, когда ему становилось слишком плохо, чтобы добавить один-два-три дня к списку, он просил об этом у одного из своих соседей по камере. Гариб его никогда не подводил, а Аюб в свою очередь никогда не подводил Гариба. С того момента, как они принесли нужные клятвы и стали именовать друг друга братьями, прошло сто сорок семь дней. Аюб был уверен — без Гариба он бы уже давно умер в этом забытом Аллахом месте, где охранники знали только язык насилия и унижения. За сто сорок семь дней Аюб попадал в комнату со шваброй семь раз, Гариб — тридцать шесть. Наверное, виной всему было его красивое лицо и подтянутое юное тело. Аюб мог похвастаться только проплешинами да животом, бочкой свисающим над резинкой штанов. Аюб готов был отдать что угодно, чтобы Гариба забирали реже. Однажды, на сто тридцатый день, когда Гариба хотели увести в комнату в третий раз за неделю, Аюб на коленях ползал перед их мучителями, умоляя о пощаде, предлагая поменять их местами. Разумеется, его забрали все равно, а Аюб лишился нескольких зубов и едва не потерял сознание, когда после омывал и ухаживал за метавшимся в беспамятстве Гарибом. Спустя сутки он пришел в себя. — Не защищай меня больше перед ними, брат, — было первым, что сказал Гариб. — Иначе тебя возьмут со мной и прирежут, как свинью, пока я... — За то, что они делают с нами со всеми, — прервал его Аюб, крепко сжимая плечо Гариба своей ладонью, — они ответят перед Аллахом. За то, что они делают с тобой, брат, они ответят отдельно. Я клянусь. Гариб слабо улыбнулся ему. — Брат. *** Когда их освободили, первым, что попросил Аюб — он был старше всех в их блоке, и возраст по чистой случайности сделал его главным, — у ополченцев, была не еда и даже не вода. — Мы хотим мести, почтенный. И ни один в толпе за его спиной не сказал и слова против. Молодой генерал обвел их тяжелым испытующим взглядом, но согласился, спросил только, что за оружие им выдать. — Дай нам ножи, почтенный. Грех тратить пули на таких животных, как они. Их было тринадцать, тринадцать отборных садистов, насильников и убийц, против сотни изможденных, избитых, изуродованных заключенных, но на этот раз последние получили власть. Аюб был первым. Он выбрал себе Дари — высокого широкоплечего ублюдка, что чаще других забирал Гариба из камеры. Аюб подошел к нему, связанному, взглянул сверху вниз и, наклонившись, прошептал на самое ухо: — За моего брата. Он вонзил лезвие ножа ему в живот, провернул лезвие внутри. Крик оглушил Аюба, заставил отшатнуться. Маска боли, застывшая на лице Дари, предсказуемо не принесла долгожданного облегчения. Аюб не помнил, что происходило потом, потому что решил не помнить. Зачем ему воспоминания о чужих криках, о крови, озером растекающейся по камням, о тринадцати трупах, оставленных гнить под палящим солнцем? Зато Аюб помнил, как выносил на руках тех заключенных, кто не смог выйти на свободу своими ногами, кто был слишком ослаблен, обезвожен, истощен. Аюб проследил, чтобы лихорадящему Гарибу дали необходимые лекарства, сидел рядом, пока хватало сил. Аюб хотел быть рядом с ним, когда Гариб проснется. Он хотел сказать ему: — Сегодня двести двенадцатый день, и мы свободны, — но Гариб умер, так и не придя в сознание. Аюб снова остался один.