***
— Ну и что мне с тобой делать? На следующий день пес обнаруживается ровно на том же месте, теперь он словно бы высматривал в толпе Николая и первый кинулся к нему. Умные глаза смотрят как-то хитро и с укором. Как будто пес говорит: «Ну что тебе стоит взять меня к себе? Мы подружимся, будь уверен». По крайней мере Гоголю кажется, что если бы пес умел говорить, он бы именно это и сказал. — Как скажешь, только будь молодцом, а то мне и без тебя забот хватает. И пес трясет лохматой головой, будто все-все понял и обещает быть хорошим, не доставлять проблем. Гоголь поднимается с корточек, пес встает следом, и они спешат подальше от шумного вокзала. По дороге приходится зайти в «Товары для животных», чтобы купить поводок и корм. На Николая пес теперь смотрит жалобно, но позволяет одеть ошейник.***
— У тебя есть имя? Нет? Наверное, есть, но я ведь не понимаю по-собачьи. Так что будешь… Шариком. Идет? Получив в ответ фырканье и приняв его за положительный ответ, Гоголь в глубине души сетует на бедность своей фантазии; насыпает в миску корм и наливает в блюдце воды. После, тщательно отмыв пса от уличной пыли, вытерев насухо и даже посушив феном, чтобы наверняка, Николай удовлетворенно кивает и устраивает лежанку для своего нового друга. Правда, коврик, расположенный сначала у двери, к вечеру оказывается перетащен своим хозяином в комнату Гоголя, прямо к его кровати. Наутро пес обнаруживается ровно там же. Когда Николай заваривает кофе, то с удивлением замечает кружку с недопитым чаем. Он точно помнит, что перемыл всю посуду вчера вечером.***
Николай вяло проворачивает ключ в двери. В замочной скважине что-то неприятно щелкает, и хлипкая дверь распахивается перед Гоголем, обдавая его, замерзшего с улицы, теплым воздухом. Он проходит в квартиру, и удивляется — пес не встречает его, как делал по своему обыкновению каждый раз с тех пор, как Николай привел его к себе домой. Часы, стоящие на тумбочке рядом с большим настенным зеркалом, тикают раздражающе. Николай корчит себе рожу в зеркале, снимает куртку, вешает в шкаф, стягивает сапоги и проходит на кухню, тихо позвав: — Шарик? И тут же становится как вкопанный, потому что перед ним, элегантно облокотившись на край обеденного стола, стоит мужчина лет сорока пяти. В его лице есть что-то, что раз за разом притягивает взгляд, то ли темные, почти черные лукавые глаза, то ли тонкие, изогнутые в полуулыбке губы. — Яков Петрович Гуро, — немедленно представляется мужчина, — к вашим услугам, — Гоголь готов поклясться, что если бы на нем был цилиндр, Гуро бы приподнял его в приветствии, — и не могли бы вы не называть меня Шариком? — Вы… Вы что здесь делаете? Как пробрались в квартиру? — Гоголь скорее обескуражен, чем напуган. Мужчина, стоящий перед ним, страха не внушает, скорее, легкое недоверие, и то сглаживается ласковым чуть-чуть лукавым взглядом карих глаз. — Позвольте, голубчик, вы сами меня сюда привели четыре дня назад. — Что?.. — Что? И тут он все понимает. И сам пугается своей догадки. Невозможно! — Я одолжил у вас одежду, надеюсь, вы не против, — говорит мужчина светским тоном и тепло улыбается. Николай опускает взгляд: на Якове Петровиче гоголевская толстовка с Дарт Вейдером смотрится весьма и весьма, а узкие голубые джинсы с подворотами создают странное впечатление — будто он только что сбежал с какой-нибудь молодежной дискотеки. Но Гоголь с некоторым удивлением осознает, что на этом человеке, наверное, даже мешок смотрелся бы хорошо, не то что изуродованные по моде штаны. — Я не нашел в вашем шкафу ничего более подходящее мне по размеру, вот, что есть, — как бы оправдывается Гуро. — А п-почему босиком? — Мне так комфортнее, тут тепло. Кстати, у вас не найдется еды? Только нормальной — «доширак» не ем, увы. — Да, я купил… Гоголь опускается на стул, принимается разбирать покупки, выставляя на стол пакет молока, батон колбасы и хлеба, банку вареной сгущенки и макароны. Все происходящее кажется каким-то сюрреалистическим сном, и Николай почти погружается с головой в невеселые мысли, но тут его окликают по имени, и он оборачивается скорее машинально. — Я пока заварю нам чаю, — по-хозяйски объявляет Яков, ставя чайник и включая газ, — вы, я полагаю, потребуете немедленных объяснений сейчас. Вместо того, чтобы хоть как-то систематизировать поток вопросов, накопившихся за эти несколько минут, Гоголь выпаливает: — Вы оборотень? — Нет, голубчик. Не совсем. В отличие от оборотней, я могу превращаться из зверя в человека и обратно, — Гуро обходит стол и облокачивается на него, нависая над Николаем, — Когда мне заблагорассудится. — Анимаг? Яков Петрович смеется, и Гоголь, не вполне понимая, в чем дело, опускает глаза. — Вы перечитали сказок, милейший. Но, если вам угодно, то да, анимаг. — А что же не оборачивались раньше, раз можете? — вскидывается Николай. — Оборачивался. По ночам, — как ни в чем не бывало говорит Яков Петрович, не отрывая взгляда от округлившихся глаз Гоголя. — Что? — Николай благополучно давится чаем, который Гуро любезно налил в его любимую кружку. — О, не волнуйтесь, ничего предосудительного, — внезапно опять смеется Гуро, — я позволил себе лишь выпить чаю и выкурить парочку ваших сигарет. — Вы можете не превращаться больше в собаку? Просто странно как-то, — заявляет Гоголь, поднимая глаза на Якова. — Могу. Если вам будет угодно. — Будет. Вам лучше так, когда вы, хм, человек, — Николай сам не знает, зачем несет сейчас такую околесицу. Но уже не может остановиться, заглядывая в темные смеющиеся глаза напротив.