Ощущение вкуса

В ту ночь, когда Люциуса заперли в камерах Министерства магии, Гермиона так и не смогла уснуть. Измучившись от храпа Рона, она негодующе перебралась в свободную комнату. А уже в полдень с помощью собственных тайных хитростей приземлилась на крыльцо малфоевского дома в Сент-Джеймс парке и вошла в столовую. Там было пугающе тихо, и Гермиону охватил страх. Ей казалось, что Люциус в камере провел точно такую же ночь. Но теперь его уже должны были отпустить. Подумав об этом, Гермиона почувствовала, как безжалостно и громко застучало во всем теле сердце, когда нерешительно открыла дверь в остальную часть дома. Но оттуда по-прежнему не раздавалось ни звука. Обида на Шеклболта вдруг заглушила все остальные эмоции. Мысленно она уже написала заявление об отставке, стоя во весь рост и заявляя своему боссу, что она любовница Люциуса Малфоя и что Шеклболт по сравнению с ним — просто блоха на ботинке, представляла себя стоящей перед Визенгамотом, свидетельствующей против министра и подробно описывающей коррумпировано-предвзятый характер обвинений министра против этого исправившегося человека, к тому же еще и занимающегося филантропией. Размышляя обо всем этом, она тяжело зашагала по коридору. Часы в холле пробили полдень, но кроме этого до ее ушей по-прежнему не долетело ни звука. Глаза ее уже почти горели от непролитых слез, а челюсти были напряжены от отчаяния. Гермиона прислонилась к стене, ища поддержки. — О-ох... Наконец-то ты пришла. А то я уже начал сомневаться в этом... Она резко обернулась. Прямо перед ней стоял Люциус, на лице которого застыло небрежное и уверенное высокомерие, уже увиденное Гермионой когда-то давно во "Флориш и Блоттс". На этот раз она подняла кулак и с силой ударила его в грудь. — Ах ты ублюдок! Я не думала, что ты здесь. В этом доме тихо, как в морге, думаешь, я не боялась? Малфой усмехнулся на ее тираду. — Ты же нарочно не шумел. — А зачем мне шуметь? — Затем, что ты садист и ублюдок, которому нравится мучить людей. Он нахмурился. — Можно, конечно, долго спорить на эту тему, но я... Привет, — промурлыкал Люциус и наклонился к ней с самым восхитительным поцелуем. — Как у тебя прошла ночь? — спросила она. — Совершенно нормально. Министерские койки гораздо удобнее, чем в Азкабане. Я вообще спал на удивление хорошо. Гермиона хмыкнула. — О, это замечательно. Что ж, я рада, что хотя бы один из нас поспал. Я ужасно волновалась. — Твоя забота так трогательна, — улыбнулся Люциус. Она снова нахмурилась. Сегодня Гермиона была не в настроении выслушивать проявления его сардонической самоуверенности. — Прекрати, ради Мерлина. Ты ведешь себя как придурок. Как они отпустили тебя? Надеюсь, безо всяких промедлений? — Конечно. Они же хотят, чтобы этот инцидент был скорее забыт, причем хотят так же сильно, как и я. Я же просто скучал по тебе. И вообще провел большую часть нашей встречи с Шеклболтом, пытаясь держать свой пах под контролем. Гермиона громко рассмеялась. — Да ты ж почти не смотрел на меня все это время. — Точно. Как еще, по-твоему, я мог вытерпеть, что не могу взять тебя прямо на столе на виду у всех присутствующих? — В конце концов, вчера тобой двигала вовсе не похоть. — Правда. Мои эмоции изменились из-за безумия министра Шеклболта. Она снова рассмеялась. А Люциус уже тянулся к ее брюкам, параллельно расстегивая и блузку Гермионы. Она сделала шаг назад. — Знаешь... я очень хочу выпить чашечку чая. — Что? — Ну, ты же не ожидаешь всякий раз, что буду приходить сюда только для того, чтоб раздвигать для тебя ноги. — Ошибаешься, именно этого я и ожидаю. А почему бы и нет? Гермиона закатила глаза. — Черт, ты действительно иногда можешь быть невыносимо высокомерным павлином. — Хм-м... Я могу дать тебе нечто большее, если пожелаешь, особенно с учетом того, что я все-таки веду себя как тот павлин. Гермиона с кривой улыбкой покачала головой. — Как ты можешь быть таким расслабленным после того, что случилось вчера? Лицо Люциуса внезапно посерьезнело. — Именно поэтому ты и здесь. Гермиона посмотрела на Люциуса, его глаза снова обрели некую глубокую серую цельность, присущую только ему. Она вновь потянулась к нему, но на этот раз Малфой отстранился. — Тебе чего заварить? "Эрл Грея"? — ухмыльнулся он. Вместо неудержимого желания, которое вот-вот могло бы так легко овладеть обоими, Гермиона нежно поцеловала его в сомкнутые губы. Он взял ее за руку и повел на кухню. Им действительно удалось посидеть минут пятнадцать, прежде чем они наконец смирились с неизбежным и снова потерялись в телах друг друга. А лежа после этого, Гермиона тяжко вздохнула, когда нарастающее напряжение снова овладело ее сознанием. — Чемпионат мира по квиддичу начнется на следующей неделе. Люциус ничего не ответил. — Ты же знаешь, я терпеть не могу этот вид спорта. Я имею в виду, что в школе все было по-другому из-за эйфории вокруг домашних матчей и того факта, что Рон и Гарри были так сильно вовлечены в него. Но теперь, вероятно, именно по этим причинам, и уж точно потому, что Рон так одержим им, я ненавижу само упоминание о квиддиче. Думаю, Рон будет обязан присутствовать на каждом мероприятии, на церемонии открытия и на всех этих чертовых матчах. У него VIP-билеты. Гермиона глубоко вздохнула, но не столько от сожаления, сколько от отвращения к возбужденному лицу мужа. Люциус внезапно замолчал. — Да, и жены тоже должны будут присутствовать при таких вещах. Я, например, должна буду появиться на церемонии открытия. — Что? — Я буду на церемонии открытия. — Ты только что сказала, что ненавидишь квиддич, — в голосе Малфоя послышались напряженные нотки. — Да, но бывает так, что некоторые вещи ты просто обязана делать. — Поверь... Я бывал на десятках подобных мероприятий. Новизна стирается уже после первого. Поэтому я действительно не стал бы утруждать себя этим. — Ну же, Люциус. С церемонией открытия все должно быть в порядке. Я действительно не против пойти туда. И, знаешь, в наших интересах, чтобы я пошла. Мне нужно показать всем, что все еще счастлива в браке. — Гермиона, — он сел, и тело его внезапно напряглось. — Я слышал, в этом году открытие организовано очень плохо. Там будет настоящий хаос. Тебе гораздо лучше остаться дома. — Что, черт возьми, с тобой происходит? Я пойду, если захочу. Тем более, в этот раз решила взять с собой детей. Для них это самое настоящее зрелище. — Нет. Ты не можешь... — сила его заявления всколыхнула в ней растущую панику. — Что? Почему не могу? — Я... Нет, не ходи. И не води туда детей. Открытие это совсем не подходящая для детей вещь. Им совсем не понравится, они только будут нервничать. Останься дома. — Люциус! Это просто смешно. Я, черт возьми, могу пойти, куда захочу. Что это на тебя нашло? Откинув одеяло, он быстро поднялся с постели и заметался по комнате, запустив руки в волосы. Осознание, тошнотворное и неотвратимое, прокрадывалось в нее со злобной поспешностью. Во рту пересохло, а сердце начало биться так громко, что казалось, вот-вот выскочит из груди. — Люциус... Он посмотрел на нее широко раскрытыми глазами, и паника, которую она почувствовала, отразилась вдруг и в его глазах. — Не ходи. — Да что происходит? Ты имеешь в виду... что что-то должно произойти? Люциус стоял перед ней в оцепенении и агонии. И ничего не отрицал. Лицо Гермионы стало мокрым от побежавших слез, и она обхватила себя руками, раскачиваясь на кровати. — Пожалуйста... пожалуйста... не... не надо... Малфой ничего не ответил, но дыхание его участилось, а глаза увлажнились. Гермиона же мерно раскачивалась взад-вперед, тихо всхлипывая, словно пыталась скрыть от него свое отчаяние. — Что же ты наделал? Что же наделал? — Но это не я. Это все он. Я еще ничего не решил. Но знаю о его намерениях. — Это ты их финансировал? Эти намерения? Ты помог ему составить планы? — Нет! Я бы не смог, — он запинался, будучи почти не в силах говорить. — Больше скорее... логистика, полагаю! А еще он использует мои деньги, не сообщая мне точно, как именно. — Твои чертовы деньги, Люциус. — Прекрати! — Твои деньги финансируют убийство сотен невинных людей. — Нет! Не так... совсем не так, как раньше. Насколько я понимаю, он намерен просто нарушить закон... но... все же могут произойти некоторые потери. Что поделать... Иногда это неизбежно. Его попытка преуменьшить масштаб того, чему он способствовал, вызвала у Гермионы лишь отвращение. — Ты с такой легкостью говоришь, что люди могут погибнуть... это то, что тебе точно известно? — Нет. Она встала и приблизилась к нему. Оба были все еще обнажены, но этого никто не заметил. — После всего, Люциус... после всего, что мы пережили... ты точно такой же... точно такой, как и раньше. Ты ведь совсем не изменился, правда? — она пристально посмотрела ему в глаза, а ее слова были произнесены со всей силой, на которую она была способна. — Сейчас ты пугаешь и отталкиваешь меня. Малфой закрыл глаза, чтобы не слышать ее слов. По-прежнему обнаженные, они стояли в комнате, оба напряженные и расстроенные. Казалось бы, их тела были так близко, но никогда еще они не были так далеки друг от друга, как в тот момент. — Неужели ты ничего не понимаешь? — со все еще закрытыми глазами спросил он так тихо, что Гермиона едва расслышала. — Однозначно, не понимаю, — заявила она. — Но вижу именно то, что мне нужно видеть. — Я уже говорил тебе об этом раньше. Это все ты. Все происходит из-за тебя... ты повергла меня в смятение. Я не могу спокойно жить в этом мире. Не могу жить в этом мире с тобой, но и не могу жить здесь без тебя. Я даже больше не знаю, что это за мир. — И это означает, что хочешь его уничтожить. Подняв кулак так, что она отшатнулась назад, он со свирепым выражением лица помахал им перед ней. — Я хочу поднять его и трясти, трясти, трясти до тех пор, пока он не будет работать на меня, пока я не смогу почувствовать его так, как чувствовал раньше, сбросить то застойное состояние, в котором нахожусь... и ты тоже попалась в ловушку. Я хочу вытряхнуть нас из этой мерзлой грязи и снова жить. Жить с тобой, чувствовать с тобой. Все... Все! Глаза Гермионы вспыхнули, а кровь бурно помчалась по телу. — И ты сделаешь это, убив тех, кто мне дорог? Он снова отвернулся. — Не отпускай на открытие детей. — А как же Рон? Ты готов увидеть его мертвым? — Не заставляй меня отвечать на этот вопрос, — от его циничной холодности у Гермионы скрутило живот. — Чего ты хочешь от меня? — всхлипнула она. — Всего... Ты — моя кровь. Мой воздух, моя жизненная сила. Я обижаюсь на тебя за это, и даже ненавижу иногда, но не брошу тебя. Просто не смогу... Гермиона стояла всего в футе от него, покачивая головой в яростном разочаровании, как на себя, так и на него. — Я полная дура. Слепая, бессмысленная дура. Я позволила тебе продолжать в том же духе. Не обращала внимания на то, какой ты. Хотя знала, что именно ты делаешь. Я знала, что ты занимаешься с ним темной магией, знала, что помогаешь ему, и... это заставило желать тебя еще сильней. Но теперь, Люциус, когда дело дошло до этого... какая же я идиотка. Я больше не могу стоять в стороне. Я пойду и сообщу министру, чтобы он все отменил. Отменил чемпионат мира. И скажу ему, что ты должен быть задержан и допрошен, допрошен до тех пор, пока они не получат от тебя информацию. И ты больше никогда не приблизишься ни ко мне, ни к моей семье. Она быстро повернулась, схватила свою одежду и небрежно накинула ее на себя, не поднимая головы. Гермиона ощущала себя некоей безупречной лгуньей. Она обернулась, глаза ее горели страстным негодованием. Люциус стоял во весь рост, и серые глаза его тоже сейчас яростно сверкали. — Я не лгу. Именно это я и сделаю. — Только не последнее. Ты сказала, что я больше не подойду к тебе. В этом ты и лжешь. Ты же знаешь, что не сможешь жить без меня. Она хотела доказать ему, что он ошибается, хотела повернуться и уйти, выйти из его дома на виду у шпионов министерства, признаться им во всем, добиться конфиденциальности в отношении мужа в обмен на предоставление доказательств против Малфоя. Она подошла к нему, решив, что это будет в последний раз, и снова сильно ударила его по лицу, как и в первый раз, когда пришла отдаться ему. Он мгновенно схватил ее за запястье, больно вывернув их и не выпуская из рук. Потом наклонился к ней, злой и разгоряченный, и дыхание его было горячим и быстрым, касаясь ее лица, было все еще сладким, все еще опьяняющим. — Я уже говорил тебе, чтоб ты больше не смела меня бить, — еще никогда Гермиона не слышала в его голосе такой холодной решимости. Она подняла вторую руку и, сжав ее в кулак, ударила его по груди, потом еще и еще. Затем развернула его к себе и снова ударила, царапнув ногтями, а когда увидела царапину, которую оставила, принялась еще яростней колотить его плоть, вонзая ногти так сильно, что на теле его появлялись болезненные красные линии. Сначала Люциус отпустил ее, наслаждаясь сладкой агонией от каждой царапины. Но скоро гнев снова охватил его, не поддаваясь никакому контролю, и теперь он схватил ее за другое запястье, оттягивая руку Гермионы от своей кожи. — Ты прекрасное и ужасное создание. Помечаешь меня только для того, чтобы я всегда оставался твоим. Что ж, теперь я твой... И тебе это прекрасно известно. Только и ты теперь тоже моя. Гермиона начала вырываться, выть, пинать его ногами, пытаясь вырвать свои руки из его хватки с такой силой, что кожа ее тоже стала красной и горячей, словно от какой-то боли. Он подталкивал ее назад, но не к двери, не прочь из своей жизни, а к кровати, все еще влажной и горячей после их предыдущей близости. — Нет! Нет... Нет!!! Ты больше этого не сделаешь, Люциус. Теперь уже он толкал сильнее, и сила его словно бы подавляла ее. Гермиона все еще билась, волосы ее стали такими же дикими, как и глаза, и она яростно боролась с ним, но только сумела измотать себя и избавиться от одежды, которую ей удалось натянуть на себя раньше. Они уже добрались до кровати, и она снова упала на нее, когда неотвратимая тяжесть его тела нависла над ней. Она еще трепыхалась, когда на нее обрушились его горячие слова: — Скажи мне, что ты сейчас чувствуешь. — Гнев и ненависть, Люциус. Наконец-то я вижу тебя таким, какой ты есть. Наконец-то пришла в себя, — глаза Гермионы горели гневом, а слова были просто выплюнуты в лицо Малфою. — Нет... Ты всегда видела меня таким, какой я есть. И сейчас лежишь подо мной на моей кровати и говоришь, что пришла в себя только теперь. Да ты пришла в себя, когда я впервые заговорил с тобой в лунном свете много месяцев назад, и именно поэтому ты снова откроешься мне и обнимешь. Ты знаешь, что тебе нужно все, что я есть, так же, как и мне нужно все, что есть ты. Она отвернулась и в отчаянии закрыла глаза. — Нет. Я тебя ненавижу. Я всегда тебя ненавидела. И всегда буду ненавидеть. — Обними меня, — почти нежно произнес он. — Никогда больше, Люциус. Отвали от меня! Убери руки, лживый, предательский, несущий смерть ублюдок. Но пока она говорила, ее ноги сами собой раздвинулись, и она знала, что это так. Его пальцы уже поглаживали ей бедра, чтобы еще больше раздвинуть их для себя, и Гермиона позволила ему это. А потом она вдруг выгнулась над кроватью дугой и притянула его к себе. Разум ее возмущался, но тело с душой были открыты для Люциуса, как и всегда. У него не было ни желания, ни необходимости применять силу. Она раздвинула ноги, ее тело манило его внутрь, и, направляя член, он нежно ввел его в нее. С губ Гермионы слетел легкий вздох, он полностью расслабился, чувствуя, как скользит по гладким стенкам влажного влагалища, как делал это всегда, и погрузился в нее до упора. С собственным вздохом он навалился на Гермиону всем весом и уткнулся лицом в ее шею, вдыхая безумно притягивающий его запах. — Скажи это еще раз, — прошептал он ей на ухо. — Я ненавижу тебя, — повторила она и оттолкнула его, заставив обоих испытать какой-то невероятный толчок удовольствия. Люциус застонал и еще глубже вошел в нее. Гермиона обвила его спину руками и крепко прижала к себе. — Ненавижу, — она прервалась и замолчала, с силой прижавшись к его телу. Люциус ощутил, как влагалище крепко сжимает член, и подавил рыдание, уткнувшись ей в шею. Теперь он двигался в ней более мощно, но не грубо, а нежно и быстро, с идеальной точностью, на которую был способен только он, лаская ее влагалище. Люциус чуть приподнялся и взял ее за ногу чуть ниже колена, вытягивая ее вверх и наружу так, чтобы мог наклониться еще сильнее. Когда же рука его скользнула ниже и коснулась клитора, по телу Гермионы пробежала дрожь. Она ахнула, когда удовольствие почти овладело ею, но смогла сдержать его, не желая заканчивать то, что происходит. Гермиона посмотрела ему прямо в глаза, и ее слова прозвучали в ритме их совместного движения: — Я ненавижу тебя. Ненавижу. Я тебя ненавижу. Но и люблю. Люблю тебя. И буду любить вечно. Буду любить тебя вечно. А потом она кончила, сначала тихо и незаметно, но он заметил и понял. И когда ее наслаждение достигло такой кульминации, что сдерживаться она уже не могла, рот Гермионы раскрылся, глаза расширились, и он почувствовал, как она сжимает его член тисками, и сказал ей, но не потому, что решил это сделать, а потому, что ему нужно было это, и он это сделал. — И я тоже люблю... Гермиона расслышала эти слова, когда через ее тело прокатывались последние волны оргазма, уносившие душу. Люциус на мгновение остановился, просто глядя на нее сверху вниз. Склонив голову над подушкой, она протянула руку и поцеловала его, поцелуем таким дающим и исцеляющим, что он снова прошептал ей в губы: — И буду любить тебя до самой смерти. Гермиона взяла его за голову и заговорила: — Кончай за мной, дорогой. Люциус, давай же, кончай, не медли... И он снова начал двигаться, сильнее, чем прежде, не отводя взгляда от ее глаз, ему потребовалось всего несколько ударов, чтобы кончить так сильно, что костяшки пальцев побелели, когда он вцепился в простыню, а сухожилия на шее напряглись так, словно вот-вот лопнут. Он снова опустился на нее, навалившись всей тяжестью тела, зная, как сильно хочет она этого. Гермиона медленно и нежно погладила его по спине, словно бы противореча той ядовитой жестокости, с которой она ударила его раньше. — Я не могу остановить Кресвидьева. — Не можешь или не хочешь? — И то, и другое. — Я вынуждена буду рассказать Шеклболту о заговоре, направленном на чемпионат мира. — Знаю... — Но я не стану говорить ему о тебе. Просто скажу, что у меня есть разведданные и что мне и моей семье угрожали, потому я и не буду разглашать подробности. — Почему бы не упомянуть обо мне? — Потому, что я слишком эгоистична. И хочу тебя. — Ты могла бы навещать меня в Азкабане. Камеры там плотно закрываются. Ни один звук даже не вырвется наружу — ты можешь кричать в экстазе так громко, как захочется, и никто не услышит. — В твоих устах это звучит почти соблазнительно, — Гермиона чуть не рассмеялась. — Даже если Шеклболт не знает моего имени, он может обрушиться на тебя еще сильнее. Может посадить тебя под домашний арест, лишить полетов на метле или отобрать лицензию на аппарирование. А если ты нарушишь его предписания, он немедленно отправит тебя в Азкабан. — Что будет, то и будет. Главное, чтобы ты приходила ко мне. Она обхватила его руками и ногами и прижала к себе так крепко, что ему, должно быть, стало больно. — Неужели ты действительно позволишь невинным людям умереть? — Как я уже сказал, иногда это неизбежно. Тем более что я уже делал это раньше. И ты это прекрасно знаешь. Я тот же самый человек, Гермиона. И не могу изменить этого. Да и не стану этого делать. Но ты останешься моей, и я буду любить тебя вечно, знай это. Она больше не задавала ему вопросов. Совесть, столкнувшись с выбором остаться с ним или никогда больше не встречаться, погрузилась в тяжелый мрак, еще более усугубляющийся контрастом яркого пламени их желания и любви. Наконец Люциус скатился с нее, и они снова улеглись рядом. У них еще была большая часть дня, и Гермиона позволила себе немного поспать, поскольку голова была слишком занята всем сделанным и сказанным, чтобы позволить себе думать о чем-то еще. Когда она проснулась, ее голова все еще лежала у него на груди. Глаза Люциуса были открыты и смотрели в потолок. Гермиона увидела болезненные красные отметины, которые она оставила на его груди, эти израненные в кровь царапины. Медленно и нежно она провела по ним пальцем. — Я сделала тебе больно. Не знаю, как ты это терпишь. Он повернулся и потянулся, чтобы поцеловать ее, а потом отстранился и так пристально посмотрел, что ей почти даже пришлось отвести взгляд. Но скоро она почувствовала, как неспешно приподнимается его член, и крепко взяла его, проводя по нему вверх и вниз рукой. Он потащил ее наверх. — Садись на меня сверху, побудь наездницей. Только не переставай двигаться, не переставай трахать меня, поняла? Гермиона была сбита с толку этой просьбой, но все же приняла нужную позу. Люциус протянул руку и взял с прикроватного столика свою волшебную палочку. И она опустилась на него всем телом. Черт возьми, ей нравилось забираться на него, нравилось, когда она седлала его. Голова Гермионы откинулась назад, и со знакомым блаженством она вздохнула, когда член Люциуса снова заполнил пустоту внутри нее. — Посмотри на меня. Она опустила голову. Его глаза горели огнем. Держа в руке волшебную палочку, он произнес заклинание: Transire mihi dulce dolor. Палочка начала шипеть, а из ее кончика вырвался яркий заостренный пучок света, чуть похожий на молнию. Люциус взял руку Гермионы в свою и заставил взять палочку. Затем сильными пальцами развернул ее и указал на свою грудь. Гермиона сопротивлялась, но в его глазах была такая свирепая решимость, что она позволила своей руке подчиниться. Как раз перед тем, как заклинание, льющееся с кончика палочки, коснулось его плоти, он резко проговорил: — Трахай меня. И Гермиона начала двигаться, прижимаясь к нему всем телом, как часто делала раньше. А затем, все еще направляя ее руку, сжимающую волшебную палочку, он толкнул ее, указывая на свою грудь. Белый свет ударил в него, и Люциус резко втянул воздух. Послышался шипящий звук, и Гермиона увидела, как на его груди появилась болезненная красная метка. — Она же жжет! — воскликнула она. — Не жжет, — простонал он сквозь стиснутые зубы, — хотя это и не агония, но боль тоже острая. И я хочу ее. Я хочу, чтобы она была со мной, причем причиненная именно тобой. Сейчас... делай, что говорю: трахни меня. Гермиона снова двинулась на нем, и в этот момент он еще крепче сжал ее руку и начал водить палочкой по своей плоти. Двигаясь, та оставляла там ту же самую красную полосу выгравированной на коже боли. Лицо Люциуса исказилось чистейшим страданием, он беспрестанно стонал, выгнув шею, чтобы избежать крайнего ощущения боли, охватившей его тело. Но теперь его рука расслабилась, и Гермиона обнаружила, что сама все еще водит палочкой по его плоти, проводя красную линию через весь его торс, отмечая Малфоя, как уже делала это раньше своими собственными пальцами. Она продолжала трахать его, поднимаясь и опускаясь, и тело ее продолжало двигаться на члене, испытывая, как она знала, все больше и больше удовольствия. Люциус извивался под ней, но удерживал ее на себе, шипя от восторга: — Да, да... ты знаешь, что нам это нужно, знаешь, что именно так мы и выживаем... черт, я люблю тебя всем своим существом, Гермиона. Не останавливайся, прошу, никогда не останавливайся, дай мне почувствовать это, почувствовать тебя, — Гермиона поднесла кончик палочки еще ближе к его плоти, и Малфой вскрикнул, когда ощущение агонии пронзило его насквозь. Теперь Гермиона была уже смелее: ее любовь к нему переросла в гнев и ненависть ко всему, что он собой представлял, соединив во всепоглощающей страсти ее негодование вместе с тем, что он открывал в ней. Просто подпитывая то ощущение физического блаженства, которое он снова и снова разжигал в ней. Она зачарованно наблюдала, как, подчиняясь естественному инстинкту, словно бы выдаивает его тело, а болезненные красные линии ожогов все продолжали и продолжали возникать на нем. Голова Люциуса откинулась назад в восхитительной муке, когда удовольствие и боль смешиваются вместе. Его пальцы рефлекторно сжались на ее бедрах, и Гермиона с силой прижала к нему свое лоно, в то время как палочка коснулась его тела, обжигая то больше, чем когда-либо. Он тихо и отчаянно закричал: — Сделай это, ведьма, сделай же, сделай! Гермиона начала двигаться быстрее, все еще держа над ним палочку, но немного отклонившись назад, чтобы собраться с силами и оседлать его более удобно. А потом глаза его резко открылись, и он запрокинул голову, встречаясь с ней взглядом. — Кончаю... кончаю, моя прекрасная любовь ... — и исторгнув стон, он взорвался в ней как раз в тот момент, когда палочка Гермионы легла ему на грудь, распространяя в нем самую жгучую агонию. Его бедра дернулись на кровати, подбрасывая ее высоко вверх, но она крепко сжалась вокруг члена, снова прижимаясь сильнее. Его глаза расширились — никогда еще он не испытывал ничего подобного: весь остальной мир исчез. Остались только она и экстаз. Сперма вырвалась из него три или четыре раза и увлекла Гермиону за собой, собственный оргазм нахлынул и на нее. Наконец тело его обмякло, Гермиона бросила палочку на пол и рухнула прямо на него, чувствуя влажное тело Люциуса, влажное не только от пота, но и от крови. Некоторое время они лежали в жарком, тяжелом молчании, единственным звуком которого были их глубокие, прерывающиеся дыхания. Наконец Гермиона скатилась с Малфоя и легла рядом. Ее пальцы взлетели вверх, неуверенно касаясь отметин на его груди. — Хочешь, я их вылечу? — Нет. Они должны остаться. — Но они выглядят очень болезненными. Если их не лечить, они будут болеть очень долго. — Знаю... И именно этого я и хочу. Гермиона отвела взгляд. Его очевидное самобичевание, то унижение, которое он, казалось бы, должен был причинить самому себе, было совсем не тем, что она собиралась сейчас оспаривать. Как бы это ни причиняло ей боль, как бы ни кричало против здравого смысла в ней самой, она слишком хорошо понимала его. — Ты будешь держаться подальше от Кресвидьева? Он ничего не ответил. — Я имею в виду, если он узнает, что его планы сорваны, он может заподозрить тебя. А что, если он придет и за тобой, а, Люциус? — она села, внезапно испугавшись этой мысли. — В прошлый раз я выучил этот урок на горьком опыте. Кресвидьев совсем не похож на Темного Лорда. Моя преданность ему чиста... удобна... и служит напоминанием о чем-то знакомом. Вот и все. Я не совершу с ним такой же ошибки, что и с Волдемортом. Я его почти не уважаю. И если почувствую угрозу, отвечу. — Ответишь? — Не думай об этом. Я не хочу, чтобы ты об этом думала. Я хочу, чтобы ты думала только о нас с тобой вместе, вот и все. Гермиона вздохнула. — Ненавижу, когда ты не внутри меня. — Я тоже. — А еще ненавижу покидать тебя. — Тебе обязательно возвращаться домой сегодня вечером? — Ты же знаешь, что это так... Малфой лежал неподвижно, проводя ладонью по ее волосам. — Отмена чемпионата мира — это катастрофа для всего волшебного мира. — Не такая большая, как теракт. — Возможно, но скорей всего, Шеклболт тебе не поверит. Он может и не отменить чемпионат. — Тогда он просто дурак. — Уж это мы знаем. Он задумчиво помолчал. — Так значит, я — террорист? — Да. — Но ты все равно любишь меня. — Да. — И я люблю тебя... Гермиона. Он снова наклонился и поцеловал ее. И целовал так нежно и глубоко, что она поверила: Люциус Малфой самый совершенный для нее мужчина. А все остальное было забыто... ко всем чертям.