Мотылек на снегу. Акт второй

      — Держишь вот так, — руки Ведьмы второй раз за этот вечер ложатся на его ладони. Шершавое тепло кожи, холодная гладкость колец. Мягкий голос, бездонные темные глаза, отражение десятков свечей в них. Ведьма зажигала их медленно, одну за другой, тихонько напевая что-то про себя, а Гейл сидел неподвижно, скрестив ноги, и только взглядом следил за ее перемещениями.       Палочку, которую Ведьма вложила в его пальцы, уже поджигали. Может, не один раз. Гейл думает о всех тех разумных, кто приходил сюда до него в поисках своих ответов, из любопытства или ради экзотического развлечения. Кто был здесь до него, для кого цепкие пальцы Ведьмы вынимали из шкатулки именно эту палочку?       Флай?..       Нет, невозможно.       — Теперь подожги от свечи.       Пламя робко трогает оплавленный кончик, и к низкому потолку в красных отсветах устремляется первая струйка дыма.       Ведьма неслышно садится напротив.       — Закрой глаза. Дай мыслям течь свободно. Пусть сердце ведет тебя.       Гейл молча кивает. Дым щекочет ноздри.       Внутренний запрет настолько силен, что одного волевого усилия, одного решения «делать» недостаточно. Гейл словно прорывается сквозь застывающий глоп, каждый следующий шаг, каждое следующее движение труднее, а не легче. Сложно было попросить Ведьму прийти сюда, еще сложнее оказалось остаться, и теперь все внутри буквально кричало: «Бросай ситхову палку и беги отсюда, идиот!».       А он бережно держал тонкую дымящую соломинку.       Понятно, почему нужно именно так, между сложенных вместе ладоней. Так нельзя сжать руку в кулак, ладонь остается открытой, и как бы ни напрягались мышцы, палочка не сломается. Не закрытость — но и не полная открытость миру. Скорее открытость самому себе. Одна сведенная напряжением ладонь встречает другую. Равное противодействие. Равновесие.       Медленный-медленный выдох, до конца, пока в легких не останется ни капли воздуха, и легкий дым сам не хлынет в горло.       — Вот так. Хорошо.       Голос Ведьмы звучит будто сразу отовсюду, обволакивает. Воздух вперемешку с дымом горчит на языке.       — Подумай о том, что тебя тревожит.       Гейл не фыркает вслух только чтобы не обижать Ведьму. Тревожит…       Например, то, что он, профессиональный, обученный оперативник ИСБ сначала ошибается в психологической оценке собственного агента, потом вовсе позволяет украсть ее у себя из-под носа, а теперь, получив отстранение по всем делам, кроме одного, сидит в баре, хозяйка которого находится под присмотром как неблагонадежная, и принимает ситх знает какие вещества из ее рук.       То, что девушка, которой он обещал защиту, дважды пострадала из-за его просчетов.       То, что…       Что он какой-то ситховой мистической хренью мается вместо того, чтобы сделать хоть что-нибудь еще. Всегда можно сделать что-нибудь еще!       Воздуха вдруг становится мало, ровное, размеренное дыхание сбивается, Гейл судорожно втягивает полную грудь дыма, чудом не закашлявшись, и еще, и еще… Дым колюче забирается под веки, заставляет глаза слезиться, остро горчит в горле.       Как все это работает? Что он должен увидеть, почувствовать — кроме бесконечного бессилия и страшной злости на это бессилие и на себя самого? Кроме болезненной темноты под плотно сжатыми веками, отчаяния и пустоты, которая как-то незаметно, коварно образовалась внутри вместе с исчезновением взбалмошной рыжей девчонки со странностями.       Правая ладонь сама собой сжимается в кулак, и палочка тонко клацает, разламываясь в ладони.       — Шш, все хорошо, — ладони Ведьмы снова накрывают его сведенные судорогой пальцы. — Так бывает. Так можно. Все, давай.       Пальцы Ведьмы трогают легко, но настойчиво, вскрывают его кулак, как хитрого придонного моллюска, бережно вытаскивают обломки из-под кожи. Только теперь Гейл открывает глаза, завороженно смотрит на черные в мрачно-красном свете капли крови на ладони, снова сжимает руку, когда Ведьма вынимает последний мелкий осколок.       — Я пойду, — голос уходит в глухой хрип, то ли из-за дыма, то ли из-за того, что так ситски больно осознавать пустоту, от которой больше не можешь отвернуться, закрыться. — Извини.       Ведьма молча кивает и улыбается спокойной, понимающей улыбкой. Словно весь ее ритуал не пошел только что к опи под хвост, словно она увидела и почувствовала что-то правильное и нужное за него.       Тидская ночь встретила его тревожной не-тишиной спящего города. Гейл сильнее обычного горбился под курткой, будто пытался втянуться в нее полностью. В таком полном, всепоглощающем ментальном бардаке он не бывал уже очень давно. Нет, полковник был совершенно прав, отстраняя его, и стоило сказать огромное спасибо старому ситху, что вообще отпустил заниматься хоть чем-то, а не сдал в нежные руки штатного психолога.       Очень нужно было что-то с собой сделать. Простое, привычное и понятное, если не сработало необычное и странное. Пойти и все-таки надраться в хлам, что ли. Чтобы утром проснуться с головой, которую проще оторвать, чем заставить работать, надраться дешевым кафом из автомата, и вот тогда, может, снова ощутить себя нормальным и целым, способным заниматься делом оперативником, а не сопливой кучкой шаакова дерьма.       Гейл вытащил комм и набрал замерзшими пальцами номер того из немногих людей, с кем можно было не слишком держать себя в руках.       Через пару часов они с Коулом сидели в ангаре, курили смертельно крепкие сигареты и заливали в себя ситх знает какую по счету банку лума. Сигареты и выпивку приволок Коул, услышав, что другу нужно надраться, и теперь на импровизированном столе возвышался целый ящик. Пустые банки загадочно распространялись по всему ангару. В качестве единственной закуски выступали армейские консервы, на которых кто-то поменял штатные наклейки на всякие дурацкие, вроде щупалец сарлакка, мон-каламари в собственном соку и хаттовой печени.       — Да, все хотел сказать, — Коул лежал в кресле, закинув ноги на спинку, и балансировал пустую банку на одном пальце. Периодически банка падала ему на нос, он заковыристо матерился и начинал процесс заново. — Ждал момента, чтобы позвонить тебе в середине ночи, прямо как твои долбанутые дружки, но судя по твоей морде ты и так не спишь сутками, коварный ситхов сын, так что скажу щас. Дурацкие у тебя шуточки. Надеюсь, ты не раздал мой номер всей галактике. И если мне еще раз позвонят с какого-нибудь гребаного Велмора насчет корма для фелинксов, клянусь Императором, я солью твой номер какой-нибудь службе продаж на гребаной Нар-Шадде, и тебе каждые пять минут будут предлагать суперсовременные увеличители хвостов и дроидов-уборщиков с функцией телохра…       — Стой.       Гейл открыл глаза и попытался сесть ровно. Голова шла кругом, ангар немного качался, но даже в таком плачевном состоянии он все еще был способен обращать внимание на детали.       — Кто тебе звонил?       — Да схренали я знаю, кому ты мой номер впарил, — фыркнул Коул и снова уронил на себя банку. — Спрашивали тебя, насчет корма для фелинксов, мужик какой-то. Не помню я, говорю же, он мне в разгар ночи позвонил. Это я уже утром глянул, что вызов с Велмора шел, и думаю: вот же придурок…       Хмель выветривался из головы Гейла так стремительно, словно его накачали детоксом и сунули под ледяной душ.       — Что именно он тебе сказал?       В Коула впился абсолютно трезвый и необычно жесткий взгляд, и тот невольно поежился.       — Ну правда, не помню я, вырубился почти сразу. Сказал им, что ты сдох и чтобы не звонили сюда больше, и вырубился.       — Идиот… — простонал Гейл, запустив обе руки в волосы. — Или нет. Еще не знаю.       Он с силой провел ладонями по лицу, будто сгоняя остатки хмеля, и требовательно протянул ладонь.       — Твой комм. Живо.       — Охренел?! — немедленно возмутился Коул.       — Я верну. Это… Ситх, у меня девчонка пропала, это ей я оставил твой номер. На визитке какой-то дурацкой, что под руку попалось, она еще чуть в морду мне не двинула за этот корм для фелинксов… Это моя единственная к ней ниточка. Отдай комм, ну пожалуйста!       — Уууу, — многозначительно протянул Коул и расплылся в широченной улыбке. — Вот это тебя, приятель, кроет. Так это, может, она сама от тебя и сбежала? Потому что ты вредный, занудный, вечно на работе и назначаешь свидания в баре для фриков?       Но комлинк все-таки достал и бросил Гейлу нетвердой рукой.       — Придурок ты, — улыбнулся тот, подобрав плюхнувшееся ему на колени устройство. — Лучший в мире друг-придурок. Спасибо. Будешь уходить — закрой ангар.       С этими словами Гейл бросил на стол ключ-карту, подхватил с ящика куртку и выскочил в ледяную ночь. Комлинк Коула во внутреннем кармане, казалось, жжется.