«Я многое знаю, телохранитель.»
Корво сглатывает кислую слюну, всеми силами сохраняя лицо холодным, но ему кажется, что Дауд все равно видит по одним только его глазам глубокий шок и не менее глубокую ярость. А Аттано и не знает, на кого сейчас зол сильнее — на человека, разрушившего его жизнь ради хорошенькой прибыли, или на Бездну, ироничную черную суку, расписавшуюся на них десятки лет назад. Он едва слышит, о чем ассасин говорит дальше, потому что ничего, кроме этой фразы, не имеет значения, он стискивает зубы до скрежета, жалея, что в тюрьме никто не отрезал его язык, лишив его возможности замкнуть эту цепь. На секунду ему хочется, чтобы убийцы были убийцами. Чтобы Дауд воткнул нож в его живот. Чтобы Дауд запытал его до смерти. Чтобы Дауд содрал с него заживо кожу, испачканную его поганым языком. Кровь барабанит в ушах, яд барабанит в ушах, лицо Дауда, когда он швыряет оружие Корво вниз, уродливое, изрезанное хмурыми морщинами, похоже на оскалившуюся крысиную морду. Корво хочется, чтобы его ударили, и человек, которого он ненавидит больше всего, милостиво исполняет это желание, слишком невыносимое для ослабленного холодом и ядом тела. Темнота проглатывает Аттано целиком. Он просыпается, узнавая сдавливающую череп тишину — звенящая пустота Бездны, отсутствие самого существования опять принимает его в прохладные отческие объятья. Корво позволяет себе просто лечь на развороченную мертвую мостовую, наслаждаясь отсутствием физических ощущений, и закрывает глаза, видя пятна фиолетового сияния сквозь сомкнутые веки. Ему повезло иметь стальные нервы, ему повезло пережить этот год. Ему повезло иметь дочь. И ей, прямо сейчас, не повезло попасть из одного плена в другой, не повезло быть вещью, перебрасываемой из рук в руки, увязнуть в недетской политической трясине. Ему следует затолкать кулак судьбе в глотку, стиснуть зубы, не произнося ни слова, пока он не будет в десяти милях от этой загнившей затопленной дыры, и заняться тем, чем должен заниматься защитник короны. Чем должен заниматься отец. Он встанет и раскроет глаза, черт возьми, прямо сейчас. И в них посмотрит пара угольно-черных, и Корво впервые захочется размазать кое-чью бессмертную всезнающую ухмылку по лицу — слишком довольным выглядит этот богоподобный сопляк. К счастью, данное себе обещание молчать легко выполнять, когда район заполнен одинаковыми, похожими на призраки утонувших жироваров фигурами, шуршащими сгибаемым их волей пространством. В этом месте уши везде, и Корво отключает подручных Дауда одного за другим совершенно механически, практически не думая и отдав тело его собственной воле. Под локтем прощупываются цыплячьи шеи, под синими куртками прощупываются истощенные полудетские тела: рука с чистым мечом не поднимается, идет на дно мысль о правосудии, тяжелым, болезненным камнем обратно в глубину. Корво, наконец, просыпается от этого оцепенения только ощутив под лезвием твердость чужой шеи, вжатой в него, только прочувствовав тяжесть мужского тела в своей руке. Дауд смотрит на него и впервые Корво видит его по-настоящему, видит его глаза. Прозрачные, как грязная вода, полные страха и сожаления, полные знания, полные внимания и сосредоточенности — от того, как впился он взглядом в держащие его руки, по спине пробегает холод и оба клейма на руке отвратительно жгут кожу. Цепь несчастий, обрушившихся на голову дребезжит прямо тут, под мечом чужой трахеей, рубани и отпусти, забудь и о произошедшем, и о том, что должно рано или поздно, судя по надписи на теле Аттано, произойти. Корво не может больше вынести вида чужого лица и смотрит через Даудово плечо — и чувствует, как дыхание спирает, словно от удара в грудь. Прямо за спиной ассасина статуя убитой императрицы смотрит на них замшелыми мраморными глазами. Она и сама была мраморная — никаких надписей, никаких отметок помимо россыпи темных родинок. Корво завидовал такой свободе выбора и косился на собственную надпись с раздражением, как на вечное ненужное напоминание о том, что этой любви долго не протянуть. Джесс смеялась и гладила ее тонким пальчиком, шутила, что будет поздравлять счастливицу, благодаря которой, наконец, от него избавится. И смотрела на него сонными, темными, как у птицы, глазами, смотрела тогда, смотрела, трепыхаясь в его руках как выброшенная на берег рыба, с кровью у точеного рта и так внимательно смотрела сейчас, застывшая и забытая в этом богом забытом месте, смотрела на руку с мечом у голой шеи. Корво роняет Дауда, словно мешок, и разворачивается, стиснув поплотнее зубы. Разговаривать вслух не хочется ближайшие несколько дней, но как будто становится легче, словно кто-то промыл и перевязал гноящуюся рану. Все еще больную, но хотя бы не отравляющую тело собой.***
Дауд был с Бездной и ее единственным божеством в странных отношениях, которые привык считать невзаимной неприязнью. Надпись на собственном теле перестала интересовать его, как постепенно переставала и собственная судьба, медленно превратившаяся в бесконечную тяжелую бойню. Он не сомневался в том, что десятки людей, ни разу не разговаривавших с ним, его ненавидели, но в то, что он когда-то услышит в свой адрес начертанные на шее слова, слабо верилось. Слабо верилось, что он когда-либо их заслужит.«Я прощаю тебя»