Sweety

Иногда Антонио начинал осознавать, в каком положении он на самом деле оказался. Чаще всего это происходило после очередного грехопадения, когда сладостный образ наглого ребёнка обжигал всё тело настолько сильно, что становилось невозможно терпеть, и Антонио запирал свою спальню на замок, чтобы стыдливо и быстро привести себя в порядок. Обессилено откидываясь на стенку душа или натягивая на лицо одеяло в неосознанной попытке задохнуться, он начинал думать. Эти мысли были мимолётными, короткими, острыми, и жалили, словно точечные осиные укусы. Он ещё ребёнок. Его отец тебя убьёт. Ты хочешь его трахнуть или убить? Ты его любишь. Он настоящий виртуоз. Ты его ненавидишь. У них как-то всё пришло в норму само собой. Уже спустя неделю, когда снова приехала Наннерль, она была так же весела и очаровательна. Даже с Антонио. Слепяще яркий образ Вольфганга, стоящего в комнате в одной огромной футболке и чулках его сестры, был слишком болезненным, но более близко приблизиться к мечте Сальери не мог и желать. Да и мальчишка слишком быстро забыл о произошедшем, словно действительно был каким-то ребёнком, чьё внимание без труда переключалось на что-то новое. Да и к тому же Антонио всё ещё был для него приятной компанией, Нэнни выглядела абсолютно нормально, тогда какой смысл был для Амадея продолжать? Увы, стоило закончиться одной проблеме в жизни Сальери, как тут же начала наступать другая. Дни уже не тянулись так быстро, приближался ноябрь, и Вольфганг должен был вернуться в школу, а Антонио — оставить своё безумное наваждение и вернуться в город, в реальный мир. Каждый день теперь был наполнен каким-то ужасающим томлением, и сам мальчишка уже не выглядел таким беззаботным и игривым: он прекрасно понимал, что вскоре им придётся расстаться, и его наглому веселью тоже придёт конец. Ему придётся вернуться в школу, забыть о пианино, о музыке, о мечте, выучиться на бухгалтера, и сдохнуть в тридцать пять, спившись и обеднев. Из-за всего этого Амадей становился всё более и более раздражительным, ругался с отцом и даже один раз поднял голос на Сальери. Это произошло поздно вечером, когда Антонио, решив спуститься на кухню за стаканом воды, стал свидетелем довольно неприятного момента. Ссора уже вошла в своё русло, Антонио не знал, с чего всё началось: может, Вольфганг не захотел так рано идти спать; может, его заставили пить эти ужасные витаминные добавки, напоминавшие по вкусу мел и печёное яблоко — со слов самого Моцарта. Но то, что услышал Сальери, было уже гораздо, гораздо хуже. — Ты всю жизнь так со мной! — кричал Амадей, его голос то и дело срывался на визг, в нём была слышна та самая бесконечная обида, какую мог испытывать только ребёнок. — С самого моего рождения! Учёба, больница, больница, учёба! У меня никогда не было нормальных друзей, конечно, ведь я постоянно торчу дома с тобой! Твои жалкие столетние друзья никогда не воспринимали меня всерьёз, я для них был всего лишь цирковой мартышкой, научившейся танцевать на проволоке! Леопольд сидел перед ним в кресле, обхватив голову руками. Антонио не видел его лица, поэтому не был уверен, что мог испытывать в данный момент отец, и насколько сильно слова сына ранили его сердце. — Я всю жизнь хотел нормальной семьи, — продолжал Моцарт, и его струящийся силуэт представал перед Антонио чем-то истощённым, израненным, и агрессивным. — Хотел, чтобы ты был горд моими успехами и дорогой, которую я выбрал. Но нет! Ты испугался. Испугался, что я закончу, как ты! Испугался, что именно из-за меня умерла мама, когда я рассказал вам правду! В этот момент герр Моцарт сильнее стиснул виски руками, словно силясь сдержать поток мыслей, кружащих вокруг него, точно стая диких птиц. Это уже переходило границы. — Вольфганг, — тихо и, насколько это было возможно, спокойно обратился к парню Антонио. — Прекрати, пожалуйста, ты ведёшь себя неразумно. Мальчишка резко повернулся к нему. На его глазах блестели густо нанесённые чёрные тени, он смотрел со злостью, и выглядел непозволительно хорошо. Это было воплощением одного из тех образов, что не давали Сальери покоя, по ночам особенно. Да что говорить: Моцарт весь сам по себе был поводом для бесконечной бессонницы. — Это ты, — грубо бросил Амадей. — Конечно, тебе легко говорить: припёрся к нам сюда из своего крутого города, и делаешь вид, что всегда тут был твой дом. Ты ничуть не лучше моей сестры. Тоже появился из неоткуда. Тоже пытаешься «быть мне близок», — последние слова он почти выплюнул. — И тоже исчезнешь рано или поздно, забыв о глупом маленьком Вольфи, который ещё слишком мал, чтобы понимать всю эту взрослую жизнь! Тут уже терпеть мальчишка больше не смог: Антонио видел, как на глаза его навернулись бессильные слёзы, он зажмурился и быстрым шагом, больно толкнув мужчину плечом, поднялся в свою комнату и громко хлопнул напоследок дверью. Сальери перевёл взгляд на кресло, в котором всё ещё сидел Леопольд, и его сердце болезненно дрогнуло. Мужчина, которого он видел, был смехотворно жалок; он словно весь скукожился и постарел лет на сорок, вся бывшая раньше аристократичность словно в один момент лопнула, занавес отдёрнулся, и Антонио увидел по-настоящему усталого пожилого человека, с бесконечной болью и горьким блеском в глазах. — Простите, герр Сальери, — произнёс герр Моцарт хрипло. — Я пойму, если вы захотите покинуть нас в самое ближайшее время. Я солгал, говоря, что мои дети не доставят вам хлопот. Я прошу прощения. Антонио молча прошёл на кухню, налил в стакан холодной воды, вернулся и молча протянул воду герру Моцарту. Тот наконец поднял к нему своё лицо, и Сальери не смог бы оставаться равнодушным, даже если бы хотел. — Выпейте воды и посидите немного вот так, — мягко попросил он. — Я поговорю с ним сам. И, дождавшись слабого кивка, Антонио последовал наверх. Дверь, что забавно, была открыта. Вольфганг сидел на табурете перед пианино, но не играл: его руки просто лежали на крышке, больше похожие на две декоративные кисти от портьер. Его плечи, более не напряжённые, были сильно сведены, а голова опущена, из-за чего он казался совсем крошечным и слабым. И Антонио всё ещё видел его красивым. — Ты поступил не слишком красиво, — всё так же мягко сказал мужчина, подходя ближе. Амадей никак на него не отреагировал. — Я не знаю всей ситуации, не могу судить лишь по тому, что там услышал, но тебе не стоило так повышать голос на отца. — Значит, он может помыкать мной, точно чёртовой марионеткой, а не могу ему ответить? — боже, ругательство на этих кукольных губках, обкусанных и оттого вишнёвых, звучало, подобно благословению, но Антонио не мог об этом думать. — Зачем опускаться до бродячей собаки, озлобленной на весь мир и не знающей, что некоторых её сестёр уже давно застрелили? — мальчик неопределённо дёрнул плечом, и Сальери улыбнулся, вставая точно позади него и борясь с соблазном положить руки ему на плечи. — Помнишь, я говорил, что день смерти моего отца был одним из самых счастливых в моей жизни? — Моцарт снова дёрнул плечом, и Антонио, не удержавшись, таки коснулся кончиками пальцев его плеч. — Так вот я солгал. В тот день я был до ужаса напуган, растерян и разбит. Мне было всего шестнадцать, и всего год назад ушла из жизни моя мама. Я остался в тот момент совсем один, один в пустом доме, ожидая приезда старшего брата и врачей. Со мной тогда был мой младший брат, который был слишком юн, чтобы понимать, что происходит. И мне пришлось успокаивать его, сразу после приезда скорой помощи. Именно тогда я ощутил то, что больше никогда не смогу услышать отцовских поучений, никогда не пойму его радости от новой совершённой сделки, никогда не поделюсь с ним хорошей новостью и не обращусь за советом. Не то чтобы я раньше так делал, — Сальери грустно усмехнулся. Шёлк под его пальцами дрожал. — Но я всегда мог. А в тот день эта возможность была навсегда утеряна. Настанет день, когда и ты, Амадей, сможешь потерять всё, что у тебя раньше было. Давай этот день наступит не сегодня? Это было почти богохульством. Моцарт молчал, Антонио мягко гладил его по плечам и спине, в его словах была горькая правда, а в голове — горькая своей несбыточностью мысль: будет ли Антонио рядом с ним в тот момент, когда он всё потеряет? Вдруг юноша откинул голову, упираясь макушкой в живот Сальери. Мужчина опустил глаза, стараясь не поддаваться собственным мыслям, но боже мой, это было сложно. Губы Вольфганга действительно были вишнёвыми, опухшими и поблёскивали от слюны и собравшихся в уголках слёз. Глаза и нос тоже покраснели, кожа, и так обычно бледная, сейчас была просто прозрачной, и весь Амадей напоминал настоящую фарфоровую куклу. Слабо отдавая отчёт в том, что делает, Антонио склонился к его лицу, слабо касаясь горячего лба сухими губами. О, сколь невинным был этот жест, столь же запретными были мысли, которые он в себе скрывал. Но сейчас Антонио видел мир слишком отчётливо, и реальность по-настоящему резала ему глаза. Его отец хороший человек. Ты хочешь его трахнуть или убить? Он настоящий виртуоз. Ты его любишь. Он ещё ребёнок. — Поговори с отцом, пожалуйста, — выдохнул Сальери, покрывая заплаканное лицо юноши целомудренными поцелуями. — Не извиняйся раньше времени, если не понимаешь, что сделал, но просто поговори. Может быть, в конце концов он тоже поймёт тебя? В момент, когда губы Антонио прошлись от подбородка вдоль скулы, Моцарт раскрыл рот, шумно вдохнул, и мужчина ощутил слабый аромат карамели на кончике языка. Это всё было полнейшим безумием.