«Она замыленная, размытая, тусклая.»
Вижу лишь выломанную с петлями серую дверь, что лежит тёмным пятном на светлом ковре, — Ксения своей силой почти что разнесла её в щепки, ожесточённо пытаясь пробраться ко мне. Так же, сквозь пелену, вижу на полу мокрые следы, появившиеся от моих же еле идущих из ванной комнаты ног. Я всё ещё в гостинице. Рядом со мною Милас. Она сидит рядом и сверлит меня глазами, не сводя пристального взгляда уже какую минуту. Хочется сжаться ещё больше, навсегда закрывшись от этой девушки со светлым и взъерошенным ёжиком волос на голове. Я больше не хочу, чтобы она смотрела на меня. Я больше не хочу выглядеть в её глазах слабой. Я больше не хочу, чтобы она наблюдала, как мне плохо. И я не хочу, чтобы она понимала, что всё это из-за неё. Челюсть дрожит, вынуждая мои зубы то и дело стучать друг об друга. Руки тоже трясутся, давно покрывшись голубоватой плёночкой гусиной кожи. Должно быть, мои губы тоже синие, раз я их почти не чувствую. Лишь ощущаю их сухость немного онемевшим кончиком языка. В горле загнанной птицей начинает биться тошнота. Она сдавливает его, заставляя цедить каждый свой вдох по миллилитру, словно горький медицинский спирт. — И зачем ты ушла? — разносится дрожащий шёпот Ксении.Почему холод пощёчинами бьёт меня, а голос дрожит у неё?
В воздухе висит абсолютная тишина, сводящая с ума своим громким звоном. Я молчу, не зная, что говорить. Молчу, перекатывая во рту вязкую слюну. Гоняю её вдоль дёсен, словно жевательный табак или бумажный клочок марки. Чего-то жду. Что можно сказать человеку, от которого я ушла пару часов назад, находясь в истерике? Что можно сказать человеку, из-за слов которого мне так сильно хотелось сдохнуть? Что можно сказать человеку, который нашёл тебя на кафельном полу ванной комнаты в абсолютно голом виде и пытающуюся выхаркать, как комок шерсти, воду из повреждённых лёгких? Я не находила слов. Поэтому и молчала, словно проглотив язык. — Может, уже ответишь мне? — я не хочу тебе отвечать, Милас. Я даже видеть тебя не хочу. Прошу, отъебись от меня. — Я, как-никак, испугалась, вообще-то. За что ты испугалась? За порядок в своём доме? За пустую плиту на кухне? За то, что потеряла того, кого можно сначала опекать, а затем оскорблять, опуская до уровня плинтуса? За что ты испугалась, Милас? — Да почему ты молчишь, блять?! Скажи уже хоть что-нибудь! — она вскочила с дивана, сжимая нежные ладони в суровые кулаки. И я задрожала ещё больше, зажмуривая глаза. — Хватит молчать! Открой глаза! Смотри на меня! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Видя, что я не собираюсь отвечать, что-то кидает в стену. Звон битой посуды. Видимо, это та синяя ваза, держащая в своих объятиях красивые белые лилии. — Да, что с тобой, ёбаный в рот, происходит?! Ты что, опять объюзанная?!Да. Да, обьюзанная. Обьюзанная запахом твоей кожи и терпким ароматом твоего парфюма, что оседает под крыльями моего носа цитрусовой терпкостью. Рядом с тобой я теряю зрение и слух, не в силах чувствовать тепло твоего тела так близко.
— Ну же, маленькая, — берет моё лицо в свои ладони. Я вздрагиваю и, от неожиданности, открываю глаза. Она смотрит на меня, тяжело дыша. Её глаза слезятся. От злости ли или от отчаянья? — Я всё поняла. Это из-за меня, да? — уже не кричит, говоря чуть спокойно и… Разочарованно?«А ты как будто с самого начала этого не понимала, Милас.»
— Ну, прости, пожалуйста, — приближается, сокращая расстояние между нашими лицами, — Прости меня. Не чередуй со мною кнут и пряник, Ксения. Я поднобного никогда не любила. Высовывая руку из-под тёплого, но не согревающего меня пледа, сбрасываю её ладони со своих щёк. Последнее, что я хотела бы сейчас, так это то, чтобы ты касалась меня, Милас. Если хочешь наслаждаться моей болью, питаясь ей, как кровожадный вампир, то просто можешь смотреть на меня. Моей грусти, боли и сока от разбитого сердца более, чем хватит, чтобы утолить твою жажду. Только не нужно добивать меня ласковыми руками, если уже решила нанести главный удар в моё сердце острыми словами. Я снова начинаю рыдать. Безвучно, гася в себе всхлипы. Она снова тянет руки ко мне, желая, судя по всему, обнять. Обнять, чтобы потом оттолкнуть? Ну уж нет. Не позволю. Теперь настала моя очередь. Получай ответочку, Ксюша. — Уходи, — говорю тихо, чётко произнося слова, — Ты же на’цисс, Милас. И ты, так-то, не являешься моим любимым цветком, — встаю, сбрасывая с себя толстую ткань, подхожу к дверному проёму, обойдя снесённую с петель дверь. — Цвети для кого-нибудь д’угого. Для того, кто это оценит. По удивлённым глазам вижу, что мои слова были для неё, как минимум, неожиданными. И, как максимум, они вызвали в ней злость. Стою, держась за дверной косяк, и жду, пока она выйдет. А она так же сидит на корточках и тупо смотрит на меня, в привычной манере, приподняв одну бровь. Так проходит минута. Так проходят две. Так проходят три. — Я же сказала тебе уйти, Милас. У тебя уши заложило? — Нет. — Что «нет»? П’оваливай! — Моё «нет» означает то, что я не уйду. У меня снова начинают дрожать колени. То ли от холода, то ли от твёрдости её отказа. Девушка встаёт на ноги, садится на диван и раздвигает колени, принимая, как обычно, излишне самоуверенную позу. — Я тебе сказала, выйди, блять, отсюда! Хули ты тут уст’аиваешь, а?! Не видишь, что я одна хочу побыть? Без твоих нотаций и ебаной жалости! Убирайся! — Нет, — повторив, улыбается. — Ты мне тут у’оки психологии не уст’аивай! — подбегаю к ней на ватных ногах и хватаю за ворот белой футболки. Один рывок, и она трескается по шву, обнажая загорелое плечо. Плевать, что она сейчас мне втащит. Плевать, что она сильнее меня. Плевать, что будет дальше. Сейчас я просто хочу её ударить. И я ударяю. Ударяю в лицо, прямо по улыбающимся губам, разбивая в кровь нижнюю. А ей всё ни по чём. Сидит, как и сидела. Улыбается, как и улыбалась. И смотрит на меня со смехом в глазах. — Ты можешь меня хоть всю избить, но знай, что ты ни за что не сможешь заставить меня перешагнуть порог этой комнаты. — Тогда я… Не дав мне сказать, перебивает: — Сама уйдешь? — и резко, вставая, притягивает меня к себе, заключая в тиски стальных рук. — А кто тебе позволит? Я начинаю вырываться. Но она только сжимает объятия, не давая мне шанса высвободиться. Топчусь по её ногам, с силой наступая на них; вгрызаюсь зубами в плечо, оставляя отметины; стараюсь ударить в спину свободной рукой. Но всё тщетно. У меня не получается. Гора — это не я. Гора, в данный момент, — это она.***
— Успокоилась? — стоим так уже минут десять. — Угу. Отстраняет меня от себя, заглядывая в глаза. Ослабляет свою хватку. И я, почувствовав свободу, освобождаю руку и бью с размаху ей почёщину. И усмехаюсь тому, каким звонким получился шлепок. — Аня, блять! Ты же сказала, что успокоилась! От её удивлённого выражения лица мне становится до безобразия смешно. Я заливаюсь смехом. Он льётся из меня рекой, выгоняя всю ту боль, всё то отчаянье и все те переживания, что я сдерживала в себе, не давая полностью им выйти даже во время истерики. Ксения смотрит на меня, явно не понимая причину моего перепада настроения. Смотрит и, словно заразившись им, сама начинает смеяться. Но через несколько секунд резко замолкает, вперившись в меня странным взглядом. В её глазах — по таявщему льду, — прыгали чёртики, радостно закручивая острые хвосты. Вместе с ней замолкаю и я. Ничего не успеваю сделать, как вижу в миллиметрах от своих глаз два голубых океана. Затем, чувствуя нежное, но до безумия уверенное касание её губ моих, опускаю ресницы вниз. Это был поцелуй. Тёплый. Сладкий. Тягучий. И такой долгожданный. Теперь я не только могу касаться Северного Ледовитого океана. Теперь я могу чувствовать на себе нежные розовые лепестки роз, что цветут в прекрасном и давно мною обожаемом саду.