***
— Меня не отпускают из Лондона. — Но ведь ты не шпион. Зачем ты… зачем ты переписывался с тем немцем? Зачем, — Катерина говорит прерывисто, надсадный шёпот — вот-вот, и она расплачется, — сжимает ткань ночной сорочки совсем как маленькая девочка. Чувствует себя так же — бессильной и напуганной. — Он в первую очередь музыкант, — голос Маны неуверенно-твёрдый, он пытается самого себя убедить в том, что тут не было его вины. Но это не так. Как только Германия напала на Польшу, он сразу понял, что стоит тут же оборвать эту дружбу на расстоянии, что ни к чему хорошему его переписка с немцем-филармонистом в разгар войны не приведёт. А он не прекратил. Понадеялся на удачу и благоразумие властей — в самом деле, какой из него шпион? Но «люди сверху» так не думали, и, как итог, — лаконичная записка полицейских, гласившая: «Город не покидать». Аллен стоит на лестнице, зажимает рот рукой и пытается дышать через раз. На кухне нет света, потому что с недавних пор ввели комендантский час — нельзя было даже свечу зажечь, если её будет видно с улицы. И захотелось же ему попить воды ранним утром. — Нам нужно было их отправить с первой же эвакуацией. — Чтобы они вернулись к нам пешком? Нет, я не хочу, чтобы в какой-то семье над ними издевались и… — Лучше, чтобы их раздавило под обломками? Тишина была хуже того, что они говорили, ведь в ней его могли услышать. Он не должен подслушивать разговор своих родителей — это отвратительно и низко. Горло сдавило сухим удушающим кольцом, он боялся даже сглотнуть слюну. О чём таком они говорят? Эвакуация, другая семья, разве он с Неа мешает им? Неужели из-за их шалостей родители хотят избавиться от них. Нет, он не должен это слышать и уж тем более думать про это. Осторожно Аллен перенёс ногу на ступеньку вверх, чувствуя, как босые ноги холодит дерево. Ещё одна, и ещё, осторожно ступая и не слушая того, что говорят взрослые. Всё хорошо. Просто газовые установки взрывались до трёх часов ночи. Просто они устали, никто не станет отправлять их в другую семью.***
Не было ни слёз, ни истерик. Они садились на поезд, имея при себе лишь небольшой чемодан один на двоих — несколько пар рубашек, штанов, два тёплых свитера и книга сказок для Неа. Катерина была в красивом изумрудном платье, Мана — в чёрном костюме в полоску. На перроне было много людей самых разных возрастов, но в вагоне сидели только дети и беременные женщины. Мана говорит, что они едут буквально на пару месяцев к их дальней родственнице. В Лондоне сейчас плохой воздух, но скоро станет лучше, и они вернутся. Катерина говорит, что очень любит их, что их встретит пожилая женщина, которая назовётся Матушкой. Родители выглядят беспечно, умело скрывая в улыбке беспокойство — это просто санаторий. Они бы и сами с большим удовольствием уехали вместе с ними, но Ману не отпускают с работы. Они скоро вернутся домой. Будьте хорошими мальчиками, чтобы родителям не приходилось краснеть. Берегите друг друга. Берегите, ладно? Аллен делает вид, что ничего не понимает. Он не видел, как три дня назад полицейская машина привезла Ману, он не помнит письма немецкого композитора и сегодня утром в Дейли-экспресс не писали про число пострадавших от бомб. Он верит — скоро вернутся. Он не видит — испуг в складках глаз. Он не слышит — среди людей кто-то плачет. И он не чувствует запаха гари. Вовсе нет. Это кто-то курит. Окно затмевает облако пара, поезд тяжёлым рывком идёт вперёд, сотрясая воздух пронзительным гулом и криками провожающих. Аллен успеет увидеть лишь шляпку своей матери и щетинистую улыбку отца, старательно убеждая себя в том, что на перроне не было высокого китайца в тёмном пальто. Они никогда не покидали пределы Лондона. Поездка занимает какую-то отдельную жизнь. Неа успевает заснуть на его коленях, мальчишки в вагоне играют в карты и трещат без умолку: про какую-то войну, про бомбёжку и другой бред, который Аллен старается не слушать — смотрит на мелькающие деревья, холмы и вокзалы. На этот другой, чужой ему мир из зелёных массивов и низких домов. Последняя остановка, солнце успело коснуться горизонта, и на синем полотне появились первые белые точки. Станция небольшая — лишь один перрон да старый глиняный домик билетной кассы, — на ней было не больше десяти человек ожидающих, найти Матушку не составило труда. Серое хмурое лицо с тусклыми солнечными пятнами и глубокими морщинами обрамлено седыми густыми волосами. От неё пахнет табаком, вином и молоком — очень странное сочетание запахов, от которого у Аллена в горле терпкий ком. Рядом с ней стоит рослый мужчина простодушного лица, с пухлыми губами и румянцем на щеках — если бы не это выражение, его комплекция наводила бы ужас на любого человека. Мужчина представляется Барбой, улыбается, как маленький ребёнок — наивно и слишком уж весело — подхватывает сонного Неа на руки, и они идут по твёрдой земляной тропинке в деревню. Барба рассказывает, как нужно держать розовое вымя коз, на которых можно кататься, как собирают яйца, подкладывая несушкам камни, чтобы те не ушли в другое место, и как ищут в лесу землянику. От этих рассказов у Неа пропадает сон, он слушает восторженно — про коз, про коров и про гусей, про то, чего он никогда не видел в городе. Ему тут уже нравилось. Матушка и Аллен молчали, делая вид, что всё в порядке. Просто в Лондоне плохой воздух. Просто неисправности газовых установок. Просто санаторий на двоих. Повторить себе это достаточное количество раз, чтобы поверить и не задавать глупые вопросы. Так они доходят до глиняного домика: с садиком, которым гордится Барба и в котором любит отдыхать Матушка, с виноградником и курятником. В ночной темноте выключенного света это место кажется каким-то кукольным и даже немного уютным, как картинка в книге сказок: с добрыми феями и красивыми принцессами, где непременно победит добро со вкусом сахарной ваты. Это напоминало затянувшиеся каникулы вдали от дома. Неа играл с детьми, часть из которых тоже были из Лондона, пока он помогал Барбе: сжигал жёлтые листья, подрабатывал вместе с ним в мясной лавке, улыбаясь посетителям и помогая им подыскать кусочек по потребностям, готовил ужин — это было самым непривычным, ведь раньше готовкой занималась мама, но, нет-нет, он не должен сейчас думать про это. Матушка научила его играть в покер, и вечерами, которые пахли влажным деревом, яблочным пирогом с молоком и домашним вином, он занимался с Неа арифметикой, сидя в увядающем саду. Одежды, которую они привезли с собой, стало не хватать, и вскоре вместе с телеграммой, которую ему так и не показали, передали коробку тёплых вещей. Зимних вещей. Когда пошёл первый снег, Аллен понял, что это взаправду. Что это не были случайные взрывы газовых установок, про которые говорили взрослые. Это была война, самая настоящая война, в которой Лондон сейчас горел и в которой были его родители. Темнота тесной комнаты пахнет сыростью и сеном, в крепкие ставни ударяется снег, ветер бушует и завывает — этот звук очень похож на свист, с которым падают бомбы. Аллену кажется, что ещё немного, и скрипящую кровать сотрясёт от взрыва, а с потолка посыплется штукатурка. Он натянул два слоя одеяла с пледом до подбородка, вцепился в ткань ледяными пальцами и всё равно на периферии сознания чувствовал, как тело сотрясает дрожью. Аллен не знает, от холода это или от страха, но надеется на первое. — А… Ал, — темнота приобретает голос и глаза брата. Аллен смотрит сквозь него ровно секунду, этого хватает, чтобы Неа испугался и отшатнулся от него, так что приходится высунуть руку — всё равно холодно, что под одеялом, что вне его — и ласково коснуться жёстких коротких волос. — Что такое? — связки хрипят, разрушая тишину снежного роя. Брат стоит как вкопанный, и Аллен словно смотрит на своё уменьшенное отражение: синяки под глазами, бледная кожа, разве что нет выцветших веснушек, и взгляд — перепуганный, отчаянный, опустевший. Сейчас там не было даже намека на детскую весёлость. Он тоже устал убеждать себя, что всё хорошо. Снег ледяным грохотом упал с крыши, этого звука хватило, чтобы Неа по инерции поддался вперёд и спрятал лицо в складках пледа. — Мо… можно я останусь с тобой спать? — шёпот теплом проникает сквозь ткань к груди. — Конечно, — Аллен тихо приподнимает одеяла и обнимает маленький дрожащий комочек брата. Сквозь тонкие стены слышен храп Барбы, сиплое дыхание Матушки и ход часов. Тик-так. Тик-Так. — Не отпускай мою руку, — Неа нашаривает его ладонь и протискивает между пальцев свою маленькую ладошку, такую горячую, кажется, даже обжигающую. — Почему? Где-то на чердаке кошка погналась за мышью, зашуршали половицы под её мягкими лапами. Тик-так. Тик-так. — Барба мне сегодня сказал, что Земля движется со скоростью семьдесят тысяч миль в час. Я не хочу проснуться без тебя, как… — тут Неа замолк, его голос задрожал, и Аллен почувствовал, как спальная рубашка становится влажной от слёз. «Как без мамы с папой, да?» — он гладит брата по голове и держит его ладошку в своей руке, осторожно, но ощутимо крепко — не плачь, мой брат, всё будет хорошо. — Я так больше не могу, Ал. Пожалуйста, давай вернёмся в Лондон. — Но там ведь бомбы и… — Мне всё равно! — он вскрикивает, стискивая второй ладонью ткань. За стеной слышно, как скрипят пружины кровати — тик-так — шаркают тапочки по полу, а в его объятиях рыдает брат. Он пытается его успокоить, сделать звук немного тише. Мышь пискнула в пасти кошки, и дверь их комнаты открылась. Матушка стоит со свечой в руке. Сморщенное лицо смотрит неприветливо и строго, но в глубине уставших глаз тлеют искры беспокойства — как будто она не понимала, что чувствуют дети, впервые столкнувшиеся с войной. — Ну что такое? Почему вы всё ещё не спите, мелкие сорванцы, — тяжело шагая, женщина ставит свечу на подоконник рядом с заклеенным газетами окном и садится на край кровати. — Барба! Вставай сейчас же, нагрей мальчикам молока с мёдом, только не вздумай зажигать свет, — храп резко прерывается, кухня трясётся от грохота и песенки, которую мурлычет себе под нос мужчина. Сон быстро покинул этот дом. — Конечно, тут немцам нечего делать, но чёрт его, — уже тише бормочет старушка и переводит взгляд на Аллена. Он выглядит как рыжий перепуганный воробушек с широко раскрытыми глазами из-под одеяла, где-то там прижимает к себе рыдающего Неа и не знает, что сказать. Это не его дом. Они тут чужие.***
Неа успокоился, стоило ему выпить сладкого молока. Свеча сгорела лишь наполовину, когда он заснул. А вот Аллен всё никак не мог расслабиться. Даже чувствуя тепло брата, даже выпив молока и слушая, как потрескивает фитиль свечи. Он лежал и всё смотрел в стену немыми глазами. — Ну, чего застыл? — Матушка грозно хмурится прозрачными бровями, с комнаты Барбары уже слышится рокот храпа. — Не я же, по-твоему, буду нести чашки обратно! — она всё это время разговаривала лишь с младшим братом. Глубоким винным голосом рассказывала какую-то сказку — Аллен даже не пытался вслушиваться в историю, лишь без устали гладил Неа по спине и сжимал его ладошку. Теперь же он вынужден встать с тёплой кровати, натянуть на ноги махровые носки и в еле рассеивающейся от свечи темноте идти на кухню. Сзади хромают ноги Матушки. Вода кусает его руки, пока он с ковша омывает кружки после молока. — Тебе должно быть стыдно, — наконец говорит Матушка. — Ты ведь старший брат, должен быть для него опорой и примером. А так позорно раскис! Табак захрипел на огне, и Матушка закурила. Это был тот же запах, которым обладал Мариан… нет, нет, он не хочет думать про этого… этого… Пальцы сжались на металле. — Думаешь, я была в восторге, когда Кросс попросил вас приютить? Он не хотел вспоминать про этого человека. Ни про него, ни про Комуи с Линали, ни о том, что тогда случилось в безлюдном переулке, куда он зашёл, чтобы сократить путь. Если бы тогда он не забыл про куртку, не было бы этого щемящего чувства предательства, он бы смог и дальше ходить к Комуи на уроки. Он бы никогда не бросил своего учителя! Свеча горит на столе, отбрасывая на стену из красного кирпича его сгорбленную тень, она напоминает ему уродливое существо из костей, шипов и мазуты, готовое в любой момент накинуться на своего хозяина и разорвать его в клочья. Матушка лишь глубже затягивается, наполняя лёгкие трескающим углекислым газом. — Ты знал, Кросс был ещё совсем юнцом, когда пошёл в лётчики. Глупый молодой мальчишка искренне верил в святые идеалы своей страны, в красоту и романтику мирного неба, — Матушка замолкает, ожидая реакции — только сгорбленная спина. — Но он быстро понял, что никакая война, никакие политические игры не стоят человеческих жертв. Мариан стал священником, чтобы его не могли призвать на очередное побоище. Ему всё равно. — Но он пошёл добровольцем на эту войну. Почему? Не знаю даже. Кросс всегда был странным, не таким, как все. Возможно, в Лондоне он нашёл такого же не такого, — она намеренно выделяла эти фразы, выдыхая на них сигаретный дым. — Возможно, поэтому ему потребовались деньги, которых не заработаешь в мире. Аллену хочется закашляться от этого терпкого смога, но он лишь сильнее стискивает зубы. Ему должно быть всё равно. Его не должно это волновать. Если бы не Кросс, его учитель никогда бы не стал таким. — Этого никто не замечал, кроме меня и, получается, тебя. — Замолчите, пожалуйста. Я не хочу думать про это. — Ну что ж, — сигарета шипит в пепельнице, и Матушка встаёт, подхватывая свечу. — Как только сойдёт снег, я поеду на пару дней в Лондон — забрать кое-какие вещи Мариана из церкви. Старой немощной женщине будет сложно заметить, если двое резвых детей решат проскочить к ней в вагон в самый последний момент, чтобы встретить своих родителей.***
Он проснулся от крика своего брата, когда комната ещё утопала в предрассветном синем мареве, а тепло кровати было слишком сладким для того, чтобы покидать её даже по сильной нужде. — Арь, снег! Сколее-сколее, ну, иначе всё… как тя… плопустишь! А-а-арь. — Аллен я, Аллен. Не растает же он за пару сек… ахг… нд, — пытаясь подавить зевок, он не падает с лестницы лишь благодаря твёрдой руке своего отца — тоже зевающего. Кажется, спать не хотел тут только Неа, потому что даже Катерина с немного дремотной улыбкой помогала своему младшему сыну зашнуровать боты. — Какой ты сталый! Все сталые такие медренные? — Мед… что? — он даже просыпается, озадаченно поднимая взгляд на своего отца, который, кажется, тоже пытается понять, что это за слово. — Я так предполагаю, это значит «медленные». Он ведь путает «р» и «л». — А, и поэтому я — Арь. — Вы тя дорго буите попаться? — Неа хмурится и упрямо притопывает ногой, выставив руки в бока — прям как генерал — два вершка роста — перед ленивой армией. Неа четыре года и это его первый снег. — Попаться, — Аллен не сдерживает смешка, накидывая себе на плечи шерстяное пальто. В Лондоне снег не такое частое явление, так что на самом деле он может понять возбуждение своего брата, хотя это и не «его снег». С открытой двери веет холодом и предрасветным утром, требуется некоторое время, чтобы в молочной дымке увидеть мелкие крупицы снега — он покрывает каменные ступеньки, почти полностью скрывает грязно-серую землю небольшого дворика, хотя слой не больше, чем пять дюймов. Кажется, уже к обеду этот снег растает. Неа выбегает из дома, так и не позволив завязать на своей шее шарф, носится по двору, окружая себя облаками горячего пара детского возбуждения, трогает снег, сосульки, покрытый инеем забор — всё то, что он никогда до этого не видел, а только лишь слышал рассказы. Никто не пытается его успокоить или запретить что-то делать, потому что это его снег, только Неа, и только он имеет право с ним делать всё, что захочется. Даже… да, даже съесть его. — Ак воа! Арь, поплобуй, совсем ак воа! — на бледных щеках проступили красные капилляры холода, в карих глазах горит летний янтарь восторга, слишком тёплый для зимы — дурашка, так ведь снег растает ещё до завтрака, — а молочно-розовые ладошки протягивают ему белоснежную горсть на пробу. Разве может Аллен отказать хозяину первого снега? Разве хоть кто-то в это мире смог бы? Он становится на одно колено — всё-таки девять лет разницы — и подставляет лодочку голых ладоней, куда тут же пересыпается уже подтаявшая масса. «Вообще-то, снег является очень сильным сорбентом», — мелькает где-то на краю его мира, когда он пробует на вкус дар хозяина первого снега. — Действительно как вода, — соглашается, чувствуя себя немного пьяным, потому что именно с ним поделился хозяин первого снега. Не с мамой или папой, а с ним, со «старшим братом». — Ну вот, а как же папу угостить? — А папа обоётся! Обоётся-обоётся, — Неа, хохоча, убегает от своего отца, а Аллен не понимает, как можно требовать что-то от того, кому этот снег принадлежит? Аллену кажется, что по поляне бегает вовсе не его летний брат, а маленькая пурга, смеётся, взлетает вверх на подскоках и вот-вот растворится в бледной дымке, так что на секунду становится страшно — вдруг его брат исчезнет? Но вот на смену страху Алу в лицо прилетает снежок — тоже первый для Неа, тоже его — и словно вместо воды: блёстки тайного заклятия, но теперь он может видеть не пургу, а собственного брата, теперь ему позволено коснуться чужого снега, слепить неряшливый ком и кинуть его, не в самого Неа, а лишь рядом, словно боясь, что хозяин первого снега может разозлиться и забрать у него эту честь. Честь участия.