А лицо Дауда не рассыпается.
Даже когда Делайла припечатывает Лёрк, с удовольствием рассказывая о тридцати серебряниках, всыпанных в жаждущую действий и власти отравленную Делайлой душу. Даже когда он находит ее, даже когда из-под хаотично мажущих по его щекам ногтях брызжет кровь. От ярости боль в боку глохнет, мир вокруг них двоих глохнет, метка, гудящая под кожей, глохнет. Дауд даже не вздрагивает, когда ему раздирают лицо, только вколачивает меч глубже в прочерниленое гниющее тело с уверенностью рубящего сорняк дровосека. Делайла крепкая, она долго не чувствует боли и шипит на него, верещит, как раздраконеная гарпия, еще очень долго дышит — и дышала бы, но на каждую хорошую ведьму есть хороший ассассин. Она умолкает только когда нож вонзается в голову через рот. Безразличный и слишком очерствевший для рук скульптора, Дауд гаснет перед глазами мгновенно — вместе с гневом, вместе с хныканьем китов в ушах и запахом паленого масла. Делайла ускользает, стекает с меча на брусчатку человеческим мешком, и разум ее растекается в колючем холоде вокруг. В 16 она думала, что, может быть, увидит лицо папы, когда замерзнет на улице окончательно, хоть на секунду, в последний раз закрыв. У того, что встречает Делайлу, лица нет — ее первобытный, сотканный из любви отец, Бездна, принимает в свои соленые, темные объятия каждый дюйм ее обмякшего тела.Лица
27 октября 2018 г. в 03:34
Последнее, что видит Делайла во дворце — лицо отца, с его сливовыми отяжелевшими веками и опустившимися губами в паутине морщин от постоянных презрительных гримас. Она не помнит, кричала ли, не помнит грубых рук и тихого подвывания матери, которая вывернула ногу, пока их тащили по коридору вон, не помнит даже Джесс с круглыми от ужаса глазами за отцовской спиной. Но у нее омерзительно хорошая память на лица, и этот день отпечатывается в разуме отцовским. Горящими, как два угля, злыми черными глазами. Она понимает именно в тот день, что дело никогда не было в нем, дело было в том, от кого именно она рождена. “Кухаркина дочь, кухаркина дочь” — взгляд выжигает это под ее кожей, поперек всего ее естества, взрезая свежеиспоротую ремнем Берроуза спину.
На ее картинах лица растекаются всполохами чистого цвета, лица в ее голове — человеческое месиво, покорный материал. В 16 она тайком мечтает, чтобы папа нашел ее через славу Соколова, чтобы забрал ее к себе, извиняясь со скупыми рыданиями, в 25 открыто хочет раздолбить лицо отца каблуком. Лица людей легко крошатся под ее зачарованной черноглазым божком рукой, она собирает их обратно, лепит новые по собственному образу и подобию в совершенной своей справедливости, по которой и должен работать мир. Тимш прогибается под нее, обожженная собственной страстью белая глина, застывший во влюбленно-молитвенной позе херувим, осыпавший ее золотом, послушные оловянные солдатки под ее рукой раскиданы по всему городу, китобойская верная псица, изломанная и искореженная, с залепленными Делайловой лаской глазами, покидает его с позором.
Во дворце ее ждет невинная детская плоть, сахарное тесто, ждущее мудрой руки. Эмили смотрит на Делайлу с влажно блестящей картины доверчиво распахнутыми глазами, готовая быть растерзанной до самой основы своего существа.