***
Канда спрыгивает с забора прямо на кучу мокрой листвы, так что вместо зудящей боли в костях — неприятная слякоть на подошве. Был огромный соблазн прийти сюда днем и проверить, действительно ли люди сговорились не замечать это место или всё-таки вызовут полицию при вторжении на военную территорию? Но поскольку депортация не входила в его планы, пришлось пробираться ночью, без фонарика или даже света телефона, чтобы не выдать себя полиции через дорогу. К счастью, яркого света неполной луны и собственного умения ориентироваться в темноте вполне хватало, чтобы чувствовать себя комфортно. Настолько, насколько вообще может быть комфортно на военной территории неподалёку от полицейского участка. Тот факт, что перед Кандой была перспектива прогулки по мрачному особняку, который, намеренно или нет, игнорирует весь город, его вовсе не смущал. Белые хвосты ковыли мерцали на ветру серебряными паучьими нитями, на них падала тень тёмно-синих листьев, что ещё держались на деревьях, и пока всё остальное пространство имело свои шуршащие живые звуки, сам дом словно был окружён вакуумом тишины — ни завывания ржавых труб, ни дрожания крыши. Это похоже на один из тех кошмаров, что пугают своей атмосферой и обычностью, где тебе нужно сделать что-то привычное: нарезать яблоки, подняться по лестнице — и непременно это будет четвёртый* этаж — или выгулять пса, который обычно дремлет у твоих ног во время грозы. Но стоит тебе убедиться, что всё в порядке, что таким не пугаются, как ты делаешь неосторожное движение и берёшь с корзинки то самое яблоко: с блестящими кровью боками, идеально круглое и без червей, а потому неправильное. Сбой системы, способный сломать твой сон и вызвать самых жутких чудовищ. Твоё горло сдавят невидимые руки страха, а тело скрутит панической атакой. Но монстра не будет — разве что только тот, кого видишь в отражении утренней зари. Только ты и твой безотчётный страх перед собственной пустотой. Только Канда чувствует спокойствие. К дому не вела ни одна тропинка и сама трава не была отмечена чужими следами — тут явно давно никого не было. Под кроссовками черепками хрустят стебли засохшего репейника, трубы вздыхают и ветер кидает прямо в его нагрудный карман лист бузины — бесполезно, она не смогла обезопасить этот дом от злых духов, так что и теперь ей не удастся показать Канде будущее, дав возможность сбежать и спасти свою пустоту. Он уже не замечает, как в стёклах дребезжит тьма, как луна искривляет его тень в ощетиневшегося пса, а под ногами уже не трава — снег, в котором утопают окровавленные хребты диких животных. Из собственных лёгких выходят белёсые демоны пара, Канда не чувствует страха смерти или боли, что способна разорвать трахею, не видит обезображенных лиц в разноцветье витража входной двери и как с собственного лица кусками слазит кожа. Он лишь думает, если сюда давно уже никто не приходил, то кто тогда аккуратными кучами собрал все листья?***
— Вот ты знал, что «любовники из Модены»* на самом деле — мужчины? То есть, не Ромео и Джульета, а Ромео и Ромео, — Лави как всегда развалился на диване, залипает в свою PSP, чешет языком и попутно кастует заклинания — в общем, ни черта не делает, хотя уже февраль и это последний год обучения.* — Они были воинами, — Канда как всегда сидит на полу за кофейным столом и вычитывает конспекты. Ещё со второго курса он предпочитал прокуренную (и протраханную, хотя об этом он предпочитает не думать) комнатушку Кролика даже самому роскошному жилью в Камакуре. Есть что-то такое в том, что повсюду валяются книги, коробки из-под еды быстрого приготовления, использованные пепельницы, картриджи с играми и ещё куча самого разного неопознанного хлама. Что-то неопрятное, внесистемное, раздражающее и такое человеческое. — Или геями, — причмокивает Лави, перекатывая во рту чупа-чупс, Канда даже думать не хочет, из какой кучи он это достал. За окном февраль решил, что он март, поэтому в комнате уже ощущалось весеннее тепло, сладковатый запах вишни растущей прямо у дома и… плесневелого миндаля, да. — Кажется, у тебя что-то пропало, — он морщится, пытаясь теперь заставить себя не акцентировать внимание на этом запахе. — Совесть? Но ты не меняй тему! Ну правда, Юу, ты что, стесняешься своему другу сказать о своей ориентации? Я что, гомофоб по твоему? Или ты сам гомофоб?! — Лави подскакивает с дивана в притворном ужасе, даже свою драгоценную PSP уронил, чтобы схватиться за щёки. — Неужели ты из тех геев-японцев, что не могут принять себя из-за консервативности родителей и догмы продолжения рода? — Не называй меня так, — шипение. — И может хватит уже меня убеждать в том, что я гей? — Но у тебя не было девушки! Ни разу! — Может, я асексуал? — Хм. Резонно, — Лави падает обратно прямо на свою приставку, и, чертыхаясь, достает её откуда-то из-под задницы, а лицо серьёзное, сосредоточенное — неужто думает? Случилось вселенское чудо, блин. — Но подожди! У асексуалов нет секса, но может быть партнёр! О нет, до него дошло. — Может, у меня есть партнёрша, откуда ты знаешь? — Канда понял, что поучиться ближайшие минут двадцать точно не получится. Это уже разговор пятый из этой темы, после того как Лави узнал, что у него никого не было — и хватило же тупости обмолвиться такой информацией этому ебарю-террористу — за это время он понял, что самая лучшая тактика это: а) вяло огрызаться, пока Лави не надоест; б) покинуть зону досягаемости; в) отрубить. Уйти он не мог, поскольку только на дорогу сюда потратил два часа, драться было, откровенно говоря, лениво, так что оставался лишь первый вариант, и он был бы терпимым, если бы голова так сильно не болела. — Блять, когда ты в последний раз убирался? — Ты опять уходишь от темы! Чертыхаясь сквозь зубы, Канда встает из-за стола, чтобы открыть окно — перед глазами тут же расплывается мутная дымка головокружения, а к горлу подступает удушающая тошнота, и этот запах — плесневелый… скорее даже горький миндаль, словно он идёт не снаружи, а с его глотки. Канда делает несколько шагов чисто по памяти и рывком поднимает створки окна, если бы не сетка — то ещё высунулся бы наружу. — …анда… Юу, что с тобой? — Лави хватает его за плечо, боясь, что тот сейчас грохнется в кучу хлама у окна, в голосе слышится беспокойство. Он тоже слышал запах какого-то косточкового, но ему от этого не стало же так плохо, разве в горле першит или… — Подожди, секунду, — стоило отпустить, как тот сползает вниз по стене, зажимая рот рукой. Канда дёргается от рвотных позывов, а по ладони течёт собственная слюна, которой почему-то стало слишком много. Тело сковывает болезненным беспричинным страхом. Миндаль. Запах горького миндаля. Это ведь… Он хочет сказать Лави, что это синильная кислота, пытается сглотнуть как можно больше кислой рвоты и слюны, чтобы освободить рот для слов, но как только ему удаётся это сделать, в него вливается ужасно сладкая вода, словно бы состоящая из одного только сахара, а его самого уже тащат на площадку выхода к свежему воздуху. — Можно ли считать, что моя привычка брать в рот спасла нам жизнь? — В контексте твоего разговора про геев звучит не очень, — Канда морщится, но послушно пьёт разбавленный в воде сахар. Скорее даже сахар, разбавленный водой — мерзость. От такого количества глюкозы его живот сдавливает новым рвотным позывом. — Нашего разговора. И, эй, как ты? — Лави выходит из комнаты на площадку, держа в руках очередной мешок с мусором — таких тут уже пять. Сразу после случившегося было решено устроить уборку, точнее, убирал свой хлам лишь Лави, Канда, как пострадавшее лицо, сидел на свежем воздухе и хмуро наблюдал за чужой работой. — Хреново. — М-м-м, меня тоже, кажется, уже воротит от сладкого, — хотя на рыжем была маска, очки и перчатки, на всякий случай он клал под язык кусочек сахара — на данный момент ушла уже целая пачка. — Нашёл? — Думаю, да, — Лави поставил рядом с входом коробок из-под лапши вок. — Там внутри небольшой механизм, который дистанционно раздавил капсулу. Мило, ничего не скажешь. Так что, кажется, мне всё равно придётся съехать в другое жильё. — Знаешь, кто это мог быть? — Канда смотрит на небольшой дворик, засаженный яблонями и сакурой, утопающий в их бело-розовом свете. От сладковатого запаха цветков к горлу снова подходит кислота, правда, собственная. — Понятия не имею, или кто-то из обиженных информаторов Панды, или… — Лави замолкает, кидает мешок в кучу остального хлама и уходит в квартиру, собирать всё самое необходимое — мол, а дальше сам додумывай. «Или небольшое предупреждение от министра», — Юу смотрит на коробок с ядом, чувствуя, как на смену тошноте приходит холодная злость. Он никогда не делал предупреждений, всегда учил Канду, что удар должен быть всего один и всегда смертельным, и даже если планируешь мучить предателя, нужно рассчитать всё так, чтобы уйти живым у него не получилось даже в случае твоей смерти. Но в этот раз это было именно предупреждение, иначе Лави был бы уже мертв.***
— Эй, ты меня слышишь? — звук в динамике наушника прерывается белым шумом, и ему приходится даже перестать дышать, чтобы расслышать конец фразы. — У тебя остался час времени, прежде чем камеры… — звук окончательно оборвался. Возможно, в этом здании что-то глушит связь, но так даже было лучше — Кролик наверняка не удержался и стал бы вставлять тупые шутки. «А ведь я и забыл о том, что он был на связи». Канда не помнил даже, как он прошёл внутрь — была ли дверь заперта или её пришлось взломать, — словно он проснулся уже внутри особняка. В лунном свете пыль напоминала подводный снег, да и сам воздух был плотным, как вода. И как он только не задыхается? Узкий проход вестибюля сразу вёл к лестнице — никаких дверных проёмов, ведущих к другим комнатам первого этажа, только куча пыли и идеально ровные стены, без полок или намёка на то, что на них хоть что-то висело. Пока что это место не особо напоминало детский дом, полный книжек и фотографий с домочадцами. Дом дышал пыльной пустотой вот уже полсотни лет, но лестница тихая, словно её сделали только вчера, старину выдавал лишь толстый слой белого налёта. Шаг — и след остается за ним, словно подтверждение его существования. Канда усмехнулся про себя, вспоминая, как Кролик однажды сказал, что в каждом уважающем себя стрёмном доме должно быть приведение. Раз так, то этот дом явно себя не уважал, раз на него ещё не налетело ни одно приведение. — Last night I saw upon the stair A little man who wasn’t there. He wasn’t there again today, Oh, how I wish he’d go away.* /Прошлой ночью я видел на лестнице Маленького человека, которого там не было. Сегодня его там не было, О, как бы я хотел, чтобы он ушёл/. Лестница вела вверх, и хотя Канда всё ждал, что вот-вот он выйдет на второй этаж — этого не случалось, были лишь ступени, небольшой квадрат ровного пространства и снова ступени — даже намёка на то, что где-то должна быть дверь, ведущая на этаж, не было. Словно дом был полым, и из комнат в нём лишь коридор и эти лестничные пролёты. Вверх и снова вверх, Канда, всегда внимательный к обстановке, вдруг понял, что он совершенно не знает, на каком должен был быть этаже — если они вообще есть. Он не считал пролёты или ступени, но по ощущению в ногах казалось, словно он должен был быть уже на пятом, хотя внешне в доме, не считая чердака, могло уместиться всего два этажа, максимум три, если потолки очень низкие. И, самый главный вопрос, если тут нет этажей, а на стенах нет окон, то откуда же этот бледно-голубой свет? Он должен идти в кромешном мраке, но вместо этого отчётливо видит собственные следы на пыльном полу. Щелчок — словно выключателем, — и Канда с трудом может увидеть даже собственные руки, зато за поворотом появляется дверной проём с комнатой чердака и окном. — Хорошее объяснение, а главное, своевременное, — усмешка. И хотя ситуация становится всё более похожей на начало ужастика, внутри него царит сонное спокойствие. Ни настороженности, ни какого-либо страха он не чувствует, даже когда на полу у входа в чердак замечает два четких следа от обуви, что чуть меньше его собственной. След из ниоткуда и в никуда, словно кто-то спрыгнул с потолочной балки и сразу же забрался на неё обратно. «По классике жанра я должен поднять голову вверх, и там я увижу беззвучно кричащее лицо?» — подумал Канда и не стал так делать. Перешагнул чужой след, ступая на пол чердака, воздух в этой комнате отличался от того, что был на лестнице — более плотный и спёртый, он, казалось, блестел от пыли и скорее напоминал густой дым в кальянной, где никогда не открывали окна. Канда делает вдох, чувствует, как лёгкие царапает мелкими песчинками, и прежде чем перед глазами от боли спадает белая пелена, он слышит голос. Спокойный и юношеский, но скрипящий от пепла на губах. — Я не маленький человек, поэтому уйти должен ты.