Тишину не перекричать

В среду вечером хоронили Бегтору, бывшую горничную. Народу собралось прилично, все же она была известной в Атории женщиной. Именно Бегтора в свое время открыла единственную лавку, которая позже перешла к ее сыну. Деньги на рискованное предприятие, как говаривали, Бегтора получила нежданно-негаданно в наследство от троюродной тетки, но вместо того чтобы перебраться в поселок побольше, как сделало бы большинство на ее месте, решила попробовать открыть магазин. До этого в Атории продукты продавали лишь на рынке, и за многими товарами приходилось ездить далеко за перевал в город. Бегтора, обладавшая вовсе не женским характером, рискнула и выиграла: торговля в лавке спорилась, прибыль почти сразу стала стабильной. Манабу толком не знал ее, но все говорили, что Бегтора была неплохим человеком. Сдержанной, достаточно скромной, доброжелательной и готовой помочь ближнему. Деньги ее не испортили, а ведь по меркам местных она считалась почти богачкой. Из родственников у Бегторы был лишь сын, а муж умер, когда Бегтора была на шестом месяце беременности. Замуж еще раз Бегтора так и не вышла и в последние годы вела жизнь почти отшельницы: из дома выходила редко, но, если такое случалось, путь ее чаще всего лежал к деревенской часовенке. Обо всем этом шептались люди на похоронах, пока Манабу, сунув руки в карманы и намотав шарф по самые глаза, стоял рядом со старостой и прочими ответственными лицами Атории и мечтал о кружке горячего грога. Руи, сын покойной, застыл как изваяние возле гроба и с непроницаемым выражением лица принимал соболезнования. Манабу тоже сказал несколько скупых слов сочувствия, Руи отрешенно кивнул, явно не прислушиваясь, и Манабу отступил в сторону, освобождая путь старосте, который в порыве чувств даже стиснул Руи в медвежьих объятиях. Так как сам Манабу не был в близких теплых отношениях ни с покойной, ни с ее сыном, он недостойно радовался тому, что на поминки его точно не позовут. Когда последняя грудка земли была брошена в могилу, а деревенские унылым караваном неспешно побрели с кладбища, Манабу шел в одиночестве, изо всех сил стараясь не ускорять шаг. Одна старуха жалобно причитала, другие негромко переговаривались. Сумерки сгущались быстро, и старое кладбище с покосившимися надгробиями казалось жутковатым – и очень одиноким. У трех могильных плит, совершенно одинаковых, простых, высеченных из обыкновенного камня, Манабу сперва замедлил шаг, а потом остановился. Ландграф покоился по центру, могила слева принадлежала его супруге, а справа – дочери. Не такие заурядные были бы у покойной семьи надгробия, останься у них хоть один родственник, который оплатил бы достойные похороны. Однако благородной богатой семьи не стало, последние ее представители ушли одновременно, и деревенские предали земли ландграфа с почестями, но и простотой. Дата смерти у всех была одна. Манабу переводил взгляд с плиты на плиту, но почему-то видел лишь одни и те же выбитые на них цифры. – Могилки всегда убраны, – раздалось над ухом Манабу, и от неожиданности тот вздрогнул. Обернувшись, он увидел Мару, свою бывшую ученицу, дурнушку и замарашку. Мара хоть и была совсем юна – Манабу полагал, что ей не больше двадцати лет, – выглядела она на все сорок со своими плохими зубами, пористой кожей, вечно нечесаными волосами неопределенного цвета и старческим платком, в который куталась и зимой, и летом. – Действительно, убраны, – не смог не согласиться Манабу, когда снова посмотрел на надгробия семьи ландграфа. – Я и не заметил. – Это потому, господин учитель, что вы на кладбище не ходите, – шмыгнула носом и тут же вытерла его рукавом Мара. – А я частенько наведываюсь, цветочки матушке моей покойной ношу. Всегда чистые графские могилки, вокруг выметено, летом ромашки вокруг цветут. Кто их убирает, а? – Кто? – Манабу очень постарался, чтобы в его голосе было поменьше иронии. Он даже не сомневался, что сейчас последует фантастическая история. И не ошибся. – Сама благодать небесная над покойным ландграфом, господин учитель. Помяните мое слово, – Мара вытаращила глаза, словно была в ужасе от собственного заявления. – Не человечьих рук это дело, клянусь. А силы, что оберегают косточки ландграфовы, рано или поздно покарают убивцев жестоких. Уже карают! – В смысле, уже? – нахмурился Манабу, пристально глядя на девушку. – Ты о чем это? Та уже раскрыла рот, чтобы ответить, но тут ее окликнули: – Мара, вечно ты топчешься! Пойдем скорее! Руи стоял чуть поодаль и, наверное, какое-то время прислушивался к их разговору, а Манабу и не заметил. Голос у него был усталым и раздраженным. – Иду я, иду, – отмахнулась Мара и повернулась к Манабу: – Простите, господин учитель, на поминки бежать надо. – Не знал, что ты и Руи – приятели, – заметил на это Манабу. – Мы и не приятели, он мне две кроны заплатил, а я на стол настряпала. Чтоб поминки-то было с чем сидеть. – Мара! – сердито повторил Руи, и девушка, подхватив подол длинной несуразной юбки, припустила в его сторону, пока Манабу озадаченно смотрел ей в спину и невольно вспоминал подслушанный парой днями ранее разговор у лавки – о каком-то наказании. ~ – "Время уходит безвозвратно, его ни остановить, ни вернуть, и молодость тела, как и молодость души, скоротечны. Сильвия думала об этом, крепко сжимая руку Марко в своей, пока роскошный парусник уносил их прочь от берега, от страны, что не принесла им счастья, от людей, обезображенных злостью и нуждой. Марко отдал ей своей сердце – самый ценный подарок для Сильвии..." Тяжко вздохнув, Манабу поднял взгляд в надежде, что его единственный слушатель уже спит, но не тут-то было. – Продолжай, Ката. Я так люблю эту историю. На что уж Манабу обожал читать, но с такими книгами запал пропадал даже у него – тем более, что этот любовный роман он зачитывал вслух кабы не в двухсотый раз. Приключения редкой красавицы, а также редкостной дуры Сильвии и ее мужественного, но закомплексованного возлюбленного Марко – "Зов любящей души" авторства некой Луты Оск, – писались явно для недалекой публики, и в иных обстоятельствах подобное чтиво в жизни не попало бы на полку Манабу. Вот только так вышло, что книга – не именно эта, но ее предшественница из того же издания – появилась в доме еще до его рождения. В годы учебы в университете Манабу даже написал небольшой труд, где на примере "Зова любящей души" описал основные принципы создания дешевой литературы для среднего класса и отыгрался на полную. Рассказал о нелогичных, непоследовательных поступках главной героини, которая при этом почему-то все равно считается очень умной женщиной. И о ее любовнике Марко, который по задумке автора должен быть с изъяном, но не слишком отвратительным, чтобы читательницы все равно полюбили его. Как следствие, высокий, статный, кудрявый Марко немного заикался, крайне редко, однако остро страдал из-за своего несовершенства. Также Манабу не поленился перебрать по косточкам все сюжетные повороты, выявить несколько десятков несовпадений и прочих несуразностей. А в финале указал, каким огромным тиражом разошлась книга, чем доказал, насколько нетребовательна к качеству литературы читающая публика. За тот свой труд Манабу целый семестр получал прибавку к стипендии, а его работу напечатали в университетском вестнике. Но не иначе само мироздание покарало Манабу за осмеяние книги для недалеких девушек – теперь ему приходилось брать ее в руки едва ли не каждую неделю. – "Я твоя, я навеки твоя, – шептала Сильвия, и слезы текли по ее безупречным скулам. Глаза Марко подозрительно блестели, пока он смотрел на нее..." Глаза Манабу вот-вот тоже могли начать подозрительно блестеть от жалости к самому себе, такой пытки он точно ничем не заслужил, но мужественно продолжал переворачивать страницу за страницей. День за днем, читая вслух "Зов любящей души", Манабу приобрел полезный навык: произносить напечатанные на бумаге слова, но при этом думать о своем. Быть может, только это умение и спасало его от тихого помешательства, а книгу – от полета в печь. Впрочем, мысли Манабу тоже трудно было назвать веселыми, ведь последние дни выдались на редкость безрадостными. Накануне поутру, перед занятиями, он нанес визит Иминии, захватив с рынка корзину с продуктами, что оказалось весьма кстати: мать Иминии стонала из спальной, с постели она не вставала со дня похорон, двое старших братьев слегли от той самой горячки, что подкосила половину села, сама же Иминия даже выйти за едой не решалась, потому что не могла оставить свалившихся на нее больных и страждущих. – Заходи вечером, – попросила девушка, и в голосе ее слышалась почти мольба. – Прошу тебя, я тут с ума схожу... – Я не могу, с моей бабушкой все плохо, – не поддался жалости Манабу. – Она совсем перестала вставать, не узнает меня и спит почти целыми днями. Я должен быть рядом, если... Договаривать Манабу не стал, а Иминия, услышав это, закусила губу и зажмурилась. Манабу даже испугался, что она сейчас разревется, но обошлось. – Все будет хорошо, все наладится, – не слишком уверенно попытался ободрить девушку он и поспешно сбежал. На следующий день он не смог заставить себя заглянуть к невесте даже на минуту. Юуто куда-то уехал, чем немало удивил Манабу. Два вечера подряд он приходил к другу, настойчиво стучал, но ответом была тишина, пока не вышел сосед, бородатый почти по самые брови, и не сказал, что Юуто отправился в лес и предупредил, что его несколько дней не будет. Такое и прежде случалось: порой, охотясь, Юуто заходил далеко в горы, заранее не рассчитывая вернуться в Аторию на ночевку, но предпочитал подобные авантюры в теплое время года. Сейчас же по ночам было уже морозно. На недоумение Манабу, что такое Юуто удумал, сосед только плечами пожал: – А мне по чем знать? – и направился в дом. – Когда вернется-то, не сказал? – спросил Манабу. – Знать не знаю, – буркнул громила, и дверь хлопнула за его спиной. О странном поведении друга Манабу решил спросить его самого, когда тот вернется, но мысленно к этому вопросу все равно возвращался. – "Я отдала тебе свое сердце, так отдаю и тело, возлюбленный мой Марко, – заунывно читал Манабу – придать голосу живости физически не получалось. – И мне не важно, что я не жена тебе. Моя честь останется при мне, пока ты будешь уважать меня..." Глава настойчиво не заканчивалась, а Манабу, читая о любовных похождениях выдуманных героев, злился на себя за то, что мысли перескочили на Казуки. Даже под пытками он не согласился бы признать, что это как-то связано. – Манабу, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... – накануне ходил за ним по пятам Казуки, и в конце концов Манабу не выдержал. – Ладно, рисуй, – сдался он. – Только у тебя не больше часа. – Да за час я десяток эскизов набросаю! – обрадовался Казуки и бросился за дополнительной свечой. Сев за стол, сложив перед собой руки и выпрямив спину, Манабу усиленно позировал. Казуки нацепил свои очки и ловко черкал на широком белом листе. Свой деревянный планшет он наклонил так, что Манабу не видел результата творчества, зато мог любоваться хаотичным движением сразу двух рук Казуки. Ничего подобного он прежде не видал. – Как тебе это удается? – в конце концов, не удержавшись, спросил Манабу. – Удается что? – Казуки даже в глаза ему не взглянул. – Рисовать двумя руками. Ответом было неопределенное пожатие плечами, и Манабу уж решил было, что Казуки не станет объяснять, но через минуту или две тот произнес: – Не могу ответить. В свою очередь я не понимаю, почему другие художники рисуют одной рукой, когда бог дал им две, – и после паузы добавил: – Не отвлекай меня. Послушно замолчав, Манабу перевел взгляд в сторону окна, но через несколько минут поймал себя на том, что снова невольно любуется Казуки. Как же засранец был красив – Манабу не мог не отмечать этого снова и снова. При других обстоятельствах он старался не глядеть на Казуки в открытую, боялся, что его взгляд скажет больше, чем иные слова. Что Казуки сразу догадается, чем Манабу занимается ночами под одеялом, вспоминая своего гостя. Но сейчас Казуки был слишком поглощен процессом: он лишь на краткие мгновения вскидывал голову, смотрел на Манабу из-за стекол очков, а потом снова долго глядел только на свой белый лист. В тишине дома поскрипывали грифели, за окном завывал осенний ветер. Манабу уже знал, о чем будет мечтать сегодня ночью: верхние пуговицы своей легкой рубашки Казуки расстегнул, будто в доме была жара, на его лицо упало несколько длинных прядей, в неважном вечернем освещении казавшихся каштановыми, и Казуки их периодически раздраженно сдувал. Манабу с удовольствием протянул бы сейчас руку вперед и аккуратно убрал непослушные волосы за ухо... Одернув себя, он снова посмотрел в сторону. Не хватало еще начать фантазировать прямо сейчас – сидеть уже и так было не слишком удобно, и Манабу мог только порадоваться, что ниже пояса его не видно. – Готово, – торжественно объявил Казуки, выпрямился и повернул к Манабу свой рисунок. – Видишь, мне и часа не понадобилось. Вряд ли Манабу смог бы объяснить, что ожидал увидеть, – он не имел представления, хорошо рисует Казуки или не очень. Однако он точно не мог вообразить, что тот изобразит подобное. – Ничего себе... – пораженно выдохнул он, и Казуки польщенно улыбнулся. – Да, я очень талантлив, – самодовольно объявил он. Манабу и рад был бы поспорить, но возразить ничего не смог. На листе бумаги он был изображен как живой, настолько реальный, что перехватывало дух – как будто смотрел в зеркало, из которого ушли краски. Манабу слышал, что в столице сейчас научились делать фотоотпечатки – не рисунки, а своего рода проекции реальных людей на бумагу. Увидеть ему это чудо не довелось, но в воображении Манабу выглядеть фотоотпечатки должны были примерно как рисунок Казуки. – Ну, что скажешь? – нетерпеливо заерзал тот, все еще держа планшет в руках. – Если бы ты нарисовал такое триста лет назад, тебя сожгли бы на костре, – честно ответил Манабу. – Потому как отдал душу нечистому за свой дар. Такая похвала развеселила Казуки, он искренне расхохотался, а Манабу не без досады отметил, что даже смех у него был красивым. Однако все это произошло накануне, а сегодня Манабу читал отвратительный любовный роман, пока Казуки носило неизвестно где. Чем можно было заниматься в Атории по ночам, в особенности теперь, когда прикрыли единственный кабак? Манабу злился на Казуки за то, что тот шляется неведомо где, и на себя за то, что ему есть до этого дело. – "Любовь! Любовь, рвущая сердце на куски! Только любовь – вот что имело значение. Она будет принадлежать ему душой и телом, своему возлюбленному Марко, и не имело никакого значения, что скажут люди..." Проклятому чтению не было конца. Казуки тоже не спешил возвращаться. Посмотрев на часы и обнаружив, что всего лишь начало девятого, Манабу про себя выругался. Ему казалось, что уже полночи прошло. ~ Казуки соизволил явиться, когда стрелка карманных часов приближалось к полуночи. Манабу вовсе не ждал его, просто долго читал книгу – хорошую книгу, уже для себя и в своей комнате. Когда от свечи остался один огарок, он решил, что пора заканчивать – завтра его ждали занятия в школе. И когда Манабу переодевался в свою пижаму, он услышал, как хлопнула входная дверь. Отсутствие Казуки на протяжении всего вечера вызывало дикое раздражение, и Манабу порадовался, что сегодня они уже не увидятся – выходить здороваться среди ночи он, естественно, не собирался. Задвинув засов на ставне единственного в своей комнате окна, Манабу направился к постели, когда дверь резко распахнулась, будто по ней врезали ногой. – Приве-ет, Манабу-у, – протянул Казуки и оперся рукой на дверной косяк. Сердце Манабу в первый миг в пятки ушло, но на смену секундному страху пришло недоумение, а следом – злость. Чего ему сегодня не хватало, так это пьяного Казуки на пороге. – Ты дверью, часом, не ошибся? – ледяным тоном спросил Манабу, расправив плечи и откинув голову немного назад. – Нет. Я к тебе, – прямо заявил Казуки, шагнув вперед и решительно захлопнув дверь за собой. Тишина вокруг на мгновение показалась Манабу звенящей. Сглотнув, он вцепился пальцами в спинку своей кровати. Казуки, снявший лишь обувь и верхнюю одежду, приближался к нему медленно, маленькими шагами и плотно сжимал губы. От одной мысли о том, что сейчас он находится в доме на отшибе один на один с пьяным человеком, который превосходит его по силе и росту, пробирала дрожь. Вот только вовсе не от страха. Манабу видел, как жадно смотрел на него Казуки, не мог ошибиться, чего тот хочет, и от напряжения низ живота потянуло почти болезненно. Тело в очередной раз подводило Манабу. Свободные штаны не могли ничего скрыть, у него встал мгновенно, до полной готовности. И он мог только порадоваться тому, что свеча уже едва коптила и Казуки не мог разглядеть его истинную реакцию. – Да ты пьяный в хлам. Проваливай отсюда, – голос его звучал твердо и уверенно, Манабу похвалил себя за выдержку. При этом сердце билось медленнее обычного от мучительного напряжения во всем теле. Желания Манабу не совпадали с доводами разума. Если сейчас Казуки надумает послушаться и убраться вон, Манабу сам за ним бросится. От такой неожиданной мысли кровь прилила к щекам, но его ночной гость не заметил и этого. – Я не пьяный, – возразил Казуки, который, напротив, явно терял запал и с каждой секундой все меньше походил на опасного насильника. – Я только для смелости чуть-чуть. – Для какой еще смелости? Шумно вдохнув и выдохнув, Казуки выпрямил спину и сделал еще один шаг, сокращая расстояние между ними до нескольких дюймов. – Я знаю, что ты меня хочешь, я вижу, как ты на меня смотришь, – выпалил Казуки определенно заготовленную фразу, на что Манабу изобразил самую пренебрежительную свою ухмылку: – Да ну? – Да, именно! Ты весь такой неприступный, не подойдешь к тебе – куда там! А глаза у тебя голодные! Знал бы ты, Манабу, как пялишься на меня с самой первой встречи, с той самой, утром, когда я случайно к тебе постучал! Он действительно не был сильно пьян, как понял теперь Манабу, а еще Казуки не был уверен в своих смелых заявлениях. Манабу слышал, как тот непроизвольно повышал голос, стараясь быть убедительным. Скажи он сейчас, что Казуки все померещилось, наверняка тот поверил бы и ушел. – Почему нет, Манабу? – словно подслушав его мысли, Казуки заговорил тише, хрипло, сжимая пальцы в кулаки. – Почему? Тебе понравится, обещаю... – Как девчонку уламываешь, – снова усмехнувшись, перебил его Манабу. – Мне уже не нравится. Он до конца не знал, что будет делать дальше, но сам хотел Казуки так, что, казалось, член сейчас лопнет. Однако и уступать жалкому увещеванию Манабу считал ниже своего достоинства. Больше ни о чем подумать он не успел: пальцы Казуки крепко сжали его член через неплотную ткань. Манабу охнул и инстинктивно попытался оттолкнуть, но Казуки, вцепившись свободной рукой в его затылок, с силой притянул его к себе. – Врать нехорошо, Манабу, – он чуть ли ни шипел, его дыхание касалось губ Манабу. – А если б я поверил и ушел? Гордо вскинув голову, Манабу хотел выдать достойный ответ, но Казуки снова не дал ему времени. Все же он действительно был намного сильнее – Манабу даже опомниться не успел, когда Казуки развернул его и толкнул к постели, отчего Манабу ткнулся лицом в одеяло. Казуки до боли заломил одну руку ему за спину, а на слабые попытки вырваться стиснул запястье еще сильнее. – Отпусти, идиот, – глухо потребовал Манабу и тут же почувствовал, как хватка ослабевает. Казуки понял, что он не станет вырываться. Секунды вдруг стали очень долгими. Манабу успел отметить, до чего холодный пол под его босыми ногами, подумал, в какой непристойной позе сейчас стоит – наклонившись, отставив вверх пятую точку. Пижамная рубашка опустилась до самых подмышек – сейчас Казуки имел счастье наблюдать его голую спину. – Боги, Манабу, ты даже не представляешь... – бормотал Казуки под нос и непростительно долго возился с застежками на своих штанах. – Да заткнись ты! – взмолился Манабу и сам, не выпрямляясь, стянул с себя штаны, которые свободно упали до самых щиколоток. Рассматривал его Казуки мгновенье или два, но и они показались Манабу почти бесконечными. Он уже потянулся к своему члену, когда тот наконец крепко сжал его бедра и засадил глубоко и сильно. Свой долгий крик Манабу слышал словно со стороны, перед глазами почернело, он стискивал одеяло, и пальцы сводило как от судороги... Никогда Манабу не было так хорошо. Он мог бы кончить уже сейчас, но сдерживался изо всех сил – хоть бы продлить немного долгожданный момент. – Тише, тише... – Казуки дернул его за волосы и зажал рукой рот. – Прости... Потерпи немного... Сердито отбросив его ладонь, Манабу не узнал свой сиплый голос: – Придурок, мне хорошо! Я сейчас обкончаюсь, чего ты замер? – С-соседи сбегутся, и б-бабушка твоя, будешь так орать... – Казуки даже заикаться начал, и когда снова опустил ладонь на его бедро, Манабу мельком отметил, что та влажная от пота. Отвечать на этот бред Манабу не стал, лишь подался назад, сильнее насаживаясь на член Казуки и снова срываясь на крик. Бабушку, о которой волновался его партнер, невозможно было вытащить из мира грез даже насильно, и никакие соседи не услышат, дом Манабу находился слишком далеко от остальных. А если и услышали бы, вряд ли прибежали – запуганные односельчане сейчас после сумерек носа из дома не показывали. Выдержки Манабу все же не хватило. Даже прикасаться к себе не пришлось: после нескольких неритмичных, откровенно неловких движений Казуки он уже не кричал, а, не стесняясь, стонал, чувствуя собственную сперму на своем же животе. Казуки мгновенно последовал за ним, вколачиваясь беспощадно в его зад, изливаясь внутрь. Едва Манабу отдышался, как почувствовал, что на смену эйфории приходит банальный дискомфорт. Ощущения были такие, словно его разорвали мотыгой изнутри. По внутренней стороне бедер противно стекало чужое семя. Не слишком ласково оттолкнув Казуки, Манабу резко выпрямился и мученически застонал. Вот она, вселенская несправедливость во всей красе – за полминуты долгожданного наслаждения теперь он пару дней даже сидеть не сможет. Казуки испуганно сопел за его спиной, Манабу кожей чувствовал его напряженность. – У тебя кровь, – зачем-то сообщил он, отступив в сторону. – Без тебя не догадался, – издевательски процедил Манабу, тоже попятившись. Каким-то чудом свеча все еще продолжала гореть, хотя фитиль уже загнулся и вот-вот должен был утонуть в воске. Казуки и Манабу стояли друг напротив друга на расстоянии пары ярдов и глядели настороженно, недоверчиво, словно заклятые враги перед дуэлью: кто опередит нападение и ранит первым? Опомнившись, Казуки торопливо натянул штаны – наверное, глядя на такого же полуголого Манабу в спущенных штанах и измятой пижамной рубашке, он понял, до чего нелепо выглядел сам. Манабу же было плевать, как он смотрится со стороны. – Я не так это представлял, – ему почудилось, что Казуки пытается оправдаться. – Но терпеть дальше не было сил. Ты меня спровоцировал. – Спровоцировал, значит. – Да. Потому что ты сам – одна сплошная провокация. – Ты обещал, что мне понравится, – равнодушно напомнил Манабу. – Тебе и понравилось. – Не совсем. Не понимая, к чему тот клонит, Казуки выжидающе смотрел и почти не дышал. От его недоумения, от с трудом сдерживаемого нетерпения Манабу получал истинное наслаждение. Казуки будто приговора ждал, и только от Манабу зависело, что будет дальше. – Можешь извиниться, – негромко произнес он и многозначительно опустил взгляд. Секундное замешательство на лице Казуки сменилось пониманием. Его губы дрогнули в едва заметной улыбке, а в глазах померещился уже знакомый недобрый блеск. Шагнув вперед, Казуки опустился на колени, и тут же Манабу почувствовал его дыхание на головке своего члена. Возбуждение накатывало мягкой волной, от него волоски поднимались на затылке, словно и не было разрядки несколько минут назад. Казуки провел ладонями по бедрам Манабу, почти ласково, но тот недовольно дернулся: – Без рук, – и Казуки тут же покорно отпустил. Когда он неторопливо взял член в рот, Манабу закрыл глаза и, сам того не замечая, удовлетворенно улыбнулся. Его пальцы зарылись в волосы Казуки, сжимая пряди в кулак, наверняка причиняя Казуки пока что несильную боль. Щадить его Манабу не собирался.