Dirty

Юнги снова на ночной смене. Обычное патрулирование, ничего такого, но он так сильно хочет быть дома сейчас. Чонгук уже давно должен был вернуться. Совсем скоро у Юнги будут выходные, которые они проведут вместе. Будут лежать в кровати целый день, смотреть фильмы и обниматься. Можно будет сходить погулять в интересное место, где Чонгук снимет хорошие кадры. За фантазиями Юнги не сразу замечает, как мигает его телефон. Чонгук звонил пару минут назад. Юнги набирает в ответ, но трубку никто не берет. Появляется странное волнение. Он перезванивает еще пару раз, все равно нет ответа. Как только он сбрасывает, поступает вызов о стрельбе в районе неподалеку от них. Ничего, Юнги уверен: с Чонгуком все в порядке. Он, скорее всего, случайно набрал его, сев на свой телефон, как часто бывало до этого. — Чон Чонгук! — кричит Юнги изо всех сил, наконец нагоняя Чонгука. Он вцепляется Чонгуку в рукав, тянет на себя, заставляя того повернуться лицом. У Чонгука в глазах читается только раздражение. — Ты! Как? Ты же… Слова комом встают в горле. Юнги не может произнести этого вслух, особенно Чонгуку, который стоит прямо перед ним, живой. Ему хочется упасть на колени и заплакать, то ли от облегчения, то ли от горя. Все кажется ненастоящим. Люди ведь не могут ожить после смерти, это абсолютное правило. Ни сами, ни с чьей-то помощью. Нужно не иметь души, чтобы нарушить его. Нужно самому не быть человеком. — Мы знакомы? — с дерзостью спрашивает Чонгук. Выдергивает руку из ослабевшей хватки, заставляя Юнги ошарашено отступить. — Ты не помнишь? — голос дрожит. Пальцы тоже, как и пламя внутри. Вся спина, до самого копчика, где заканчивается хвост дракона, зудит, напоминая, кто создал этот рисунок, позже навсегда отпечатавшийся на коже Юнги. Почему-то Юнги не обратил на это внимания сначала. Адрес вызова — подворотня в паре домов от его собственного. Он не дает параноидальным мыслям закрасться в сознание. Насколько мал шанс, что это так? Почему из тысячи людей вокруг должен быть именно он? Костяшки белеют от крепкой хватки руля. Юнги сжимает челюсти в напряжении, наплевав, как выглядит в глазах своего напарника. В подворотню приходится заходить, оставив машину рядом. Никого не наблюдается вокруг, стрелок сбежал. Пятно белого пакета из круглосуточного магазина неподалеку подсвечивается далеким светом фонаря. Рядом лежит тело. Юнги слишком хорошо знает его, чтобы перепутать, но мозг отказывается верить в происходящее. Он буквально подбегает к Чонгуку, падает на колени, проверяет пульс, осматривает тело на наличие повреждений. Вся его футболка в крови, ее приходится порвать, чтобы увидеть три пулевых отверстия в груди и животе. У Чонгука хватает сил только смотреть на Юнги, на его тщетные попытки стабилизировать его состояние, продержать живым чуть дольше, до момента, когда приедет скорая. Юнги прижигает раны, но это не сильно помогает. Слишком поздно. Они оба понимают, что Чонгук не выживет. Юнги позволяет слезам свободно стекать по щекам, пока он кровавыми руками пытается сделать хоть что-то. Чонгук закрывает глаза и выдыхает в последний раз. Юнги обхватывает его лицо ладонями, пачкает в крови, но ему плевать, он пытается заставить Чонгука подать хоть какой-то признак жизни, пытается не потерять последнюю надежду. Оно не может быть так. Они должны были жить долго и счастливо, Юнги должно было повезти хоть с чем-то в этой жизни. Но, похоже, вселенная ненавидит его. Юнги обнимает тело Чонгука до самого приезда скорой. Кажется, прямо сейчас он откроет глаза и снова улыбнется, но этого так и не происходит. Даже в черном мешке он выглядит живым. Чонгук перед ним мотает головой и отворачивается, продолжает свой путь в неизвестно куда. Юнги не хватает сил последовать за ним. ~ Хосок чувствует себя ужасно, словно снова в первые дни здесь. Свет под тяжелыми шторами яркий, воздух нагрелся достаточно, чтобы Хосок начал потеть в рубашке под теплым одеялом. Он кое-как встает и сразу направляется в ванную, не обращая внимания на вошедшую служанку. Рубашка пропитана кровью, ключица болит, посылая волны боли в плечо, когда он двигает им. Голое тело становится худее с каждым днем, кожа бледнеет без солнца (Или это от анемии?), голова кружится слегка и его тошнит, ужасный привкус во рту не делает легче. Он абсолютно не хочет смотреть на себя в зеркало, но страшный синяк на ключице подталкивает рассмотреть его лучше. Синяки под глазами оказываются почти такого же цвета, как и синяк на ключице. Отчетливо виден след зубов, глубокий, но Хосок не помнит невыносимой боли. Наоборот, Чимин был подозрительно нежен, насколько он мог быть в такой ситуации. Крови было много, это он помнит точно. Она осталась на теле, размазанная по груди и животу, даже на спине, скорее всего от ладоней Чимина, решившего не делать Хосоку легче, никак не управляя кровью. Теперь он весь в ней, пытается отмыться в ванне, отмокая в теплой воде, оттирает засохшие разводы мыльными руками, цепляя тонкие чешуйки на щиколотках. Хосок морщится, вспоминая о них. О своем настоящем происхождении, принесшем ему так много ужасного с самого детства. О том, как его заставили замолчать. Сначала был учитель музыки. Хосок всегда любил петь, но в приюте были только воспитательницы, ни одного мужчины, поэтому его магия не была известна. А после первого же урока, когда он спел, учитель оставил его. У него были мерзкие потные ладони, которые Хосок чувствовал на себе еще долгое время, хотя не очень понимал, что с ним сделали. Он рассказал об этом воспитательнице, та накричала на него и приказала никому больше не говорить. До самого знакомства с Намджуном каждый мужчина, с которым Хосок пересекался взглядом, был очарован им. Обычно это не влекло за собой ничего, иногда были прикосновения, которые Хосок научился замалчивать. Но если кто-то слышал его пение, он уже не мог ничего с собой поделать, и тогда Хосок оказывался в беде. Было так стыдно стоять голым перед врачами, пока они снимали синяки на его теле, трогали его бедра своими незапоминающимися руками в силиконовых перчатках, брали мазки секретов. Полицейские много раз спрашивали его, что происходило, он раз за разом пересказывал каждый такой случай, они записывали все. Но через какое-то время записи исчезали, Хосоку запрещали рассказывать об этом кому-либо. Когда вмешался Намджун, было намного сложнее. Незадолго до этого тест на принадлежность магии показал, что он сирена. Это значило никакого пения и прямых взглядов. Особенно после начала полового созревания, когда силы достигли своего максимума, а сам Хосок наконец понял, что с ним делали. И он почти закрылся, почти дошел до грани отчаяния и самоненависти, потому что его магия сводила людей с ума. Они все говорили, что он сам виноват. С Намджуном он научился сдерживать силу взгляда. С пением решилось все проще — просто не петь. Старая ведьма научила его выпечке и заклинаниям. В строке магия сменилась на выпечку, все полицейские расследования исчезли из его дела, остались только редкие кошмары и боязнь прикосновений. И теперь это произошло снова. Его жизнь снова разрушена. Он держит все в себе, он уже взрослый. На его стороне никого нет, он совершенно одинок. Он стал одиноким в тот момент, когда Намджун уехал, и подсознательно он знал, что они больше не увидятся. Теперь он может больше никогда не иметь возможности даже выйти на улицу. О Намджуне думать запрещено. ~ Намджун отвлекается от рассматривания пейзажа за окном, когда замок двери щелкает. Он восстанавливается быстро, прошло лишь несколько дней с произошедшего. Всегда так и было: тьма заботится о своем сосуде. Порез больше не кровоточит, хотя бинты пока не сняли, и он постоянно почесывает кожу под повязкой, скорее по привычке, чем из-за раздражения. Это дает странное умиротворение, приносить себе боль, когда целыми днями Намджун занимается только тем, что думает. Сокджин выглядит омерзительно хорошо. В сравнении с Намджуном — совсем прекрасно. Он даже умудряется улыбнуться Намджуну, но Намджун не улыбается в ответ, и он сразу становится серьезным. Намджун знает эту тактику: Сокджин пользуется ей, когда ему нужно уговорить человека на свои условия. — Как себя чувствуешь? — Сокджин садится на стул рядом с койкой, закидывает ногу на ногу, осматривает окружение. — Ничего не болит? — Все нормально, — звучит как забота, но это лишь нейтральный разговор, заставляющий жертву отвлечься от главной темы. Намджун не дурак, его просто так не обманешь. Осталось выяснить, известно ли это Сокджину. Намджун не отходит от окна, продолжая смотреть вдаль на покачивающиеся деревья. Это приносит удовольствие: представлять, словно он там, наверху, где вечный ветер. Это лучше, чем вспоминать все, о чем так старательно пытаешься не думать, окруженный тишиной. Сокджин укладывает сомкнутые ладони на колено и начинает говорить, сверля взглядом спину Намджуна. — Я поставил Тэхена к Юнги, пока ты здесь, — он звучит насмешливо. — На самом деле, почему бы им не закрыть это дело? Сокджин раскрыл его и изменил тактику на прямое поражение. Намджун ошарашенно поворачивается на него, замирает в глупой позе, будто сейчас кинется на Сокджина. — Что? Вы отстраняете меня? — голос срывается. Намджун не может быть отстранен. Он обязан сам найти Хосока и поймать всех, кто причастен к его исчезновению. — Ты пострадал, — осторожно начинает Сокджин, но Намджун перебивает его. — Я быстро восстановлюсь! — слишком громко для человека, которому не все равно. Он попался. — Пожалуйста, дайте мне закрыть дело. — В чем дело? Тебя что-то связывает с жертвой, что ты хочешь вести расследование? — Сокджин задает прямые вопросы, сбивающие Намджуна. Он сдается под напором, ломается, рушится до самого основания, чего не происходило никогда. — Он мой давний знакомый, — Намджун не знает, что еще сказать. Он должен как-то уговорить Сокджина, но ничего не приходит на ум. Лучший выпускник Академии не может действовать в своих интересах. Он выдерживает долгую паузу, полную неловкости и невысказанных чувств. — Хорошо, — Сокджин не выглядит сдавшимся под натиском Намджуна. Скорее, сыгравшим свою партию, в которой он должен был раскрыть его. — Ты сможешь вернуться к расследованию, но только после десятидневного отпуска после выписки. Намджун хочет возмутиться, но он понимает, что лучше держать язык за зубами. Сокджин коротко прощается и уходит, в дверях сталкиваясь с врачом. ~ Вечер наступает быстро. Хосок уже начинает терять счет времени, для него все дни проходят одинаково. Он снова сидит за столом и читает очередную книгу, которую забудет, когда начнет следующую. Сквозняк снова обдает щиколотки. Чимин выдыхает ему в самую шею, заставляя покрыться мурашками. Синяк на ключице болит. — Здравствуй, — он целует Хосока в загривок, поднимает из-за стола за плечи, разворачивает к себе лицом, разглядывая. — Как красиво! Конечно, Чимин говорит о синяке. Об этом мерзком синяке и его зубах, отпечатавшихся на теле Хосока. Он оттягивает воротник и трогает синяк, отчего Хосок дергается. Ему больно, а он ненавидит боль. — Сегодня не я буду тебя развлекать, — игриво произносит Чимин, не отрывая взгляда от синяка. Он кивает головой в сторону двери, где молча стоит Чонгук. — Малышу нужно выпустить пар. Хосок перестает дышать. Сейчас случится то, чего он так боится. Чимин сажает его на кровать и начинает раздевать, расстегивает рубашку не спеша, с улыбкой, словно заботливо. Чонгук не двигается, пока Хосок не оказывается голым. Ему страшно сделать что-либо, он лишь закрывает глаза, желая, чтобы все закончилось как можно быстрее. Чонгук груб, даже несмотря на комментарии Чимина по этому поводу. Все время Хосок чувствует его взгляд на себе, от которого ему становится совсем плохо. Но Чимин не останавливает Чонгука от сжимания его запястий до синяков, от укусов и царапин, от жестких толчков, по ощущениям разрывающих его нутро. Хосок не может сосредоточиться на чем-то, кроме пронизывающей все тело боли. — Спокойной ночи, — наконец все кончилось. Чимин целует его в лоб и тихо уходит вместе с Чонгуком. Только теперь, оставшись в одиночестве, Хосок позволяет себе заплакать.