***
Они возвращаются только под вечер. Денис мокрый весь и взъерошенный, как воробей, а Артём помятый и совершенно несобранный, вот только улыбаются оба, как безумные, и говорят-говорят-говорят, не переставая. Артём сразу чайник идёт кипятить, а Денис лыжи от налипшего снега на крыльце очищает, гладит полированную поверхность почти любовно, смотрит в окно на Дзюбу, который с чайником по кухне кружится под только ему известный мотив, спотыкаясь то и дело и с трудом равновесие удерживая, и отвести глаза боится — вдруг исчезнет всё? Вдруг Тёма, нашедший всё-таки себе и чайнику применение, исчезнет? И ёлка эта живая на крыльце в углу, обёрнутая сеткой, тоже исчезнет? И Алтай, и всё-всё-всё? Денис никогда пессимистом себя не считал, но в такие моменты мысли непрошеным роем теснились в голове, моля о выходе, и им препятствовать Черышев не мог. Не получалось у него. И тогда возникали эти «что, если» и «вдруг», сводящие с ума и заставляющие неметь от страха и думать, думать, думать постоянно — что, если уйдёт и не появится больше никогда? Денис вздрагивает, когда Артём внезапно по ту сторону окна появляется и улыбается ему лучисто, ладонь к стеклу прикладывает и лбом в спасительную прохладу упирается, глядя на Черышева, не отводя глаз. Денис чувствует, как в груди всё щемит от нежности, осторожно касается кончиками пальцев стекла в ответ, повторяя жест, но ладонь у него меньше, изящнее, отчего картинка не выходит полноценной. Но Артём лишь счастлив этому до безумия. Он на крыльцо уже босиком выскакивает, Дениса в объятия сгребает и тащит домой, в тепло, поджимая ноги от холода, целует в лоб и обратно за ёлкой возвращается. Черышев так и садится там, где поставили — на пол, смотрит на Артёма во все глаза, когда тот ель около двери ставит. Пахнет. Морозом, лесом, горами, снегом, солнцем пахнет. У них в этом домике маленьком теперь ёлка стоит настоящая, живая. Денис лучится счастьем весь, когда по кругу её обходит, гирляндой обматывая, а Артёма теплом этим солнечным всего обволакивает, и он забывает даже, что за окном ветер уже гудит, не переставая, и снег в стекло бьётся. Он поддаётся романтическому влечению и растапливает камин — это их дом на всю будущую жизнь, и Артём, если честно, поскорее хочет, чтобы и Денис тоже узнал об этом. Камин весело трещит заранее принесёнными дровами и шипит языками пламени. Денис на носки поднимается, оголяя поясницу, когда на макушку ели гордо натягивает звезду, и Артём залипает надолго, не слышит вопроса и глупо моргает, виновато переспрашивая: — Что? — А где шарики? Черышев выглядит так уютно в этом огромном растянутом свитере и тёплых штанах, что Артём издаёт звук, средний между вздохом восторга и умиления, подходит ближе, обнимает крепко и фыркает, когда Денис ему в шею улыбается. — Ты чего, Тём? — Вспоминаю, где шарики, — бурчит Дзюба, и Денис весело хмыкает. Всё хорошо. — В Испании сегодня Рождество Христово. — А в России завтра день рождения звезды, — серьёзно отвечает Артём, и Черышеву отшутиться хочется, мол, не преувеличивай, Тёма, но в глаза его заглядывает и понимает — тому не смешно.***
Черышев ноги бабочкой складывает и удобнее устраивается на уютном диване. Артём возится с настройками телевизора, пока Денис смотрит, не мигая, на ёлку, переливающуюся нежными новогодними огнями. — Всё. — Довольный Артём плюхается рядом с Черышевым и беспардонно целует в висок, плед на себя перетягивает, заставляя возмущённо фыркнуть. — Это моё, — в который раз за день пытается воззвать к чужой совести Денис, — Тём, это нечестно. — Нечестно не смотреть классику, — наставительно говорит Дзюба, когда на экране расцветает яркими буквами «Джентльмены удачи», а Денис непонимающе сдвигает к переносице брови и трёт кончик носа. — В Испании такого не показывали, — оправдывается он. Артём на это лишь понимающе отфыркивается. Артём лежит на чужих острых коленях, лениво смотрит на экран, на котором мелькают Крамаров и Вицин. Денис мягко перебирает тёмные пряди волос, невесомо касается кончиками пальцев лба, скул, щёк, подбородка, скользит ниже по шее, ключицам, не отрывая взгляда от телевизора, и вздрагивает от неожиданности, когда массивные настенные часы бьют полночь. Артём тут же поднимается, резко поворачивается, целует опешившего Черышева в губы и заваливает на спину. Денис тут же коленями бёдра сжимает, обнимает руками за шею и притягивает к себе, смотрит в глаза с усталой улыбкой и молчит. Артём молчит тоже. Любуется. Денис красивый до невозможности, тёплый, уютный, и он любит его до дрожи, даже не представляя, что так вообще любить кого-то можно. — С днём рождения, — бормочет Дзюба, утыкаясь носом в горячую шею. — Eres hermoso //ты прекрасен//. — Это звучит смешно, — тихо отвечает Денис и извивается, захлёбываясь смехом, когда Артём в отместку пробегается пальцами под рёбрами, щекоча и придавливая к дивану всем своим весом, чтобы, не дай Бог, не вырвался. — Придурок, — беззлобно фыркает он, ловит чужую руку и переплетает их пальцы, прижимая к подушке около головы, — я же для тебя стараюсь. Раскрасневшийся Денис смотрит насмешливо, не пытаясь высвободить ладонь, беспомощно вздыхает, когда Артём, дразнясь, покрывает быстрыми лёгкими поцелуями дрожащую шею, сильнее сжимает коленями чужие бёдра и подаётся вперёд. Он бормочет что-то по-испански, быстро и торопливо, сбиваясь постоянно, просит, поглаживает ладонями плечи, а Артём смотрит на него и оторваться боится — не каждому такое счастье достаётся. Не каждый его заслуживает. — Это твой дом, — внезапно выдыхает он, и Денис замирает, смотрит недоверчиво и как-то беспомощно, действительно не веря в это. — Помню, ты говорил, что хотел жить в горах. Молчание. — Артём, — тихо шепчет Денис, не в силах отвести взгляда от гипнотизирующих глаз напротив, — Тёма, это слишком… Артём целует жадно и одновременно нежно, не даёт сказать то, что готово сорваться с языка, потому что нет, не дорого — он не скажет, что отложил временно свою мечту объехать полмира ради покупки этого дома, не скажет, что пришлось пойти на компромисс, который нелегко ему удался, не скажет вообще ничего. Денис напрягается внезапно, за шею обнимает крепче и переворачивается слишком резко, Артёма под себя подминая и удобнее устраиваясь на чужих бёдрах. Дзюба смотрит непонимающе и глупо моргает — откуда в нём столько силы, он и не знает, но узнать хочет. — Что ты… — начинает он, но его перебивают — Черышев мягко накрывает губы ладонью, смотрит ласково и по-сумасшедшему нежно, целует в лоб, висок, щёку. У них диван прямо под окном находится. Денис выпрямляется, краткий взгляд за стекло бросает — темнота и чернь непроглядная, лишь видно снег от света, отбрасываемого домом. Заметает. Камин вздыхает и фыркает снопом искр. Артём осторожно опускает руки на чужие бёдра, не в силах нарушить то воцарившееся между ними умиротворённое спокойствие, прикрывает глаза, мягко касается губами ребра ладони. Денис думает о чём-то, глядя куда-то в сторону, мягко перебирает пальцами, постукивая ими по щеке Артёма, чуть сводит на переносице брови. Дзюбе его волнение словно сигналом передаётся. Он открывает глаза, непонимающе смотрит вверх, ловит на себе чужой взгляд и догадывается — Черышев загоняется снова. — Я буду рядом, пока в нас камень этот из космоса не врежется, — вполне серьёзно говорит Артём, когда Денис всё же убирает ладонь. Тот брови изумлённо поднимает, опускает голову, всматривается в дрожащие в приглушённом свете зрачки. Верит. — Как-то это не особо романтично, — усмехается он, а Артём тихо смеётся. Не романтично, а особенно. По-своему, по-питеровски. По-артёмовски.