Dirty

Чонгук налетает на Юнги всем весом, прибивает его к полу, и все, что тот успевает сделать — это закрыть лицо рукой и ухватиться за воротник Чонгука. Их протаскивает почти до самой противоположной стены. У Юнги выбивает весь воздух из легких, а Чонгуку хоть бы хны: он, кажется, совсем не чувствует боли. Даже выражения лица не меняет. Душа Юнги разрывается на части от вида ледяных глаз, бывших полными различных эмоций. Тупая боль в затылке добавляется ко всем истязаниям, пережитым за последнее время, и он почти сдается самому себе, своей человеческой части. Тошнота подкатывает к горлу вместе с желанием сбежать. Кулак прилетает Юнги под дых. Чонгук сидит сверху, сковав по рукам и ногам, давит всем весом на грудь, не давая возможности сделать малейший вдох, не то, что ударить в ответ. Он хладнокровно наносит удары один за другим, куда дотянется: разбивает Юнги губу, ломает ребра, превращает его внутренние органы в месиво. Боль адская. Юнги физически чувствует, как умирает его тело. Вслед за этим его внутреннее пламя разгорается, как никогда раньше, выжигает себе путь из костей наружу, кипятит кровь, заставляя Юнги сходить с ума. Он уже не осознает реальность. От страданий мозг пытается сбежать в воспоминания, но каждый раз натыкается на Чонгука, и картинки искажаются кровавыми кошмарами, напрочь убивая все счастливое, что оставалось спрятанным от депрессивного забвения. Чонгук мертв. Его тело живо благодаря древней магии, но души в нем нет — Юнги не увидел ее в мертвых глазах. Он стал марионеткой в чужих руках. Готовый на все, даже убить самую большую любовь своей жизни, потому что он не знает слова «нет», не помнит свою настоящую жизнь и все привязанности, что у него были. Значит, Юнги, спустя столько лет, нужно все же отпустить его. Перед ним сейчас не тот Чонгук, которого Юнги безмерно любил. Перед ним враг, пытающийся его убить. В помутненном сознании щелкает. Юнги больше не чувствует ни своего тела, ни веса Чонгука на себе. Продолжающиеся удары становятся совсем легкими и незаметными. Огонь пробирается в каждую клетку тела, отчего Юнги трясет; он скребет по камню, вырывает ногти с корнем, клацает зубами пару раз, а после резко стискивает их с такой силой, что откусывает кусок попавшего между ними языка. Кровь льется из разбитого носа в горло, заполняет рот, и Юнги выкашливает ее себе на подбородок и одежду. Она горячая, словно лава, обжигает даже самого Юнги. После капель остаются ожоги, лопающие кожу, разъедающие ткань, открывающие за собой настоящую его сущность. Драконья чешуя такая же насыщенно-красная, как и кровь. Чешуйки все разом приподнимаются, разрывают человеческую кожу, принося невыносимую боль. Когти постепенно растут, отчего кончики пальцев горят, а зубы зудят, выталкиваемые новыми клыками. Юнги кричит, но вместо человеческого крика из него вырывается звериный рык и адское пламя, опаляющее Чонгуку лицо. Тот рефлекторно отпрыгивает, закрывается руками, но его это не спасает от драконьего огня: рукава кофты сразу же сгорают, предплечья обугливаются до самых костей, и такую боль Чонгук перенести спокойно уже не в состоянии. Он валится на бок, воет, сжавшись в комок, поднеся руки к груди; Юнги поднимается на ноги буквально за мгновение, наблюдает за корчащимся Чонгуком, но ничего не делает. У него не осталось никаких чувств, кроме бурлящей ненависти. Не только к Чонгуку, но и к остальному миру. Юнги жаждет крови. Он размеренно шагает через всю комнату, счесывая с себя остатки кожи длинными когтями, подбирает с пола пистолет и убирает его за пазуху, сразу же развернувшись обратно к Чонгуку. Магическое пламя уже разъело кожу с локтей до самых пальцев. Оно не остановится, пока не поглотит все живые клетки организма, с которым соприкоснулось. Встав у головы Чонгука, Юнги продолжает смотреть за его мучениями. От боли часть заклинания спала, и Чонгук начал скулить в голос, даже пустил пару слез, но лицо осталось бледным, только волосы спутались. Где-то в глубине души человеческая часть Юнги в ужасе от происходящего. Как жаль, что дракон в нем не знает симпатии. Он садится на корточки, хватает Чонгука за голову, поднимает его над полом так, чтобы они встретились взглядами. Глаза Чонгука полны страха. Юнги видит золотую радужку своих собственных глаз в его широких зрачках. — Юнги… — еле шепчет Чонгук. Юнги не обращает внимания, крепче сжимает череп. Кости мерзко хрустят, выражение лица Чонгука сменяется на безобразное. Когтем большого пальца Юнги впивается ему в глаз, и тот лопается, вытекает из глазницы. Остальными четырьмя пальцами он сдирает кожу с затылка, пробивает когтями теменную кость, буквально отламывает ее, цепляя часть мозга. Продолжая давить на глазницу, он пробивает ее тоже, крошит лобовую кость в ладони, давит мозг так, что тот лезет между пальцев, превратившись в кашу. Бездыханное тело Чонгука, с закатившимся оставшимся глазом и раскрытым от ужаса ртом, громко шлепается на пол. Юнги вытирает остатки мозга с ладони о кофту Чонгука. Теперь, с проснувшимися драконьими чувствами, он чует существ в замке. Остается только найти их и убить. Юнги идет в ближайшую дверь. ~ Коридоры все выглядят одинаково даже с новым зрением. У Намджуна слегка кружится голова от хождений по темному лабиринту уже неизвестно сколько. Он знает точно, куда ему нужно попасть, но до места назначения еще далеко, а заколдованные проходы, постоянно путающиеся, только мешают. Голос Хосока звенит в ушах. Он не затихает ни на минуту, ведет, подсказывает на развилках, поет давно забытые песни, привнося частичку гармонии в бушующее сердце Намджуна. Вскоре перед ним появляется высокая металлическая дверь. Хосок за ней, он это чувствует. С ним еще трое. Намджун сразу же узнает ауру своего брата — за столько тысячелетий она не изменилась ни капли, осталась все такой же леденящей душу. У Намджуна теперь почти одинаковая с ним: он славился своей мягкостью по сравнению с братом, когда люди еще были их прислугой. Конечно, насколько мягким можно считать, что настроение убивать у него бывало не так часто? Сейчас же он был жестче, чем когда-либо. Он готов кромсать Сокджина на микроскопические кусочки оставшуюся вечность, если это то, на что ему придется пойти, чтобы спасти Хосока. Намджун подходит к двери, касается ее черной ладонью, и та открывается сама, легко и тихо, будто не весит несколько десятков килограмм. За ней оказывается огромный каменный зал со сводчатыми потолками, решетчатыми окнами прямо под ними, из которых лунный свет освещает все помещение. Посередине зала находится возвышение из такого же камня, как и все остальное вокруг, но с фигурной резьбой. На круглом помосте высечены события, происходившие до того, как люди начали писать историю. Намджун видит там символичного себя в момент, когда он призвал потоп, уничтоживший целый континент, вместе с сиреной, сидящей у его ног. Он переводит взгляд выше, на настоящую сирену, встречается взглядом с Хосоком. Тот сидит на полу в середине пьедестала, сложив ноги вместе, поет древние песни; Чимин стоит у него за спиной — Намджун легко вспоминает вампира, бывшего на служении его брата, несмотря на разительно изменившуюся внешность. Сокджин находится чуть поодаль, сидит на богато украшенном бархатном троне, который своими золотыми и красными красками выбивается из общей серости и мозолит глаза. Намджун не видит третьего существа, но чувствует, что оно где-то неподалеку. У Хосока глаза затянуты дымкой, взгляд немного расфокусированный и бегающий, и все равно, увидев Намджуна, он начинает плакать. Несмотря на слезы, он улыбается широко, поет громче, тянет руки к Намджуну, чуть ли не падая. Пытается ползти, но Чимин крепко хватает его за плечи и усаживает на место. Сокджин даже не смотрит в их сторону. Он сфокусирован на Намджуне, не отводит от него взгляда, даже когда Хосок кричит, а Чимин звонко бьет его по щеке. Только с ударом Чимина Намджун оживает. Он рывком подбирается к вампиру, хватает его за горло и с легкостью ломает шею, откидывает тело в сторону, Чимин не успевает издать и звука. Для него это не особо тяжелая травма, но все равно потребуется какое-то время, чтобы восстановиться. Хосок сразу же бросается к ногам Намджуна, обнимает его, как может, своими ослабшими руками, размазывает кровь из разбитой губы по грязным штанам, не давая и шага сделать. Намджун опускается перед ним на одно колено, подхватывает Хосока на руки, прижимает его, исхудавшего и немощного, к широкой груди, укрывает своим телом, старается согреть хоть немного. — Брат, — говорит, наконец, Сокджин. До этого он лишь сидел и смотрел за развернувшейся сценой, даже не собираясь вмешиваться. Им с Намджуном бессмысленно драться, потому что силы абсолютно равны. К тому же, они оба бессмертны; их физические тела могут превратиться в месиво, но они просто создадут новые, чтобы поместить в них свои сущности. Ни время, ни болезни, ни магия не властны над ними. Они не умрут от голода, не умрут от старости, никогда не останутся заточенными внутри человеческих тел. Их обоих нельзя поймать, нельзя изгнать — двое древнейших живых существ на Земле, выражение абсолютной силы. Намджун не реагирует. Поднявшись, он, с Хосоком на руках, идет к выходу, совсем не обращая внимания на Сокджина. Тогда Сокджин захлопывает дверь прямо у него перед носом. Они оба знают, что это символическое ограничение, ведь ничего не помешает Намджуну снести любую дверь на своем пути. — Нет, — безэмоционально отвечает Намджун. — Я принял решение много веков назад. Я останусь человеком. — Почему? — Почему? — спрашивает Сокджин. В его обычном ледяном тоне проскакивают нотки отчаяния. Намджун знает все знаки того, что его брат нервничает. — Что тебе с этого будет? — Ничего, — говорит он, не отрываясь от рисования. — Просто наше время прошло, признай это. Посмотри: люди научились делать оружие, изобрели письменность, стали сами заниматься магией, ушли от варварства, придумали себе новых богов. Мы им больше не нужны. Будущее поколение будет считать наше существование сказкой, а старики не смогут нам служить. Сокджин вздыхает. Кусает губы, совсем как делают люди — даже его коснулась человечность. — Именно мы дали им все! Языки, металлы, законы… Мы придумали это! Как они смеют забывать нас? Как ты смеешь прощать их за это? — Он тычет пальцем в Намджуна, на что тот закатывает глаза. — Ты слишком полюбил их! — Я не люблю людей, — отзывается Намджун раздраженно. Его порядком вымучили постоянные споры. — Все имеют право быть свободными. Я стану человеком, чтобы не иметь больше над ними власти. — Все имеют право быть свободными. Как только слова срываются с губ Намджуна, в другом конце зала слышится жуткий грохот. Дверь в углу слетает с петель, остается лежать у стены со страшными следами когтей, прорезавших ее насквозь. По залу разносится скулеж, полный страданий, отражается эхом от сводчатых потолков, быстро стихает, и за ним слышится тяжелая поступь, сопровождаемая цоканьем когтей о камень. Юнги, весь покрытый чужой кровью, входит в помещение. В руке у него кожаный ошейник, который он кидает к ногам Сокджина. Сокджин переводит взгляд от Намджуна на ошейник, но никак не реагирует, явно не расстроенный, что с Тэхеном разобрались так быстро. — Ты следующий, — буквально шипит Юнги. Сокджин делает взмах рукой, и уже восстановившийся Чимин выпрыгивает из-за спинки трона, кидается на Юнги, прокусывая клыками его крепкую чешую в месте соединения шеи с плечом. Юнги рычит, опаляет Чимина огнем, одновременно стараясь когтями стащить его с себя. Он впивается Чимину в руку и бок, поднимает его в воздух, дергающегося, бросает на пол, но Чимин, сгруппировавшись, приземляется на руки и ноги, сразу же вставая и нападая опять. Нацелившись Юнги на лицо, он выпрямляет ладонь прямо поперек, так, что его пальцы направлены точно Юнги в глаз. Чимин делает выпад, от которого Юнги не успевает увернуться, и пробивает ему глаз. В ответ Юнги изрыгает из себя пламя такой силы, что от руки Чимина остаются одни кости. Тот кричит, продолжает нападать, несмотря на понесенный ущерб. Чимин готов жизнь отдать ради своего бога. Юнги, ослепленный злостью, не чувствует боли, но резкое лишение половины обзора сбивает его с толку. Он пропускает еще несколько ударов Чимина, позволяет исполосовать себе грудь и шею, откусить ухо. Вытащить пистолет никак не получается, его загоняют в угол. Чимин не выдыхается, наносит удары с одинаково большой силой, как левой рукой и ногами, так и клыками. Ему удается оторвать несколько ошметков плоти, сломать Юнги ребра, раздробить зубами ладонь, которую Юнги подставил, чтобы защититься, прежде, чем его снова хватают за горло. — Чтобы обезвредить змею, нужно держать ее под головой, — говорит Намджун. Его черные пальцы залезают Чимину под кожу, пускают тьму в кровоток — яд для всех остальных. Чимин начинает изворачиваться, как самая настоящая змея, хрипеть, пытается вырваться из мертвой хватки Намджуна, но это невозможно. Чернь за секунды растекается по сосудам, отчего вены чернеют и взбухают, заставляя Чимина умирать от боли. — Достаточно! — Сокджин кричит, совсем изведенный случившимся. Намджун отпускает бессознательного Чимина. — Уходи. Мне все понятно. Намджун ничего не отвечает. Он лишь подходит к Юнги, касается его макушки, и в мгновение все раны на драконьем теле излечиваются, глаз появляется вновь, кожа обрастает поверх чешуи, когти отваливаются, превращая Юнги обратно в человека. Взгляд лишается жестокости и жажды крови. Перед Намджуном теперь обычный Юнги. — Спасибо, — благодарит он Намджуна; поднимается сам, стаскивает с себя разодранную в клочья футболку, идет бок о бок с Намджуном к усыпленному Хосоку, лежащему на полу около выхода. Намджун берет Хосока на руки, и они втроем молча уходят из зала. Сокджин, как только никого не остается в помещении, кидается к Чимину.