Верни мне мою любовь

Гуро слышал только биение собственного сердца. Впервые в жизни оно показалось ему настолько громким, что хотелось закрыть уши и бежать, бежать куда подальше. Но от собственного сердца не скроешься. Впервые в жизни Яков Петрович Гуро признал свое поражение и неправоту. Однако он не сказал ни слова. Да, он виноват, да, он принял это, да, он готов извиниться тысячу раз, если потребуется, но только не сейчас. Сейчас надо думать о том, как ему и Гоголю выбраться живыми из ведьминых лап, а уж потом он и тысячу роз принесет, если потребуется. Следователь поймал себя на том, что стал мыслить слишком мягко и даже несколько романтично… — Обвиняйте меня во всем, что придет на ум, Николай Васильевич, но для начала я сниму с вас эти веревки. Однако судьба явно была против заветного освобождения и без того измученного Гоголя. Ведь Гуро хватило одного касания, чтобы понять, что на веревки заранее было наложено заклинание. — Я не смогу их развязать. — Почему? В чем дело? — Ведьмы поколдовали, веревки не разрезать даже ножом. По всей камере пролетел тяжелый, полный отчаяния и усталости вздох, который, казалось, был способен задеть даже самые отдаленные уголки души того, кто его услышит. Теперь уже по телу Якова невольно пробежал холодок. — Я что-нибудь придумаю, — твердо сказал он. Несмотря ни на что, следователь был решительно настроен пройти все испытания, которые судьба приготовила для него и Николая. Все-таки природа брала в нем свое — холодный и властный мужчина уже ощущал на себе влияние своей родственной души. — Не хочу даже думать, — эта фраза из уст Николая прозвучала так неожиданно и тихо, что Гуро мог вообще ее не услышать. Эти слова не предвещали ничего хорошего, они прямым текстом говорили: писатель в глубине души уже хотел сдаться. — Вы устали, мой дорогой, — Яков впервые позволил себе подобное выражение в адрес Гоголя, — вам надо отдохнуть и поспать. Следователь глянул на мутное окно. Сквозь него почти ничего не было видно, но, судя по всему, скоро за окном будет происходить торжественная смена дня и ночи. Темнота сумерек только-только начинает развеиваться первыми проблесками солнца, несмело появляющимися где-то далеко за горизонтом. — У нас еще есть время отдохнуть, — сообщил Гуро, — но это будет немного проблематично. Следователь замолчал и вновь задумался. Оставлять Николая вот так на сыром полу нельзя: он и так ослаб из-за стресса, сломанной ноги и постоянного напряжения, а вдобавок ко всему этому, может запросто простудиться. Перебрав все возможные варианты, Яков нашел только один приемлемый вариант. — Надеюсь, вы простите меня за мою наглость, — как бы ненароком бросил Гуро. Он подошел к столу и снял жилетку, которая была на нем все это время. Теперь следователь остался в легкой белой рубашке с окровавленными рукавами. Однако его это не волновало. Положив жилет на пол, Гуро вернулся к Николаю и снова подхватил его на руки. — Что вы делаете?! — Я же, кажется, заранее извинился. Этих слов было достаточно, чтобы Гоголь хотя бы на минуту замолчал и просто наблюдал за действиями мужчины. Воспользовавшись полученными минутами тишины, Яков сел на свой жилет, и, опираясь спиной о ножку стола, уложил писателя на себя, словно на кровать. Николай молчал, даже не зная, как ему реагировать на подобные действия. С одной стороны, Яков сделал как лучше, но с другой, вся эта ситуация доставляла ему некий дискомфорт, ведь это выглядело так, будто они… любовники? — Яков Петрович, это как понимать.? — немного упорядочив свои мысли, выдавил из себя Гоголь. — Можете понимать это как мою личную заботу о вас. От такого ответа Гоголю еще больше захотелось провалиться на месте. Почему делает все Яков, а стыдно за это ему самому? Да и вообще с чего вдруг он так занервничал.? Николай подумал, что если бы сейчас ему дали зеркало, то он точно увидел бы в отражении красные от стыда щеки и даже уши. — Вы не стесняйтесь, Николай Васильевич, ложитесь. Другого выхода у нас все равно нет. Освободить я вас не могу, кровати тут нет, а если будем спать по отдельности, то вы точно подхватите воспаление легких, а то и хуже. А так как из нас двоих свободен только я, то мне сегодня и выполнять роль вашей подушки. Яков говорил даже толком не успевая обдумывать слова и формулировать мысли. Он не знал, что такой поток слов появился у него не просто так. Это были слова, берущие свое начало где-то глубоко-глубоко внутри него, в самой неизведанной части человека — в душе. Гуро даже не думал, что близость с родственной душой может давать такие эффекты. Сейчас в глубине его некогда стойкой следовательской души бушевал маленький огонек, который состоял из чувства стыда и радости одновременно. Яков не мог и не хотел в этом признаваться. А может, еще просто не настало время? Однако вся эта неподготовленная тирада слов не подействовала на Николая. Он упрямо продолжал сидеть на коленях следователя, не в силах просто взять и облокотиться на него. Через некоторое время Яков просто не выдержал и силой прижал к себе и без того смущенного Гоголя. — Вам надо отдохнуть, — тихо прошептал он, — вы не сможете заснуть, если будете сидеть. Николай сдался. Только признав собственную слабость он смог хоть немного расслабиться в руках Гуро. Писатель аккуратно согнул ноги, стараясь причинять меньше боли собственной стопе (именно сейчас он пожалел о том, что так безрассудно ударил себя при разговоре с Яковом). Голова сама по себе упала на плечо следователя, в нос сразу ударил уже до боли знакомый запах. Да, это запах Гуро. Он вновь окутывал собой все пространство, брал контроль над воздухом и не позволял от себя убежать. Этот запах приносил чувство некоего спокойствия и уверенности, хотя, возможно, это было чувство безопасности или защищенности. Да, именно защищенности. В конечном итоге Гоголь мысленно признался себе в том, что все эти чувства ему очень нравятся. Кажется, именно чего-то подобного ему и не хватало. Николай поворочался в поисках удобного положения и неосознанно уткнулся носом в шею Гуро. Закрыв глаза, писатель еще больше расслабился. Яков чувствовал теплое дыхание Гоголя, которое буквально прожигало его шею. Возможно, ему показалось, но уже через минуту дыхание молодого писателя стало более ровным и спокойным. Следователю и в голову не приходило, что на самом деле это столь близкое присутствие родственной души подействовало на Николая таким образом. Если бы только Яков больше интересовался вопросом о родственных душах… Но Гуро перестал думать об этом с того самого момента, как еще совсем молодым пареньком попал в тайное общество графа Бенкендорфа. Главным правилом этого общества было отсутствие родственных душ у всех вступивших, так зачем забивать себе голову чем-то абсолютно ненужным? Следователь оторвал руки от ледяного пола и попытался разглядеть свои ладони в полутьме. Он даже не знал, зачем это делает. — Можете… — неуверенным полушепотом начал говорить Николай, — вы можете положить руки на меня. Пол холодный. Гуро несказанно удивился подобным словам. Он догадывался, каких усилий стоило Гоголю произнести это. Он улыбнулся. Да, улыбнулся. Наверное, впервые в жизни это была не наполненная сарказмом улыбка, не насмешка, а действительно искренняя улыбка. Улыбка человека, который чувствовал себя счастливым. Яков обвил талию писателя, просунув руки чуть ниже веревок. Следователь будто хотел укрыть Николая, согреть его. Удивительно, но, возможно, именно в эти минуты оба чувствовали нечто, что было схоже со спокойствием, счастьем, безмятежностью. Они будто создали и тут же сокрыли целый мир, доступный только им двоим на всей земле. Возможно ли, что судьба вовсе не ошиблась, поставив метки этим двоим? Может, все-таки что-то ей известно лучше, чем нам? Возможно, судьба на то и есть судьба, что ей не стоит противиться. Наоборот, ее стоит принять, какой бы странной она не была. И все же это еще стоит хорошо обдумать…