Sweety

Выходные были для Антонио не самыми приятными днями недели. С учётом того, что у него не было нормального графика работы, он ощущал воскресенье таким же обычным днём, как, например, среду или вообще вторник. Он точно так же вставал около десяти, завтракал, иногда пересекался с Амадеем, и тогда ему требовалось время, чтобы прийти в себя после очередной выходки, вроде этой ужасной привычки Моцарта класть ноги под столом ему на колени — привычки, настолько же ужасной, насколько восхитительной. День он чаще всего проводил в своей комнате, редактируя тексты новых песен, иногда созваниваясь с продюсером — немного отдохнув от кудахтанья, Антонио решил, что всё-таки готов иногда ему звонить — или списываясь с некоторыми из бывших учеников, у кого ещё сохранились его данные. Временами появлялось сильное желание оставить свои контакты Моцарту, чтобы они могли поддерживать связь, но Антонио понимал, что это может очень плохо закончиться. Вольфганг узнает, кто он, обидится на Сальери за то, что тот лгал ему, и моментально разорвёт все контакты. Либо же Антонио сожрёт ревность из-за рассказов Амадея о какой-нибудь особенно симпатичной однокласснице, в которую тот окажется влюблён, и тогда Антонио поведёт себя инфантильно и разорвёт все контакты. Либо ещё что-нибудь подобное — в любом случае финал их ждал печальный, так зачем было всё разрушать? Быть может, Сальери справится с собой и так и не притронется к этому мальчишке, тогда шансы, что рано или поздно его сердце уймётся были бы гораздо выше. Антонио не строил иллюзий, что сможет быстро забыть эти белые колени, тонкую шею, узкий торс, околдовывающие глаза, и смех, полный смешного безумия и злости на весь этот мир. Но он мог хотя бы попытаться. А пока он наслаждался такими одинаковыми, но такими разнообразными днями, проведённых в обществе своей бессовестно прекрасной музы. И каждый понедельник, среда или воскресенье были наполнены той карамельной сладостью, которой ощущались губы Моцарта на сухих руках. Но всё-таки выходные кое-чем могли отличаться от других дней. В субботу утром, ещё когда на улице стояла прозрачная темнота октября, входная дверь со скрипом открывалась, и маленькая фея проскальзывал в дом, усталой поступью следовала к себе в комнату, где её до обеда ублажал глубокий сон. А затем Наннерль Моцарт спускалась в гостиную, и комната моментально озарялась слабым золотистым свечением. По крайней мере, виделось всё это примерно так. Антонио даже стыдился своих мыслей, но он был честен с собой, когда признавал, что, если бы не Амадей, он бы давно позволил себе ухаживать за столь приятной девушкой. Тем более, что та была действительно очень похожа на своего брата: такая же воздушная и неземная, плавная и тонкая, точно синяя орхидея. Не то чтобы у Сальери было какое-либо обязательство перед Вольфгангом, даже наоборот — мальчишка постоянно испытывал его терпение, то ластясь к нему, точно котёнок, то вдруг охладевая и целый день играя в холодного и отстранённого незнакомца. Антонио знал, что всё это было лишь игрой, и Моцарт просто дразнил его, но глупое сердце раз за разом вспыхивало, когда шёлковые руки шутливо обнимали за талию, а губы, смеясь, запечатляли на щеке поцелуй. Так что справедливо было бы со стороны Сальери хотя бы раз позволить себе хотя бы каплю отдыха и провести день в компании того, кто мог бы оценить его настоящие ухаживания. Наннерль приехала как обычно рано утром в субботу, но Антонио встретил её уже днём. Они тогда с Амадеем немного повздорили: Сальери отказался вести мальчишку в город, отговорившись важными делами, которых у него, конечно, было не так уж и много, но долгая близость Моцарта могла бы сыграть с ним злую шутку, за которую потом пришлось бы очень дорого расплачиваться. Но, разумеется, мальчишке не было до этого никакого дела. Он весь надулся, умолк и отсел от Антонио на противоположный край дивана, оставив для обзора только острый контур плеч. В доме было прохладно и серо, и именно в такие моменты особенно остро ощущалось молчаливое, но давящее присутствие осени. Когда Наннерль, вся сонная, всклокоченная, мягкая, словно бархат, спустилась в гостиную, и Сальери взглянул на неё, он вдруг остро почувствовал эту вспыхнувшую в глубине его существа потребность; изначально прикрытую какой-то вежливостью и даже позывом быть романтичным, за ней скрывалось то, что Антонио уже успел забыть, пока грезил о недостижимом — возможность хорошо провести время. — Доброго всем утра, — зевнула Наннерль, и Сальери заметил, как сильнее проступили её и без того тонкие ключицы. — Сейчас уже день, чтоб ты знала, — недовольно фыркнул Вольфганг, но сестра его проигнорировала, сразу направившись на кухню, и Антонио позволил себе забыть о том, что он делает, и пошёл следом за ней. — О, это вы, — девушка улыбнулась, обернувшись к нем: всё это время она сосредоточенно заваривала себе горячий шоколад. — Не самый полезный способ начать день, конечно, но на улице нынче всё совсем плохо: хочется взбодриться… — Не смею препятствовать, — Сальери улыбнулся, отмечая, как давно ему не представлялся шанс использовать подобную улыбку, полную чего-то обжигающе вежливого и многообещающего. — Наоборот, хотел попросить, чтобы вы поделились со мной хорошим настроением. — О, ну конечно, герр, — струящаяся и гибкая покорность, с которой девушка к нему обращался, была чем-то безумным, но столь приятным, что Антонио почувствовал, как спокойно ему становилось в присутствии этой маленькой леди. Он проигнорировал то, что Вольфганг заметил его отсутствие в гостиной и, разозлившись окончательно, ушёл к себе. — Вы всё ещё работаете? — это была фраза, один в один повторённая со слов Амадея, но её звучание было абсолютно иным; Сальери с удовольствием отметил неловкость в голосе Марии Анны и поспешил её успокоить. — Да, но, как видите, нашёл время, чтобы немного отдохнуть. — Можно подумать, болтовня со мной это приемлемый для вас отдых, — фыркнула девушка. — Вы удивительно приятная компания, — Антонио хмыкнул, наблюдая за расцветающим на щеках румянцем. — А вы? Я слышал от вашего отца, что вы учитесь на преподавателя? — Да, преподавателя начальных классов, — Наннерль всё ещё сидела, опустив глаза: в ней ощущалось понятное Сальери смятение, но отпустить её просто так он уже не мог. Он втягивался в свой образ снова. — Знаете, никогда бы не подумал, что в наше время кто-то ещё хочет добровольно иметь дело с детьми, — он произнёс это снисходительно, почти шутливо, зная, что девушки часто очень по-разному реагировали на такие вот «шутки». — Считаете меня сумасшедшей? — Мария Анна как-то кротко тряхнула головой, и он на секунду увидел в ней Амадея. Возможно, она была безумнее, чем сама считала. — Ну что вы. Я бы скорее назвал вас «исключительной, привлекательной девушкой». Девушка сильнее залилась краской и прикусила губу: жест был столь банальным и классическим, что в её исполнении казался чем-то абсолютно искренним. Она определённо ему нравилась. — Расскажите мне чуть больше о вашей учёбе. Конечно, если я вам ещё не наскучил своим стариковским любопытством, — попросил Антонио, снова снисходительно, и снова Наннерль не могла ему не ответить. — Да вы вовсе не старый! — она озорно пожала плечами, прищурилась и улыбнулась. — Расскажу, если и вы мне расскажите что-нибудь интересное о себе. Ему было несложно ей солгать о том, кем он на самом деле был; пусть Сальери и чувствовал, что рядом с таким невинным созданием ему будет чуть более не комфортно, чем он бы того хотел. Но раз уж он решил играть, то он пойдёт до конца. Завтра вечером Нанннерль уедет, у него слишком мало времени, чтобы тратить его на муки совести — он уже начинает терять рассудок, спасибо одному маленькому, восхитительному ублюдку. Он рискнёт. А там уже… Кто знаете: за неделю в сердцах может измениться очень многое. Ох, если бы в случае с Амадеем было так просто. … Антонио был искренне рад, что сегодня герра Моцарта мучил сильнейший недосып и головная боль: едва часы отбили восемь вечера, он поднялся из-за стола, торопливо со всеми распрощался и удалился спать. Они тогда все сидели за столом и ужинали, и в этот раз Вольфганг не паясничал: он то и дело злобно зыркал то на сестру, то на Сальери, то куда-то в пустоту. За всё время он ни разу не проявил заинтересованности в том, что Мария Анна и Антонио провели вместе — не много не мало — целый день. Точнее, выглядело это именно так. Сальери не позволял себе жалеть, то и дело напоминая, что в последнее время его жизнь и так почти целиком вертелась вокруг Моцарта, он не давал себе никаких установок и имел право находиться рядом с тем, с кем хотел, с кем ему было приятно. А с Наннерль ему было действительно очень приятно. Девушка была вежлива, предсказуемо смущалась его комплиментов, но всё же оставалась рядом, проявляя занятное внимание к его личности. Общаясь с Амадеем, Антонио, кажется, успел забыть, что он когда-то был личностью, чей мир не вертелся вокруг сложносочетаемых эмоций похоти, ненависти, восхищения и трепета. Сейчас он был полностью отдан во власть ненужных разговорчиков, глубоких девичьих глаз, пухлых персиковых губ и длинных тёмных волос. Поэтому, когда Леопольд удалился спать, до смешного постыдное предвкушение вспыхнуло где-то внутри него, давая понять, что он готов рискнуть. — Когда ты уезжаешь? — резко спросил Вольфганг, бездумно ковыряясь ложкой в салате. — Завтра, где-то после обеда, — улыбнулась ему Нэнни; взгляд Моцарта чуть-чуть посветлел. — Мы так и не сыграли с тобой в четыре руки, как раньше, — буркнул мальчишка, изо всех сил держась, чтобы не посмотреть на Сальери, ведь это бы его выдало: он бы винил мужчину в «похищении» Марианны. — А я, между прочим, нашёл для нас кое-что действительно стоящее. — О неужели, — сестра снисходительно ему улыбнулась. — Мы всегда сможем сыграть в следующий раз, Вольфи. А герр Сальери рано или поздно уедет, и я вряд ли смогу с ним столько беседовать. Он не ответил; только молча встал, убрал тарелку и, не пожелав спокойной ночи, ушёл к себе. — Даже интересно, кого он ревнует: вас или меня? — невинно поинтересовалась Наннерль, словно вопрос был риторическим, и всё-таки Антонио ощутил, как тонкое лезвие стыда прошлось по горлу. — Знаете, мы раньше очень много играли в четыре руки. Это было что-то вроде нашего хобби. Поэтому, если захотите скрасить ему будни, предложите сыграть в четыре руки. — Моя дорогая, мои руки не созданы для игры, — от столь очевидной для себя лжи Сальери едва не начало тошнить, но он не умолк, — однако, я бы с удовольствием рискнул составить ему компанию, если бы вас это позабавило. — Я не могу быть столь жестокой, — слабо рассмеялась девушка, начиная убирать со стола и пресекая всякую попытку Антонио помочь. — Нам особенно нравилась музыка восемнадцатого века, — продолжала она с нежностью в голосе. — Пусть позже мы перешли на более современный темп: Вольфгангу особенно нравилось искать каких-нибудь любимых певцов и переписывать их партии на фортепьяно… А я так и осталась безбожным любителем той старой романтики… Вся в отца! Наннерль снова рассмеялась, и тут у Антонио в голове шевельнулась идея, как правильно следовало закончить их, казалось бы, почти детский флирт. Он подал ей руку, приглашая сопроводить до комнаты. — Мне кажется, вы бы прекрасно смотрелись в антураже того времени. Скажем, во Франции, во времена Марии Антуанетты. — Вы так думаете, — она снова краснеет, отметил Антонио. Он понял, что ему осталось совсем немного. — О, несомненно. Например, эта мода на бархатные ленты. На вашей шейке она смотрелась бы великолепно, — они уже стояли у входа в спальню девушки. У них был ещё целый вечер, но он чувствовал, что не мог так позорно упустить этот момент. — Или, да простит меня ваш отец, подвязки. Кажется, пределом мечтаний каждого мужчины было бы увидеть подвязку на изящной стройной ножке, никогда не думали? И тут Мария Анна опустила взгляд и толкнула дверь вперёд. Их руки всё ещё были соединены, только теперь она вела его. — У меня, к сожалению, нет подвязок или лент, — прошептала девушка со сладостным для Антонио смущением. — Но если вы позволите… Лишь одна мысль мелькнула в сознании Сальери в тот момент, когда она усадила его на постель и, то и дело пряча взгляд, спряталась за полупрозрачной ширмой. Он выиграл. Он честно воздержался от подглядывания за тем, как она переодевалась, хотя ширма почти ничего от него не скрывала. Но девушка всё ещё была слишком смущена, и, пусть Антонио это нравилось, он не желал от неё скованности. Не после этих глупых переглядок. Она вышла к нему, дрожащая и едва ли не напуганная, но образ её стройного силуэта, скрывающегося за старой ночной рубашкой, был поистине завораживающим. Особенно когда Сальери опустил взгляд на её ноги и о чёрт тебя возьми. Чулки. Капроновые, кремово-белые, полупрозрачные чулки с крошечными бантиками. Она стояла в них, едва ли не пылая от стыда, но выглядела просто непозволительно очаровывающе: её тело напоминало Антонио переливающееся небесно-голубым перламутром жемчужное колье. Он молча поднялся и подошёл к ней, мягко опуская руки на бёдра, там, где была обнажённая кожа. Девушка вздрогнула и судорожно зашептала о том, что всё это какая-то ошибка, но он, не став слушать, лишь медленно повёл ладонями вверх, задирая рубашку и касаясь уже мягкого, точно шёлковая простынь, девичьего живота. Обойдя вокруг неё и зайдя ей за спину, он с наслаждением провёл носом вдоль её виска, вдыхая тёплый запах цветов и горячего шоколада. Коснувшись губами места, где шея соединялась с плечом, он с удовольствием отметил, как с её губ сорвался первый судорожный вздох. С бездумным упоением он начал целовать её плечи, лаская руками бёдра и дразняще избегая опускаться дальше. В момент, когда девушка, не выдержав, подалась бёдрами назад, ластясь к его рукам, Антонио довольно выдохнул, опаляя дыханием персиковую кожу. Ну, если она всё-таки хочет… Девушка едва не закричала, когда он широким мазком провёл рукой вдоль её промежности, почти не касаясь кожи, лишь жестоко дразня. Она начала судорожно извиваться в его руках, метаясь и не зная, стоит ли это остановить или всё-таки рискнуть и согласиться на большее. Но Антонио уже было всё равно. Ни слова больше не сорвалось с его губ в ту ночь. Ни когда она наконец полностью отдалась его рукам, позволив ласкать себя уже по-настоящему, каждый раз подаваясь бёдрами навстречу его пальцам; ни когда она оказалась в постели под ним, вся раскрасневшаяся, горячая и открытая; ни когда она подавилась очередным выкриком, который он закрыл поцелуем, потому что им всё ещё нужно было сохранять тишину комендантского часа… Ни когда она позволила ему устроиться в колыбели её бёдер, а он в благодарность запечатлел долгий поцелуй на её груди. И даже когда она совсем уже по-детски начала плакать, хоть и понимала, насколько аккуратным и медленным он был. Лишь когда они оба приблизились к тому пику, после которого уже ничего не могло иметь значения, по крайней мере, до утра, перед глазами Антонио слишком отчётливо мелькнули тонкие руки с острыми плечами, бледное лицо с лихорадочным румянцем, жестокая, но столь сладкая улыбка и блестящие от внутреннего огня глаза. Господи, что же он творит?.. Наннерль кончила первой, Сальери потребовалось время, чтобы прийти в себя. Когда мысли прояснились, а бессердечное видение его покинуло, он оглянулся, чтобы увидеть, что девушка уже заснула. Либо же ей было слишком стыдно смотреть ему в лицо. А он уже и не хотел знать правды. … Он ушёл от неё рано утром, едва только солнце заглянуло в комнату. Антонио понимал, что выводы из этого будут не самыми приятными, но пообещал, что будет готов ответить за свой поступок перед Марианной, если она всё же решит, что ей нужны ответы. Беззвучно одевшись, он огляделся, отрешённо замечая, что нигде не было видно тех самых злополучных чулок. Увы, он был слишком занят своими мыслями, чтобы уделить этому факту большее внимание. Наннерль уехала задолго до обеда. Она не сказала ничего лишнего отцу, ласкового поцелуя удостоился от неё Вольфганг, и лишь улыбка, подаренная Антонио, теперь была пусть всё такой же светлой, но гораздо более печальной и знающей. Антонио не мог выразить, каким глубоким уважением он проникся к этой по-настоящему сильной девушке. А ближе к вечеру в его комнату без спроса зашёл Амадей. — Я бы хотел ещё на тебя позлиться, — заявил он, и что-то жестокое прозвучало в его словах. — Но раз ты был так мил с моей сестрой, то я не могу оставить это без внимания. Я прошу прощения. — Извинения приняты, Вольфганг, — слегка удивлённо ответил Сальери, видя, с каким напряжением смотрел на него юноша. — И, раз так, я хотел бы кое-что тебе показать! — Моцарт как-то криво улыбнулся и быстрым шагом выскочил из комнаты, только крикнув напоследок, чтобы Антонио следовал за ним. Мужчина подчинился, но едва зайдя в комнату Амадея, тысячу раз пожалел и проклял себя. Мальчишка стоял посреди комнаты, кажется, из последних сил держась, чтобы не засмеяться. А на его ногах были о чёрт тебя возьми. — Ну как? — с ироничным смущением поинтересовался Моцарт, ювелирно аккуратным движением поправляя те самые блядские чулки. — Хорошо же смотрится? Смотрелось слишком хорошо. Смотрелось безумно хорошо; Сальери почувствовал, как земля покачнулась под его ногами, открывая врата адской бездны — иначе почему всё тело так бесконтрольно сильно обдало пламенем?! — Да, вам определённо идёт, — прошипел Антонио сквозь зубы. Вдруг Вольфганг посмотрел на него очень серьёзно, и в тот момент Сальери действительно понял, насколько же сильно мальчишка любит свою сестру. И насколько же он сам любит его. Господи, помилуй мою душу.