Тишину не перекричать

В понедельник в классе собралась всего половина учеников. Как сообщили Манабу, за выходные в селе слегло не меньше трех десятков человек, в основном старики и дети, с кашлем и горячкой. – Если не извержение, то наводнение, – пробормотал Манабу и, заметив, как озадаченно на него смотрят школяры, спросил: – Кому принадлежат эти слова? Его подопечные не знали, потому Манабу объяснил: – Фразу "Если не извержение, то наводнение" произнес советник короля Нэмбириона по имени Асвальд Вильхьяльм, когда Нэмбирион, который едва оправился после пятилетней войны, настигла засуха, – прислонившись бедром к своему столу, Манабу скрестил руки на груди и добавил: – Однако об этом мы будем говорить на уроке истории, а сегодня у нас литература. Про себя Манабу считал, что литература – один из самых бесполезных предметов для деревенских детей. Если чтение и письмо могли пригодиться им хоть где-то, знания о поэтах и прозаиках ушедших веков едва ли представляли практическую ценность. Кроме того, он не мог дать школьникам задание домой прочитать книгу, даже самую небольшую – потому что книг у них не было. Однако сам Манабу любил читать и считал своим долгом оставить в головах подопечных хотя бы представление о великих писателях. – Мы поговорим о Кьяртане Ламби – поэте, нашем соотечественнике, который родился в трущобах Жертона более двух сотен лет назад, в пятьдесят третьем году семнадцатого века по Скафскому календарю. Кьяртан Ламби остался сиротой в три года... Рассказывая об известных личностях, Манабу старался уделять меньше внимания датам и сухим фактам, а больше каким-нибудь забавным мелочам или удивительным деталям из биографии давно умерших людей. Его методику не одобрил бы ни один серьезный преподаватель, однако Манабу верил, что для детей, которые, еще немного повзрослев, будут целыми днями заниматься хозяйством, а по вечерам, в большинстве своем, напиваться до беспамятства, такой подход – единственная возможность посеять хоть какие-то знания в головах. – О поэте Ламби говорили, что он просыпался в два часа ночи, чтобы записывать свои стихотворения. Идеи приходили к нему во снах, потому он велел слуге будить его, чтобы не забыть ни строфы... – Здорово... – негромко пробормотал веснушчатый мальчишка за первой партой. – Когда хочешь что-то сказать, надо поднять руку, – строго одернул его Манабу. – Простите, учитель, – сразу потупился ученик. – Случайно вырвалось. – Так что ты хотел? – Я сказал "здорово", потому что Ламби этот родился в трущобах, а потом стал так богат, что у него даже появился слуга. Класс негромко захихикал, но Манабу поднял руку, призывая к порядку. – Все может быть, – негромко произнес он. – Наше будущее никому неведомо, и тот, кто сегодня живет в бедности, завтра может стать сказочно богатым. Как и наоборот. Одна из девчонок тут же высоко подняла руку, чуть не подпрыгнув на месте. – Слушаю тебя, Одда, – кивнул ей Манабу. – Но ведь так редко бывает, учитель! – отчего-то возмущенно сообщила та. – Очень редко случается, чтобы бедняки богатели, а богачи беднели. Кто родился сказочно богатым, тот таким и остается. – Подобное бывает редко, – согласился Манабу. – Но все-таки бывает. Когда урок подходил к концу, он велел всем достать свои дощечки и записать под диктовку стихотворение. – Выучите его к завтрашнему дню, – добавил Манабу, затем, отойдя к окну, оперся руками на подоконник и начал читать по памяти: Золотая печаль мне ложится на плечи устало, Золотая печаль примостилась на ветках осин, Осень косы свои на ветру, словно шлейф, разметала, И летящим пожаром уносит их в ясную синь. Я иду в листопад, я стремлюсь в этот солнечный ливень, Что струится к ногам с тихим шелестом хрупкой листвы, Этот вечер сегодня прозрачен, спокоен и дивен, Как прощальная песнь уходящей к покою земли.* – Ого, какое большое, и учить на завтра, – недовольно прошептал кто-то за его спиной, но Манабу не обратил внимания, задумчиво глядя за окно. Стихотворение он вспомнил сегодня утром, когда вышел из дому. На выходных ударили первые заморозки, и к началу недели на деревьях почти не осталось зеленой листвы – лес вокруг Атории стоял в золоте и багрянце. Манабу сразу вспомнились строки любимого стихотворения, почему-то чтение его вслух всегда приносило странное успокоение. – На сегодня все, можете быть свободны, – объявил он. Обычно Манабу занимался с учениками дольше, но в этот раз хотел вернуться поскорее домой: утром Казуки спросил, почему он расстроенный такой, и Манабу честно ответил, что его бабушка снова не проснулась. – В смысле? – заморгал своими кошачьими глазами гость. – В смысле, так крепко спит, что не разбудишь. Не нравится мне это, – в другой ситуации Манабу в жизни не пришло бы в голову делиться с посторонним человеком, но сейчас он не сдержался: из-за волнения, из-за ожидания конца, которое поселилось в нем вместе с тупой болью. – А она обычно просыпается? – спросил Казуки, и Манабу даже почудилось, что сочувствие в его голосе можно назвать искренним. – В смысле, не спит долго по утрам? – Как правило, ее все же можно разбудить. – Пригласи лекаря. – Что толку, – отмахнулся Манабу. Он и так знал, что скажет деревенский эскулап. "Ваша бабушка отходит, вы можете только обеспечить ей покой". – Я присмотрю за ней, пока буду дома, – вдруг предложил Казуки, и Манабу от удивления даже пропустил неловкое слово "дом" – как будто Казуки здесь не на пару дней поселился, а действительно жил. И пока Манабу озадаченно на него пялился, Казуки изобразил скучающее лицо: – Эй, ну я же уже приглядывал за ней немного, пирогом кормил, книжку искал. И кстати, про странноприимный дом не шутка была, я действительно там работал. – Ну... Если тебе не сложно, – не стал спорить Манабу. Так или иначе, вряд ли Казуки мог как-то ухудшить положение дел. – Ей, как правило, ничего особо не нужно, она не просит и не зовет, да и не ест почти. Надо только почаще давать воду. – Ничего сложного, – кивнул Казуки. – Видал я и куда более сварливых стариков. А кто обычно смотрит за бабушкой, пока тебя нет? – Соседку прошу заглядывать. После этой утренней беседы Манабу испытывал странное чувство. Они так по-свойски пообщались с Казуки, словно были давно знакомы. Даже Юуто не смог бы предложить свою помощь более непринужденно, а ведь их дружба с Манабу измерялась годами. И все же, снедаемый беспокойством, домой он торопился. Дурное предчувствие оказалось не напрасным, правда, неприятности пришли извне: еще за несколько десятков ярдов до своей двери Манабу заметил торчащий из щели между створками желтоватый листок. Ускорив шаг и за секунды преодолев расстояние, Манабу выдернул записку. Она была нацарапана карандашом и наспех на оберточной бумаге, в которую заворачивали свечи, почерк Манабу был смутно знаком, и он предположил, что писал кто-то из бывших учеников. "Господин учитель, срочно приходите в дом старосты, – каракули строились в неровные строчки. – Случилось ужасное! Отец собирает совет!" Послание оставил младший отпрыск старосты, как сразу догадался Манабу. Он действительно покинул стены школы пару лет назад и умом не блистал – иначе, поди, догадался бы искать господина учителя в школе в такое-то время. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Манабу насчитал больше десяти ошибок в трех предложениях и поморщился, пряча записку в карман. Казуки в доме ожидаемо не оказалось, иначе послание не оставили бы в двери. Прежде чем отправиться в дальнюю комнату и проверить, что изменилось с утра, Манабу заметил еще одно письмо. Аккуратный белый лист лежал посредине темного стола в комнате, что служила одновременно и кухней, и столовой. Письмо белело, как пятно, Манабу заметил его даже боковым зрением – видимо, на то и был расчет. "Друг Манабу! – в отличие от автора предыдущей записки, Казуки писал грамотно и очень аккуратно, словно школяр-отличник из благородной семьи. – Я был дома до полудня. Твоя бабушка просыпалась лишь раз, попросила воды, сказала, что я – Ката. Потом снова уснула. Я ушел заниматься эскизами. Могу задержаться допоздна – не волнуйся за меня. Твой Казуки". – Пф-ф... – возмущенно выдохнул Манабу. Его гость откровенно издевался, легко было представить, как он лыбился, будто дурак, пока сочинял свое дурацкое послание. Твой Казуки. С ума сойти. Небрежно свернув письмо, Манабу швырнул его на стол и пожелал себе забыть о нем. Теперь ему предстоял визит к старосте, и он не хотел медлить. ~ Только через три часа, когда уже стемнело, Манабу наконец вернулся назад. Он чувствовал себя усталым и выжатым, с огромным удовольствием он пошел бы сейчас в местный кабак, да теперь и того не стало – трактирщик умер, а замены ему пока не нашли. Манабу утешал себя мыслью, что оно и к лучшему, все равно ему следовало оставаться дома, когда рядом умирает пожилой человек. В пустых комнатах было зябко, даже влажно. С приходом серьезных холодов никак не получалось полноценно отапливать. В первую зиму после возвращения из столицы Манабу даже пытался поговорить с местным трубочистом, но тот, заглянув в дымоход, только руками развел: – Ошибочка вышла, господин учитель. – Какая еще ошибочка? – Когда дом строили, ошиблись мастера малёхо, – простодушно объяснил парень. – Видите, как ход идет? Тепло до той и до вон той комнат просто не может дойти. – Ошибка при планировке, – догадался Манабу. – Во! Именно! – закивал довольный трубочист и улыбнулся, продемонстрировав отсутствие одного переднего зуба. – Ну да не беда, живите в комнатах, где тепло. К такому гениальному решению Манабу и сам пришел, да только из холодных комнат, даже закрытых, и от смежных с ними стен тянуло сыростью. Не самый уютный дом ему достался, как бы ни завидовали деревенские. Закинув в печь дрова и пристроив на нее сверху котелок с водой, Манабу достал из шкафа крупу и вяленое мясо. По части стряпни он был так себе умельцем, но блистать талантами кулинара все равно было не перед кем, а готовка даже самой простой каши неплохо отвлекала. Манабу не хотелось лишний раз вспоминать о том, что он увидел за сегодняшний вечер и чего наслушался, хотя мысли настойчиво возвращались к жуткой картине. Еще чаще перед глазами как наяву появлялось перекошенное лицо старосты. Похоже, старик был всерьез напуган, но вряд ли кто-то заметил это: деревенский лекарь, их единственный винодел, капеллан, Бё и прочие важные в Атории люди – все в ужасе пялились на труп. Манабу тоже пялился, сложно было отвести глаза. Стук в дверь в тишине дома прозвучал так внезапно и резко, что Манабу, на секунду присевший на стул и задумавшийся, вздрогнул, а потом поспешил открывать. Не иначе как Казуки явился. Интересно знать, что он рисовал до темноты... – Привет, Манабу! – Джин сиял улыбкой так, словно встретил лучшего друга. Впрочем, Манабу не удивился бы, если б узнал, что Джин его таковым и считает. А заодно еще половину своих знакомых. – А я к тебе! Можно? – Привет, заходи, – без особого энтузиазма улыбнулся в ответ Манабу, хотя про себя отметил, что компания на вечер – это не так уж плохо. Пускай и понимал, что Джин явился вовсе не от хорошего к нему отношения, а скорее, от большого любопытства. – Такие слухи по деревне ходят, – не стал долго расшаркиваться Джин и, сбросив обувь, плюхнулся за стол. – А путного никто, кроме тебя, и не расскажет толком. – Мне тоже велели молчать, – поморщился Манабу и подошел к печи, чтобы помешать ложкой в котелке. – Ой, да ладно, они всегда велят, но что толку! По-моему, так только хуже: люди выдумывают невесть что... – и тут, запоздало принюхавшись, Джин воскликнул: – Да ты ужин готовишь! Можно напроситься, а? И когда Манабу, как раз добавлявший в кашу соль, даже не оглянулся, Джин жалобно протянул: – Ну пожа-алуйста! С утра ничего не ел. Джину было семнадцать лет, в школу он не ходил, потому что кузнец, его отчим, не пускал, заставляя постоянно помогать по работе. После смерти жены кузнец начал много пить и частенько Джину доставалось по заслугам и не только: в синяках тот ходил с самого детства. Кто другой на его месте умом тронулся бы, но Джин был хитрецом и прохвостом, и что греха таить – частенько заслуживал по ушам за паршиво подкованную лошадь или гнутые неровные вилы, что ему велели выковать. Стараться Джин не любил, зато обожал лениться, а еще всегда находил, где раздобыть себе скромное пропитание. Приличную еду в отчем доме Джин последний раз видел, когда его мать еще была жива – то есть около тринадцати лет назад. – Да поделюсь я с тобой, поделюсь, – отмахнулся Манабу, не желая слушать нытье. Джин знал, что ему трудно отказывать. – Это ты сейчас про ужин или про убийство старухи? – изо всех сил, но все равно безуспешно скрывая радость, лукаво прищурился гость. С тяжким вздохом Манабу сел на свой стул, потом передумал, поднялся и направился к кухонному шкафу, чтобы вытащить на свет бутылку ежевичной наливки – подарок родителей одного из учеников. Пил Манабу редко, но сейчас действительно хотелось, кроме того, никак не получалось согреться. – Ух ты, ух ты, – заерзал на месте Джин. – Смотрю, удачно я зашел. Трактир наш закрылся, люди злые и грустные ходят, а у тебя тут роскошь какая. – Такая роскошь почти у каждого в доме есть, – заметил Манабу, наливая сначала в один стакан, потом в другой. – Особенно у моего бати, – не стал спорить Джин. – Он что-то последние дни вообще не просыхает, бред какой-то несет, слова не разберешь. – У него и раньше бывало, – напомнил Манабу. – Ну а то. Пройдет. Лучше только лишний раз ему на глаза не попадаться, – отмахнулся Джин и первый поднял свой стакан. – А теперь расскажи про разорванную на куски старуху. Манабу, который как раз глотнул наливки, подавился и закашлялся, пока Джин попробовал из своего стакана и даже губы облизнул: – Ух ты, какая сладкая. Не то что помои у Гераса покойного... – Какая еще разорванная на куски? – во все глаза уставился на него Манабу. – Люди говорят, что разорванная, – невозмутимо кивнул Джин. – А что, врут? Ответить Манабу не успел: в прихожей скрипнул дверь, пахнуло холодом. Пока Манабу с досадой думал о том, что забыл опустить засов и что Казуки – хам, который даже не постучит, послышался голос самого Казуки: – А вот и я! Ждал меня, Манабу? – О, значит, и тут люди не врут! – обрадовался Джин. – Говорили, что господин учитель пустил к себе жить художника приезжего, а я и не верил. Ну и ну! – Не пустил, а сдал комнату, – проворчал Манабу, вставая. – Пахнет едой! – объявил Казуки, переступая порог. Его щеки раскраснелись от холода, глаза блестели, а волосы после шапки торчали не хуже, чем у Джина. – Как я вовремя вернулся. Привет, Джин! – Привет. В карты играть с тобой не буду, – сразу насупился тот. – Можно подумать, у тебя осталось, на что играть, – хмыкнул Казуки и, подойдя к столу, нагло уселся на стул Манабу. – Вот именно, – заметно помрачнел Джин. – Эй, Манабу, знаешь, я какое-то время жил с одной барышней, – тем временем обратился к затылку Манабу Казуки. – Года два жил. Так вот она ни разу к моему приходу не приготовила ужин. А ты вон какой чудесный: только второй день живем вместе, а уже рад меня видеть. – Полагаю, у той барышни были другие задачи, – кисло произнес Манабу, не оборачиваясь. – Ни одна приличная девушка не будет жить с мужчиной, – Манабу послышалось, что в голосе Джина звучит восхищение, и, видимо, так же восхищенно он смотрел сейчас на Казуки. – Это прямо вызов, учудить такое... Или ты был на ней женат? – Да ты что! – Казуки словно кипятком ошпарили. – Если моя свадьба когда-нибудь и состоится, на венчание придут лишь три человека: я, моя невеста и тот, кто будет держать нож у моего горла. Джин расхохотался, тогда как Манабу юмор Казуки показался подростковым, мягко говоря. Достав из шкафа тарелки, он начал раскладывать по ним незамысловатый ужин. – Ну а если серьезно, в Жертоне это не такой уж вызов. Там всем плевать, живешь ты с проституткой или с монашкой, один или с друзьями, с наставником или с любимой тетушкой. Или с мужчиной, например. Хотя на Казуки он по-прежнему не смотрел, Манабу был готов поклясться, что взгляд обжег ему спину. По пояснице поползли мурашки, а к щекам на мгновение прилила кровь. Манабу велел себе немедленно расслабиться и не обращать внимания. Казуки его провоцировал, или же воображение так разыгралось? В любом случае, не следовало подавать виду, что он вообще прислушивается к ерунде, которую тот несет. Когда он обернулся, держа в каждой руке по тарелке, выражение его лица было спокойным и невозмутимым. – Ужин без затей, – предупредил он, поставив тарелки на стол. – У меня есть хлеб, – вспомнил Казуки и поспешил в прихожую. – Разговорился с одной девчонкой на рынке, покорил ее сердце и получил в подарок горячую буханку. – Фдорофо. Науфи мефя, – Джин набил полный рот и в принесенный Казуки черный хлеб вцепился, как переселенец из голодающего края. Запоздало Манабу заметил, до чего же безобразно грязные руки у Джина, но, глядя, как тот наворачивал скромное угощение, понял, что предлагать сходить к умывальнику поздно. – Как твоя бабушка? – вдруг спросил Казуки. Не ожидавший такого вопроса Манабу повернул голову и слишком поздно сообразил, что всего несколько дюймов разделяли их с Казуки лица. У него были удивительные глаза, темно-карие, какие-то теплые, что ли – Манабу сам не мог объяснить. Казуки улыбался, и в уголках глаз собирались тоненькие мимические морщинки, а ресницы, некогда темные, выгорели на кончиках и вблизи казались очень пушистыми. – Без перемен, – сглотнув, Манабу снова уставился в свою тарелку. – А что с твоей бабушкой? – наконец проглотил самый большой кусок Джин. – Бабушка стара и умирает, что еще с ней может быть? – с раздражением ответил Манабу. – А сколько ей лет? – Она сама не помнит, а я не знаю и подавно. – Но она не выглядит очень уж старой, – возможно, Манабу только послышались подозрительные интонации в голосе Казуки. – Может, она и не старая, – пожал плечами Манабу. – Но у нее состарился рассудок. Сколько себя помню, ее всегда считали немного чудаковатой. Скорей всего, проявляться умственный недуг начал давно. Над столом на несколько мгновений повисла невеселая тишина, и Джин, желая ее сгладить, вздохнул: – Да, жаль твою бабушку... Момент немного был испорчен тем, что тут же он зачавкал, пытаясь пережевать жесткое мясо из каши, а Манабу про себя только порадовался, что продолжать эту тему его гости вряд ли захотят. – Слышали, кстати, в селе вашем какую-то старуху прикончили? – вдруг спросил Казуки, и Манабу чуть было не подавился во второй раз за вечер. – У вас тут всегда так весело? – Мы слышали, а Манабу ничего не хочет рассказывать, – пожаловался Джин. – А Манабу что, знает больше других? – Конечно! Он же деревенский учитель, староста зовет его на все важные сельские собрания. Манабу видел мертвечиху, а ничего не говорит. – Мертвеца, – поправил Манабу. – Слово "мертвец" не изменяется в зависимости от пола умершего. – Чё? – моргнул Джин, и даже движение его челюстей на миг замедлилось. – Вот оно что, – подперев подбородок рукой, Казуки выжидательно уставился на Манабу, словно тот обещал рассказать ему интересную сказку. – Значит, ты видел покойницу? – Видел, – смиренно согласился Манабу. – И это правда, что ей к ладоням прибили ключи? Гвоздями? – Ты-то откуда знаешь? – во все глаза воззрился на Казуки Манабу, а Джин, широко раскрыв рот, даже дышать перестал. – Юуто встретил, – невозмутимо ответил Казуки. – А Юуто откуда знает? – Да ладно тебе, Манабу, – взмолился Джин. – Слухи моментально разнеслись. Все уже слышали про эти ключи, да не верит никто. Так что, получается, это правда? Старой горничной прибили ключи к рукам? – А почему она горничная? – в свою очередь спросил Казуки. – Так, хватит! – не выдержав, Манабу даже голос чуть повысил. – Я вам все расскажу, только замолчите оба. Обрадованный Джин старательно закивал, выражая согласие молчать, сколько потребуется, а Казуки поднял вверх указательный палец: – Вот что значит учи-итель. Любой другой сказал бы "только закройте свои вонючие пасти", ну или хотя бы "заткнитесь к черту". А Манабу говорит: "Только замолчите..." – Я сейчас ничего не буду рассказывать, – мрачно предупредил Манабу, глядя исподлобья. – Знаешь, Джин, – невозмутимо продолжал Казуки. – Интеллигентные воспитанные люди меня всегда... Как бы это сказать? Вдохновляли на действия... – Эй, правда, заткнись! – Джин так взмахнул ложкой, что каша с нее лишь чудом не полетела в стену. – Ты его не знаешь, он сейчас и вправду ничем не поделится! Послушно замолчав, Казуки все же поглядел на Манабу, слабо улыбаясь, но тот проигнорировал взгляд. – В общем, это правда, – прокашлявшись, произнес Манабу. – Старую Бегтору нашел сын у нее же дома в спальне. Та должна была зайти к нему в лавку сегодня, но не зашла, и он обеспокоился. – Сын – это Руи, что ль? – перебил Казуки. – Ты что, уже и с ним знаком? – устало спросил Манабу. – А что тут знакомиться? Вас всего три с половиной человека на все село. – Да, Руи – ее сын. Сын Бегторы, – нетерпеливо пояснил Джин. – Что дальше-то было? – Да непонятно что, – провел ладонью по лбу Манабу. – Предположительно, ее убили прошлой ночью, на старухе была ночная рубашка. Ее ударили ножом в сердце, а потом уложили на пол и к каждой ладони прибили по ключу. Причем ключи странные такие, старинные. Никогда ничего подобного не видел. Будто от храма какого или от замка. – В старых богатых домах тоже бывают мудреные замки с мудреными ключами, – заметил Казуки. – И что теперь? – А что теперь? – не понял Манабу. – Кто-то убил горничную прошлой ночью. Похороны, скорей всего, послезавтра, быстрее приготовиться не успеют... – Так а кто же убил? – не унимался Казуки, которого происходящее скорее увлекало, чем пугало. – Если что, то это не я. – Как-то подозрительно ты оправдываешься до того, как тебя обвинили, – заметил Манабу, но его замечание никак не отразилось на беззаботном лице Казуки. – Интересно, ее сначала убили, а потом прибили ключи? Или сначала прибили, а потом убили?.. – Джина волновали совсем другие вопросы. – Доктор сказал, что сначала убили. – А это можно понять, глядя на труп? – Да, у мертвого человека как-то иначе кровь сворачивается. Или, наоборот, не сворачивается... – Что делает кровь? – нахмурился Джин. Выражение его лица стало бесконечно глупым. – А почему вы говорите, что она горничная? – вмешался Казуки. Манабу почудилось, что он опять в классе и его окружают гомонящие ученики, увлеченные какой-то интересной темой. – Она что, и правда работала горничной? Но кому тут прислуживать, старосте, разве что... – Староста, тьфу! – Джин вскинул голову с таким самодовольным видом, словно горничная прислуживала ему одному. – Бери выше! Старуха Бегтора по молодости была горничной у самого ландграфа! – Какого еще ландграфа? – пришла очередь недоумевать Казуки. – Давайте выпьем, – предложил Манабу, надеясь немного отвлечь своих собеседников. Когда стаканы снова наполнились настойкой, Джин схватился за ложку и просительно поглядел на Манабу: – Слушай, расскажи Казуки про ландграфа, а? У тебя все равно выйдет лучше, чем у меня, а рассказывать страшные истории надо с толком. – Ух ты, люблю страшные истории, – сразу воодушевился Казуки. – У вас здесь был ландграф, который обратился в вампира? – Да не страшная это история, – пристроив локти на стол, Манабу потер кончиками пальцев веки. День сегодня выдался бесконечно долгий. – Хотя как посмотреть. Может, наоборот, очень и очень страшная, потому что не про вампиров, а о настоящих людях. Задавать вопросы дальше Казуки не стал, только выжидающе посмотрел на Манабу и даже о наливке позабыл. Тишину нарушало только чавканье Джина. – Много десятилетий, если не столетий, всеми землями, что вокруг, и самой Аторией владела семья ландграфов. Последнего потомка жестоко убили лет двадцать назад – его самого и всю его семью. В знак подтверждения его слов Джин с важностью кивнул, пока Казуки молчал и внимательно слушал. – Убийцы вломились в дом – тот самый, на холме, ты не мог его не видеть, – ночью и всех порешили, – продолжал Манабу сухо. Даже тему урока ему удавалось объяснять куда более воодушевленно. – Ландграфа и его жену. А еще семнадцатилетнюю дочь. Говорили, что ее изнасиловали и выбросили в окно со второго этажа. Как там на самом деле было, не знаю, но ее тело нашли утром на камнях у крыльца. – Обнесли весь дом, – как раз дожевал очередной кусок Джин. – Все драгоценности графини вытянули, все деньги, что нашли, ничего не осталось. Утром пришел конюх из деревни за лошадками приглядеть, а на дорожке у дома дочь ландграфа мертвая, вся в крови. – Ну и история, – покачал головой Казуки. – Виновных нашли? – Не-а, – помотал головой Джин. – Решили, что это были горцы с диких деревень откуда-то с севера. Нагрянули, сделали свое дело да сбежали. Разве ж их отыщешь? – Еще подозревали старосту, – посчитал нужным уточнить Манабу. – Точнее, тогда он еще не был старостой. – А почему его? – Потому что у него единственного интерес был. Ландграфа в деревне все любили, он был щедрым и незаносчивым, дороги строил, врачей и мастеров всяких приглашал на работу. А староста хотел выкупить часть земель, да ландграф ни в какую. Мол, это наследие его семьи, сколько получил, столько сыну и передаст... – Дочери, – поправил Казуки. – А вот и нет! – выпрямил спину Джин. – У ландграфа был еще и сын, младший. – Его тоже убили? – Нет, его не нашли. – Как не нашли? – А вот так: тела его в доме не было, а в округе все обыскали, но никаких следов не обнаружили. Наверно, мальчишка удрал, и его волки съели, – оптимистичный голос Джина плохо увязывался с тем, что он говорил. Откинувшись на спинку стула, Казуки скрестил руки на груди и мечтательно улыбнулся: – А что, если сын ландграфа выжил, а теперь вернулся и мстит? – Ну, тогда убийца точно ты, – захохотал Джин. – Потому что только ты недавно приехал, мы-то тут давно, знаешь ли... – Кому мстит-то? – вопросительно поднял брови Манабу и, даже забыв о преследовавшей его неловкости, посмотрел Казуки прямо в глаза. – Кто убийцы, так и не узнали, горцы это какие-то были. – Дело в том, мой дорогой друг Манабу, – почти ласково протянул Казуки, и Манабу невольно плотно сжал губы, но взгляда не отвел, – что если мальчик действительно выжил, то он наверняка видел, кто убивал его семью. А что, если это были не горцы, а, например, и вправду староста с дружками? – Староста не мог, он в ту ночь в трактире в карты играл, – вставил Джин. – Вместе с батей моим и еще мужиками из наших... – Но ведь староста в итоге получил, что хотел? Полагаю, он просто выкупил земли, ставшие после смерти последних ландграфов казенными. – Да, так и было, – не мог не согласиться Манабу. – Только я сомневаюсь, что пятилетний ребенок мог удрать и выжить в ночном лесу. – Семилетний. Юному графу было семь, это еще матушка моя покойная рассказывала, – вставил Джин. – Матушка твоя померла, когда тебе три года было, – возмутился Манабу. – Как ты можешь помнить? – Не три, а четыре, – обиделся Джин. – И помню я все прекрасно. – Ладно, пускай семь, – сдался Манабу. – Но все равно – ночью, один, в лесу? И при чем тогда горничная? Ее уж точно не было в хозяйском доме... – Хах, – выдохнул Казуки, перебивая Манабу, и поставил локти на стол. Выражение его лица было все таким же отрешенным. – А если она посеяла ключи, и убийцы благодаря этому попали в дом? На несколько очень долгих секунд за столом повисла тишина. Перед глазами Манабу стояла картина: старуха в позе звезды на полу, кровь – много крови, и ключи в ее ладонях. Прибитые, потому что нечего терять такие ценные вещи. По позвоночнику потянуло холодком, Манабу поежился. – Гениально... – прошептал Джин, глядя на Казуки совершенно влюбленными глазами. – Казуки, ты ведь ясновидящий! Это всё объясняет... – Это всё доказывает, что у Казуки богатое воображение, – не выдержал Манабу и, поднявшись, начал составлять тарелки со стола. – Книги писать не пробовал? Может, живопись – не главное твое призвание? – Я подумаю об этом, Манабу, – глядя на него снизу вверх, Казуки подмигнул. – Судя по тому, сколько на полках книг, писатели тебя волнуют куда больше художников. На месте Казуки Манабу не шутил бы с человеком, который держит в руках несколько грязных тарелок. Захотелось с размаху опустить их ему прямо на безмозглую башку, но решиться на такой поступок Манабу не успел. – Эм... Манабу? – жалобно проблеял Джин. – А можно мне добавки?.. __________ * взято с просторов интернета.