Тишину не перекричать

Низкое солнце светило не по-осеннему ярко, и Манабу, который слишком долго смотрел на него через смеженные ресницы, опустив взгляд, несколько секунд видел перед собой только черные пятна. – Взыщи, бог наш единственный, погибшую душу, помилуй ее со щедростию своей. Неисследимы судьбы твои, не постави нам во грех молитвы наши. Речитатив деревенского капеллана был заунывным, монотонным, от него начинала болеть голова. Манабу пытался думать об отвлеченных вещах. Ни сожаления, ни горя он не испытывал и лишь изредка поглядывал на Иминию и ее мать, которые, обнявшись, стояли рядом. Лицо старшей женщины опухло от слез, Иминия наоборот казалась сосредоточенной и плотно сжимала губы. Чувствуя себя откровенно глупо, Манабу думал о том, что ему не место здесь, на этих похоронах и рядом с этой семьей, частью которой его негласно считало все село. – Житейских молв оставив, безмолвное житие возлюбив, отправляется брат наш к тебе, боже наш единый... Рядом закашлялся Юуто. Он выглядел неважно, должно быть, серьезно простудился, на его всегда бледных щеках алели яркие пятна. Чего ради он пришел провожать в последний путь местного трактирщика, Манабу понятия не имел, и если бы обряд не требовал почтительного молчания от всех собравшихся, обязательно спросил бы. За годы в Атории ему довелось увидеть немало похорон, в деревне ведь оставались преимущественно старики. Смерть любого человека – всегда горе, но никогда прежде морозный воздух на местном кладбище не звенел от болезненного напряжения. "Убийство" – вот что было на уме каждого, и тень совершенного преступления будто за спиной стояла: обернешься чересчур быстро и увидишь ее исчезающий шлейф. – Бог наш единственный и справедливый, по неисповедимым судьбам твоим посылаешь ангела смерти под кровом его, в день и в ночь. Молим тебя, прими к себе отошедшего брата нашего. Уставившись себе под ноги, Манабу попытался отрешиться от происходящего рядом, но мысли тут же уплыли в еще более нежелательную сторону. Как он ни пытался гнать от себя навязчивый образ, тот снова и снова вставал перед глазами. Образ его временного жильца, разумеется. Накануне, когда Манабу по дурости своей пустил нахального Казуки в дом и отдал ему одну из пустых, не самых холодных комнат, его гость благоразумно закрыл за собой дверь и на глаза больше не попадался. Утром же, когда пришло время отправляться на похороны, Манабу настойчиво постучал, потом постучал еще раз, но ответа не дождался. – Доброе утро, – объявил он, бесцеремонно толкнув дверь, благо та не запиралась. Ответом ему было ленивое шевеление под одеялом и невнятное бормотание. – Подъем! – громче произнес Манабу, подойдя ближе. – А?.. – ответил Казуки, приподнимаясь на локте и сонно, беззащитно щурясь. От неожиданности Манабу сглотнул: его гость додумался спать без одежды, и теперь он сам имел счастье наблюдать его широкие белокожие плечи. Всю свою уверенность Манабу мгновенно растерял, но постарался не подать виду. – Вставай и собирайся, – как можно спокойнее произнес он, изо всех сил глядя Казуки в глаза. – Чего это? Ты меня уже выгоняешь? – растерянно заморгал тот, однако в интонациях его голоса послышалось возмущение. – Я ничего дурного не сделал. – Сегодня похороны, мне надо там быть. Не оставлю же я тебя одного в доме. Тяжело вздохнув, Казуки сел ровно и протер пальцами глаза. Одеяло сползло до самого пояса, услужливо позволяя Манабу рассмотреть, до чего же хорошо его гость был сложен. И, похоже, совершенно обнажен. "Какой идиот в такой холод спит раздетым?" – зло подумал Манабу и даже не попытался себя одернуть, пускай и понимал, что причина его раздражения вовсе не в Казуки самом по себе. – Почему одного? – терпеливо спросил Казуки, снова поднимая на Манабу взгляд. – Ты же говорил, что у тебя тут бабушка. – Тем более, что у меня тут бабушка. Не оставлю же я чужого, толком не знакомого мне человека со старой больной родственницей. Собирайся. – Куда? – Казуки вдруг улыбнулся, даже не подозревая, что своим несерьезным видом со скоростью света уничтожал остатки терпения Манабу. – Какое мне дело? – почти прошипел тот. – Ты же рисовать сюда приехал? Так иди рисуй! Когда я вернусь с похорон, тогда и ты возвращайся. Несколько секунд Казуки смотрел на него снизу вверх, и на его губах так и застыла слабая улыбка, а в глазах вдруг зажглись веселые огоньки. От этого Манабу смешался. Гость не то чтобы совсем не воспринимал его всерьез, но и слушаться явно не собирался. – В Жертоне я два года работал братом милосердия в странноприимном доме, – вдруг сообщил он. – И что теперь? – моргнул в ответ Манабу. – Я умею присматривать за умалишенными стариками, вот что теперь. – Моя бабушка не умалишенная, понял? И за ней не надо присматривать. – Да что ты? – Тебе не надо, – с нажимом повторил Манабу. – И я в жизни не поверю, что ты работал в богадельне. – Почему же? – На черта оно тебе сдалось? Работа отвратительная, а ты явно не голодаешь. – Это сейчас не голодаю, – невозмутимо заявил Казуки и поерзал под одеялом, а Манабу поспешно отвернулся. – Раньше мне приходилось туго. – И что же изменилось? Наследство получил? Манабу уже сам был не рад, что вломился в комнату Казуки. Голого Казуки. Сейчас он с радостью отправился бы обратно, разрешив тому хозяйничать какое-то время, но теперь не представлял, как сбежать и сохранить лицо. – У меня появился меценат, – ухмылка Казуки была какой-то неоднозначной, и Манабу не был уверен, понял ли правильно, на что тот намекал. – Знаешь, у молодых красивых художников иногда бывают такие. Приоткрыв рот, Манабу уставился на Казуки, но в тот же миг мысленно дал себе подзатыльник. О чем вообще был этот разговор? Он уже опаздывал на похороны, зашел на минуту поднять своего постояльца, а теперь стоял перед ним, немея и бледнея, и говорил о чем-то совершенно постороннем. Возможно, Казуки почувствовал, что настроения его собеседника изменились, и поднял руки, словно сдаваясь. – Слушай, ну не сходи с ума, а? – уже совсем другим тоном попросил он. – Я понимаю, что вел себя нехорошо и что теперь не нравлюсь тебе, но все же выгонять на рассвете постояльца, с которого дерешь по пять крон за ночь, как-то слишком. Не находишь? – Здесь мой дом, и мне решать, что слишком, а что очень даже в самый раз, – хмуро заметил Манабу. – Само собой, я ж не спорю. Но черт, ты что, серьезно думаешь, что я тебя обкраду или как-то обижу твою бабушку? Нет, всерьез Манабу об этом не думал, только лишь не мог объяснить самому себе, что дернуло его прошлым вечером впустить Казуки в дом. И было немного не по себе, что в его жилище кто-то будет крутиться, пока он сам отсутствует. Пускай в доме Манабу не хранил ничего такого, что могло повлиять на его репутацию. – Эй, Манабу? Ты меня слышишь? Согнув колени, Казуки чуть притянул их к себе и окончательно убедил Манабу в том, что вообще никакой одежды на нем не было. Лишь доля секунды понадобилась на то, чтобы скользнуть взглядом по голому, совершенно безволосому торсу Казуки, от ключиц к пупку, но Манабу был готов поклясться, что тот заметил. Слабая улыбка гостя показалась понимающей и противно снисходительной. Так холодные красавицы смотрят на сходящих из-за них с ума мужчин. – Только сегодня, – пробормотал Манабу, глядя недовольно исподлобья, но при этом отступая назад. – И то лишь потому, что мне некогда спорить. В ответ Казуки насмешливо поднял брови, явно желая спросить, а что же будет завтра, когда время появится? Новый спор? Но благоразумно промолчал. А Манабу, закрыв дверь в его комнату, почувствовал себя так, словно тяжелый мешок с плеч сняли. Во что он только ввязался?.. – И на этом, боже наш, просим прощения и благословения, – капеллан поднял вверх правую руку, показывая, что закончил. Замершая толпа зашевелилась. Несколько мужчин принялись опускать гроб в вырытую могилу. Стоявшие в передних рядах односельчане сделали неуверенные шаги вперед. По традиции каждый желавший проститься должен был бросить немного земли на крышку гроба, прежде чем могилу закопают. Манабу последовал примеру остальных. Рядом опять горько зарыдала вдова покойного. ~ – Я сейчас пойду силки проверять. Не хочешь со мной? Юуто догнал Манабу, когда тот выходил за неказистые ворота кладбища. Плелся он в самом конце печальной процессии, тогда как семейство покойного, окруженное соболезнующими односельчанами, оттеснили ближе к началу. Он хотел ответить, что вечером его ждут еще поминки, к которым тоже надо подготовиться, хотя бы мысленно настроиться, но друг опередил его возражения: – Прогуляешься. Вечером еще поминки пережить надо. Спорить Манабу не стал, сидеть весь день дома в обществе Казуки не хотелось: отчего-то Манабу заранее знал, что присутствие гостя даже за стеной, пускай тот будет тише мыши, все равно не даст ему покоя. – Только зайду домой, – со вздохом согласился он. – Переоденусь и бабушку проведаю. Однако дома Казуки не обнаружилось. Дверь в его комнату была приоткрыта, и Манабу, движимый не совсем понятным ему чувством, сначала постучал костяшками пальцев о дверной косяк, потом заглянул внутрь. Одеяло комом лежало на разобранной постели, дорожная сумка Казуки валялась на полу, а в углу стоял разложенный мольберт без холста на нем. Пожав плечами, Манабу отправился переодеваться. Осень он любил и, шагая вслед за Юуто, слыша, как похрустывает под ногами тонкий лед на мелких лужицах, дышал полной грудью и радовался, что согласился пройтись. Деревня вскоре осталась за спиной, слева поднимался высокий холм с поместьем покойного ландграфа, справа простирался бесконечный лес, в столь солнечную погоду казавшийся сказочным. Манабу отметил, что буквально за одну ночь пожелтевших деревьев значительно прибавилось. – Чего ты вообще на похороны потащился? – озвучил он мучивший его вопрос. – Трактирщик вроде как тебе никем не приходился. Даже не обернувшись, Юуто пожал плечами. – Да ну все же знакомый как-никак. И староста попросил помочь гроб нести. Вот и пошел. В Атории все приходились друг другу "как-никак знакомыми", однако на похороны ко всем остальным почившим на памяти Манабу старикам Юуто не являлся. Он как-то раз обронил, что после смерти сестры вообще не переносит зрелища погребения и всех остальных ритуалов, что совершают живые, желая проститься с покойниками и тем утешить себя. Но напоминать об этом Манабу не хотелось, да и вообще разговаривать было лениво. Вокруг стояла тишина, какую дарит природа лишь в это время года, а запах прелых листьев вперемешку с запахом дыма из деревни щекотал ноздри. Сунув замерзшие руки в карманы, Манабу смотрел только под ноги и пытался ни о чем не думать. – Говорят, ты к себе пустил жить этого, приезжего, – то ли спросил, то ли сообщил Юуто, проверяя шестой или седьмой по счету силок. Манабу уже сбился со счета, но знал, что у Юуто их не меньше трех десятков. Пока что, правда, все они были пусты. – За пять крон в день, – усмехнулся в ответ Манабу и вытер нос краешком рукава. Он забыл платок в кармане выходного пальто, но перед Юуто можно было не стесняться. В ответ друг от души захохотал. – Молодец, горжусь! – похвалил он. – У этого Казуки денег куры не клюют. – Откуда знаешь? – Так это ж мои деньги! Он в ту первую ночь, когда приехал, обчистил меня до подштанников, – и не без досады Юуто добавил: – Везучий засранец. Карты к нему так и шли. Не будь колода моей, решил бы, что крапленые. Карта шла всем, кто играл с Юуто – не такими везучими были остальные игроки, каким невезучим был сам друг Манабу. Вот только замечать очевидного тот категорически не желал и снова пускался во все тяжкие, едва на горизонте появлялся желающий сесть с ним за один стол. – Кстати, видел его вчера на холме у того дома, – добавил Юуто, вытерев перепачканные землей руки о штаны и зашагав по заметной только ему одному лесной тропинке дальше. – У какого дома? – насторожился Манабу. – Ну, у этого, графского, – Юуто неопределенно махнул рукой, и хотя направление было явно неверным, Манабу уже и так понял, что речь идет об особняке ландграфа. – Шастал там вокруг, высматривал чего-то. – Что там можно высматривать, – поежился Манабу. – Черт его знает. Может, нарисовать дом хочет. Он же художник или вроде того. – Он вроде как ради гор сюда приехал. – А? – не расслышал Юуто. – Говорю, что да, наверное. Наверное, нарисовать хочет. – Как по мне, я б в такие дома не совался, – добавил Юуто. – Дурное место, столько убийств да за одну ночь. Сжечь его еще тогда надо было. – Дом слишком хорош, чтобы его жечь, – резонно возразил Манабу. – И привидений не существует, если ты не знал. – Чё, серьезно? – обернувшись через плечо, Юуто вытаращил глаза. – Может, еще скажешь, что и леших нет, и кикимор тоже? Манабу демонстративно застонал в ответ, а Юуто разошелся еще больше: – И вурдалаков нет, что ли? И нежити? Может, ты еще скажешь, что матушка моя покойная врала любимому единственному сыну? Она, знаешь ли, о многих чудовищах рассказывала перед сном! – Чтобы любимый единственный в лес не ходил? – вопросительно поднял брови Манабу. – Именно, – с важностью кивнул Юуто и, наконец не выдержав, коротко рассмеялся. – По-моему, не помогло. – Да. Точно не помогло. Некоторое время они шли в молчании, шурша палой листвой, и мысли Манабу начали уплывать в сторону, когда Юуто заговорил снова: – Интересно, почему староста со своим семейством не поселится в графском доме? Образования у друга не было, он часто выдавал глупые вопросы, и Манабу, давно к этому привыкший, с истинно профессиональным терпением пояснил: – Потому что у старосты по закону прав нет. Он не наследник ландграфа. – Но земли-то теперь все его, старосты. И вся деревня тоже. – Земли он выкупил у государства после смерти законного владельца. – А дом? – Не знаю. На дом, наверно, не хватило. А может, не нужен он ему, – и не без ехидства Манабу добавил: – Может, староста тоже боится привидений. – Ой, что-то сомневаюсь я, – протянул Юуто. Возвращались они, когда на поселок начали опускаться сумерки. Улицы опустели, в домах уже горел свет, и друзья шли рядом молча, успев за день обсудить все, что только можно. Манабу было комфортно в компании своего лучшего друга даже в тишине, Юуто же о таких тонких материях, как неловкое молчание, наверняка даже не слыхал. Приглушенные голоса они услышали, когда вышли на центральную улицу: кто-то о чем-то горячо спорил, но разобрать слова не получалось, хотя Манабу, движимый любопытством, прислушался. Его друг тоже вскинул голову, и до этого отрешенный его взгляд прояснился. – Кто там шумит? – нахмурился он и зашагал быстрее, обгоняя Манабу. Через плечо он перекинул сумку с тремя зайцами – небогатой добычей целого дня. – Возле лабаза, – определил источник звука Манабу. Он оказался прав. Когда они дошли до поворота к единственной в селе лавке, Манабу отчетливо услышал голос Руи, ее владельца: – Совсем спятила, идиотка?! Проваливай отсюда! И попроси у лекаря настойки пустырника, пусть мозг твой воспаленный успокоит... Впрочем, откуда бы у тебя взяться мозгу? – Ты еще вспомнишь, о чем я тебе говорила, кретин! – ответил ему визгливый женский голос, который невозможно было спутать ни с каким другим. – Это кара божья, как пить дать, кара! Наказание! И тебе прекрасно известно, как и мне... – Пинка тебе дать, а не кару! – взбеленился Руи, не дав девчонке договорить. Возможно, он добавил бы еще что-то, но в этот момент Манабу и Юуто повернули за угол, попав в поле зрения спорщиков. Те как по команде отшатнулись друг от друга, словно их застали за неприличным занятием. – Чего на барышню орешь, Руи? – весело поинтересовался Юуто. – Нашел себе достойного соперника? О причинах давней вражды между Руи и Юуто не знал никто в селе. Манабу подозревал, что веских оснований как таковых даже и не существовало никогда, просто Руи не выносил Юуто, а Юуто терпеть не мог Руи. Барышня, как щедро окрестил Юуто Мару, деревенскую дурнушку, тут же засмущалась и потупилась. Манабу едва ли удостоил ее взглядом. Старый учитель, что работал в школе до него, оставлял ее на повторный год обучения несколько лет подряд. Манабу хватило пары месяцев, чтобы все понять и отпустить Мару с миром. Девушка была безнадежно глупа, ей не помогло бы даже полвека на школьной скамье. – Закрой свой рот и ковыляй куда шел, – моментально ощетинился Руи. Пару раз у них случались серьезные стычки вплоть до потасовки, но обычно по пьяному делу. Сейчас Юуто только хмыкнул и прошел мимо, даже не замедлив шага. Руи бросил на него такой взгляд, что чудом не испепелил. На рост деревенский лавочник не жаловался, Манабу сказал бы, что тот был таким же высоким, как Юуто, только куда более крепким и широкоплечим. Если бы завсегдатаи трактира хоть раз позволили им подраться вволю, не растащив по разным углам, Манабу не поставил бы на то, что его друг выйдет победителем из боя. Через пару десятков шагов Манабу оглянулся и увидел, что Мара тоже поспешила прочь, а след лавочника и вовсе простыл – должно быть, Руи вошел в свой лабаз. – Мне интересно, о чем они спорили, – произнес Манабу негромко. – А мне – нет, – мотнул головой Юуто. – Кара, еще и божья, – не обратил внимания на его слова Манабу. – Они точно покойного Гераса обсуждали. – Ну, знаешь ли, – Юуто как будто даже возмутился. – Хотел бы я, как ты, понимать по двум словам, о чем был весь разговор. Возражать Манабу не стал, только еще раз зачем-то обернулся, но не увидел ничего, кроме сумерек и пустой улицы. ~ Дверь со скрипом отворилась, и Манабу, измученный и уже с трудом стоящий на ногах, ввалился в дом. До него не сразу дошло, что вокруг подозрительно светло, а еще пахнет выпечкой. От таких открытий он даже немного протрезвел. – О, ты уже дома? Привет! – окликнули его из комнаты, и Манабу растерянно приоткрыл рот, гадая, не ошибся ли он домом. Тут же сердито нахмурившись, он принялся стаскивать с себя обувь. Поминки сильно затянулись, и если бы не его вечное оправдание – больная бабушка, еще долго пришлось бы сидеть за столом, утешать вдову, опрокидывать в себя стопку за стопкой местной пшеничной бражки и изображать скорбь. – Ты что здесь устроил? – хмуро спросил Манабу, заглядывая в комнату Казуки. – Где именно? – не поднимая головы, спросил тот, пока Манабу таращился на него во все глаза. Его гость сидел прямо на полу, скрестив ноги, на носу у него красовались очки в строгой роговой оправе, а в руках он держал альбом, на странице которого что-то усердно чертил. В голове Манабу еще не окончательно просветлело, потому понадобилась пара секунд, чтобы он перевел взгляд и посмотрел, что именно рисует Казуки. – Эй, это мой глобус! И моя чернильница! – возмутился Манабу, входя в комнату и останавливаясь возле Казуки, который даже бровью не повел. – Угу, – согласился тот. – Такие старомодные. Мне сразу понравились. С непроходимой наглостью Манабу давно не сталкивался, в Атории к учителю относились почтительно все, если не считать Бё. Или делали вид, что относятся. Но когда Манабу хотел высказать Казуки, что он думает о госте, который без спроса хватает хозяйские вещи, его взгляд упал на альбомный лист. Только сейчас Манабу заметил то, что ускользнуло от его внимания ранее. Казуки рисовал странно, удивительно – не так, как это делают другие художники. В каждой руке он держал по грифелю и ловко чертил обоими сразу. Картинка получалось удивительно реалистичной – глобус, чернильница, перо, потрепанная книга, даже доски пола, на которых они были составлены вместе. От удивления и – совсем чуть-чуть – от восхищения Манабу тихо выдохнул. – Угу, – повторил Казуки. – Что угу? – Я невероятно талантлив. Ты ведь это хотел сказать? – в его голосе не слышалось иронии, и он не улыбался, видимо, говоря сейчас совершенно серьезно. – Я хотел сказать, что ты – нахальное ворьё, – очарование момента мгновенно испарилось. – Я не разрешал тебе брать мои вещи. – Прости, больше не буду, – глазом не моргнул Казуки, продолжая свое занятие. – Более того, я сказал, что пущу тебя, только если ты не будешь совать свой нос в другие комнаты. – Было такое. Прости. На мгновение Манабу почувствовал зуд в правой ноге: захотелось замахнуться и врезать ею Казуки что есть мочи. Но тот, как уже было утром, когда Манабу начал достигать точки кипения, вдруг проявил чудеса чуткости и вскинул голову. – Не сердись, пожалуйста, – улыбнулся он обезоруживающе, и на его щеках появились крохотные ямочки. – Тебя долго не было, а мне стало невыносимо скучно. Твоя бабушка попросила книгу, потому я зашел в твою комнату. Где и увидел все это. Махнув рукой в сторону глобуса и других предметов для натюрморта, Казуки указательным пальцем поправил очки на переносице. Манабу понадобилась секунда, чтобы отвести глаза от широкого выреза его белой рубашки. – Что ты сказал? – спросил он. – Моя бабушка... попросила книгу? – Так и есть, – кивнул Казуки. – Она звала какого-то Кату. Я не мог не обращать внимания, зашел к ней, а она попросила розовую книгу. Вот я и пошел искать. – И все? – Все. Ну, еще она сказала, что я не Ката. – Понятно, – сглотнув, Манабу качнул головой. – Я уж думал, просветление. – А это не просветление? – Нет. Она часто просит розовую книгу. – И что это за книга? – без особого интереса спросил Казуки, постукивая обратной стороной грифеля о лист. – Рыться в твоих вещах я не рискнул, но на книжной полке ничего розового не было. – Это не книга. Это старый альбом с зарисовками. Знаешь, какие девушки делают, когда в гимназии учатся? Со стихами, рисунками, засушенными цветами... – Не знаю, – Казуки опять улыбнулся светло и искренне. – Не бывал в девичьей гимназии, хотя не отказался бы, конечно. – В общем, бабушка иногда вспоминает про свой альбом, – скомканно закончил Манабу и переступил с ноги на ногу. Стоять рядом с Казуки, когда тот сидел на полу и смотрел на него снизу вверх, почему-то было неловко. – А где он, альбом этот? – Откуда мне знать? Потерялся давным-давно. Недовольство поведением гостя отступило, зато вернулось уже становящееся привычным стеснение в его обществе, и Манабу пожелал оказаться как можно дальше отсюда. Или хотя бы за порогом комнаты. – Нельзя палить столько свечей одновременно, дом сожжешь к чертям, – сказал он строго Казуки напоследок. – И сколько угля ты бросил в печь? В деревенской купальне по выходным и то не так жарко. – Терпеть не могу темноту и холод, – Казуки ответил так решительно, будто ждал подобных замечаний. – Если хочешь, я заплачу тебе дополнительно и за дрова, и за свечи. – Сдалось мне, – огрызнулся Манабу. – Это мой дом, и я буду решать, сколько жечь свечей и дров. – Да как скажешь, – моментально отступил Казуки. И когда Манабу, не попрощавшись, развернулся к выходу, он вскочил на ноги и поспешил следом. – Кстати, я испек пирог с перепелом, – сообщил он, едва ли не наступая Манабу на пятки. – К твоему приходу. Но и бабушку твою покормил. Недоверчиво оглянувшись через плечо, Манабу направился к двери в дальнюю комнату. – Кстати, ей понравилось, она меня поблагодарила. Точнее, поблагодарила Кату. Видишь, какой я молодец? Видишь? И не за что, Манабу, мне совсем несложно. Ты ведь сказал спасибо, верно? Просто я не расслышал. – В жизни не поверю, что ты умеешь печь пирог с перепелом, – Манабу толкнул дверь в нужную комнату и прищурился: после ярко освещенного коридора темнота в спальне показалась ему непроглядной. – Все-то ты знаешь, – тут же перешел на шепот Казуки. – Ладно, пирог я выторговал у твоей соседки за три галера и обещание нарисовать ее младенца. Но в остальном разве я не молодец? Подойдя к кровати, Манабу наклонился и вгляделся в лицо пожилой женщины, что спала мирным сном и, как часто бывало, безмятежно улыбалась. С приходом ночи она каждый раз погружалась в свой никому не видимый мир грез. Манабу догадывался, что снится ей далекое прошлое и счастливая юность. – Ты не очень-то на нее похож. На бабушку, – сообщил Казуки, топтавшийся за его спиной. Такта, чтобы убраться вон, ему не хватало. – Я похож на отца, – зачем-то сообщил Манабу. – Правда? А где он, твой отец? – Мои родители умерли, – сухо пресек дальнейшие расспросы Манабу. – Никого не осталось, кроме бабушки. – Надо же. У меня вот тоже все умерли, – сообщил Казуки, и Манабу, обернувшись, невольно внутренне напрягся. Казуки смотрел на него, склонив голову к плечу, и в его взгляде было что-то нечитаемое, даже недоброе. – Жизнь в селе непростая, многие умирают молодыми, – невозмутимо пожал плечами Манабу. – Да, в жизни всякое случается, – все так же шепотом согласился Казуки. – Но мои родители умерли, когда я был еще совсем маленьким. – Сочувствую. – А твои? – Тебя это не касается. – Я просто пытаюсь завести дружескую беседу. Вдруг мы с тобой похожи намного больше, чем может показаться на первый взгляд? Разговор начал угнетать Манабу. Он мог бы заметить, что обсуждение покойных родственников – вовсе не то, с чего начинают дружескую болтовню, но вместо этого просто махнул рукой: – Я иду спать, уже поздно. И тебе советую. Казуки вышел вслед за ним и тихо притворил дверь в спальню. Когда Манабу уже входил в свою комнату, он его окликнул: – Так все же кто такой этот Ката? Или эта? Вроде бы раньше имя Ката давали и женщинам. – Понятия не имею, – соврал Манабу и даже не остановился, чтобы посмотреть на Казуки. – Если у бабушки прояснится в голове, спроси у нее сам. – А часто проясняется? – не отставал назойливый гость. – Последний раз года два назад, – теперь уже честно ответил Манабу и, усмехнувшись, добавил: – Так что удачи. Закрыв дверь, он несколько секунд стоял без движения, сжимая дверную ручку, и такая же тишина была ему ответом из коридора. От мысли, что за дверью точно так же стоит Казуки, становилось не по себе, а еще у Манабу из головы не шел его странный взгляд, холодный блеск глаз за стеклами очков. Привидится же такое... Приказав себе успокоиться и не думать ни о чем, Манабу принялся раздеваться. Не хватало еще перед сном думать о Казуки. Впрочем, о похоронах и обо всем остальном он думать тоже не хотел. Сна Манабу ждал как спасения.