Зима тревоги нашей/Дни Чезаре Борджиа

Во дворце Борджиа закрыты окна, заперты ворота, и Макиавелли впускают через маленькую дверцу для прислуги. Посол Флорентийской республики не в обиде. Он здесь не с официальной миссией. Во дворе ждут приказов арбалетчики ди Нальди, в коридорах на страже пехотинцы да Кореллы. Пока конклав кардиналов не выберет папу римского, в Риме идет война кланов. Если будет штурм, то солдаты Борджиа готовы, и Макиавелли очень надеется, что пока он здесь, никто из римлян не вздумает бросить даже косой взгляд в сторону ощетинившегося оружием дворца, больше похожего на крепость. Флоринтиец приехал узнать, на кого делает ставку Чезаре Борджиа — не для того, чтобы поставить об этом в известность своих хозяев из Сеньории. Он просто не может поверить тому, что говорят римские соглядатаи. — Это безумие, — говорит наконец Никколо. Микелетто пожимает плечами. Он выглядит усталым, опустошенным. То же самое он повторяет своему господину который день — безумие полагаться на честное слово Джулиано делла Ровере, самого яростного врага семьи Борджиа. Тот клянется оставить Чезаре Борджиа на должности знаменосца церкви, не трогать завоеванные города и крепости Романьи, но что только не пообещаешь, лишь бы заполучить папскую тиару. В приоткрытую дверь видно, что в спальне темно. Пахнет мочой, блевотиной, кровью — или Макиавелли так кажется. Говорят, герцога отравили его же собственным ядом. Говорят, он принимает ванны из бычьей крови. Ни один из этих слухов Никколо ни подтвердить, ни опровергнуть не может. Он не видит дымящихся бычьих туш. Он видит только темный балдахин над кроватью, таз с водой, брошенные простыни на полу. На них черные пятна, как от чумных бубонов. — Поговорите с герцогом сами, мессир Никколо, — безнадежно предлагает Микелетто. Глаза у него запали, как будто он и сам болен. — Скажите ему еще раз, что без голосов испанских кардиналов делла Ровере не станет понтификом. Убедите его не отдавать себя доминиканцу. Никколо совсем не хочется подходить к кровати с балдахином. Он помнит Чезаре Борджиа самоуверенным и сильным. Год назад, когда Макиавелли, как посол Флорентийской республики, приехал в Имолу, где была ставка герцога, положение того считалось отчаянным. Собственные капитаны Иль Валентино подняли против него армию, отбивая один за другим захваченные ранее города. Герцог только посмеивался и выжидал. Только раз Макиавелли стал свидетелем, как надменная усмешка превратилась в гримасу — когда пришло известие, что дон Мигель да Корелла, Микелетто, попал в засаду и едва избежал плена, укрывшись в цитадели Фоссомброне. Говорили, его раны так тяжелы, что он не выживет. Но Микелетто выжил и через пару месяцев отомстил, задушив двоих из вероломных мятежников собственными руками. Макиавелли искоса взглянул на Микелетто. Если герцог Валентино обречен, обречен и самый верный его пес. — Это просто смешно, — Микелетто и вправду смеется, хоть звучит это жутковато, — когда о вере на слово говорит Чезаре Борджиа, который ни выполнил ни одного договора за последние несколько лет... Я не знаю, что делать, — в его голосе звучит такая безнадежность, что Никколо становится не по себе. — Я не знаю. Безумие и смерть — вспоминает Никколо проклятие монаха-доминиканца из Флоренции, сожженного по вердикту отца Чезаре Борджиа. — Дон Мигель, — тихо-тихо говорит флорентиец, склоняясь к самому уху Микелетто, — вы всегда можете рассчитывать на поддержку Флоренции, она вам обязана хотя бы за казнь Вителли. Он не говорит: «Уезжайте сейчас, пока безумие не привело к смерти». Микелетто оглядывается. В душной комнате воняет. Ткань балдахина едва колыхнулась, и Микелетто скорым шагом бросается в комнату. Дверь захлопывается. Это и есть ответ. На следующий день Чезаре Борджиа вручит свою жизнь Джулиано делла Ровере.